– Ну, тогда расскажи, как умерла моя сестра? – строго спросил Сучжоу.
– Ты вынуждаешь меня, Сучжоу. – Лао Лань присел на корточки и взялся за голову. – Заставляешь меня выносить сор из избы… Глупая твоя сестра, сама искала смерти, вот и повесилась…
– Почему моя сестра повесилась? – пронзительно взвизгнул Сучжоу со слезами в голосе. – Ну скажи, почему она вздумала вешаться?
– Ах, ну и глупа же ты, мать моего ребёнка!.. – заплакал Лао Лань, стукнув себя кулаком по голове.
– Лао Лань, скотина ты этакая, вступил в сговор с любовницей, свёл в могилу мою сестру, а потом представил всё, как самоубийство, – стиснув зубы, прорычал Сучжоу. – А сегодня я собираюсь отомстить за сестру!
Схватив тот самый острый топор, Сучжоу спрыгнул с гроба и набросился на Лао Ланя.
– Держите его! – испуганно вскрикнула мать.
Все вместе подались вперёд, держась друг за друга руками, плечом к плечу, а Сучжоу уже метнул топор в сторону Лао Ланя. Топор полетел, посверкивая белым и оставляя за собой красный след, прямо в голову Лао Ланя. Мать торопливо потянула Лао Ланя в сторону, и топор упал на пол. Мать отшвырнула его ногой и в страхе воскликнула:
– Ты, Сучжоу, совсем озверел. Смеешь среди бела дня с топором на людей бросаться.
Сучжоу в ответ дико захохотал:
– Ян Юйчжэнь, потаскуха, это ты вместе с Лао Ланем свела мою сестру в могилу!..
Мать покраснела, тут же побледнела, губы её затряслись, дрожащим пальцем она указала на Сучжоу, выдавив из себя:
– Ты… Ты гнусный… клеветник…
– А ты, Ло Тун, размазня этакая, зелёная шапка, рогоносец старый! – громко ругался Сучжоу, тыча пальцем в отца. – Мужчина называется, мать твою! Твоя жёнушка спит с ним, почти не скрываясь, в обмен на твой пост директора предприятия, на назначение твоего сынка управляющим… Ну и тряпка же ты, как ещё не стыдно жить в этом мире?! На твоём месте я давно бы уже удавился, а ты живёшь себе в своё удовольствие…
– Мать твою так и эдак, Сучжоу! – Я рванулся вперёд и замолотил кулаками по его животу.
Двое мужчин бросились ко мне и отволокли назад.
Вперёд выступил Яо Седьмой и стал увещевать Сучжоу:
– Знаешь, брат, драться дерись, но чувств не задевай, ругаться ругайся, а порочить человека не надо, да ещё в присутствии его сына и дочки. А старине Ло куда деваться?
– Мать твою разэтак, Яо Седьмой! – выругался я.
– Мать твою разэтак, Яо Седьмой! – тоже выругалась протиснувшаяся вперёд сестрёнка.
– Этим детишкам смелости не занимать, – усмехнулся Яо Седьмой. – Чуть что, так сразу чью-нибудь мать поминают. Вы хоть понимаете, про что речь в этом ругательстве?
– Прошу всех вести себя прилично и говорить поменьше, – провозгласил папаша Чэн Тяньлэ. – Я – распорядитель, я тут главный, поднимайте гроб!
Но его приказа никто не послушался, все взгляды были устремлены на моего отца, все словно чего-то ждали.
Отец стоял в углу у стены, опираясь о неё спиной, задрав лицо вверх и словно рассматривая узорчатые обои на потолке. Ни ругань Сучжоу, ни насмешки Яо Седьмого, похоже, не произвели на него никакого впечатления.
На улице с шумом, как стрелы, падали струи дождя, монахи и музыканты застыли как деревянные истуканы, ни ветру, ни дождю было не под силу их сдвинуть с места. Зал наискось пересекла маленькая ласточка с оранжево-жёлтым брюшком, она бестолково тыкалась в разные стороны, и от движения воздуха, поднятого её крыльями, заколебалось пламя свечей.
Испустив долгий вздох, отец оторвался от стены и медленно пошёл вперёд – шаг, два, три, четыре… Все застыли, не отрывая от него глаз. Пять шагов, шесть, семь, восемь, перед топором отец остановился, опустил голову, наклонился, ухватил топорище указательным и большим пальцем правой руки и замахнулся. Потом краем одежды стал вытирать кровь с топорища. Он чистил топор тщательно, как плотник чистит любимый инструмент. Потом крепко ухватил топор левой рукой. Отец был известный левша в деревне (я тоже левша, и сестрёнка тоже – левши все умные; во время еды у нас с матерью вечно завязывался спор: у нас палочки в одной руке, у неё в другой), он направился к Яо Седьмому – тот быстро улизнул и спрятался за спиной Сучжоу. Отец приблизился к Сучжоу, который мгновенно очутился за гробом. Яо Седьмой торопливо переместился туда же, по-прежнему пользуясь телом Сучжоу как прикрытием. На самом деле отец и не собирался соперничать с ними. Он шёл к Лао Ланю. Тот встал и спокойно кивнул:
– Я раньше был о тебе высокого мнения, Ло Тун, на самом деле ты не подходишь ни Дикой Мулихе, ни Ян Юйчжэнь.
Отец высоко занёс топор.
– Папа! – с громким криком я помчался вперёд.
– Папа! – с громким криком помчалась вперёд сестрёнка.
Маленький репортёр поднял фотоаппарат.
Его объектив был нацелен на отца и Лао Ланя.
Вылетевший из рук отца топор описал кривую и опустился прямо на лоб матери.
Мать не произнесла ни звука, простояв момент как деревянная свая, она стала падать вперёд и упала на руки отца…
Хлопушка сороковая
Тот самый электрик с ловкими ногами забил в стену храма гвоздь, потом протянул провод и повесил огромную лампу. Яркий до рези в глазах свет залил сумрачный храм до бледноты, какая бывает при падучей. Я страдальчески зажмурился, чувствуя, что ноги и руки судорожно напряглись, в ушах словно звенела пара цикад. Я боялся, не случился бы снова приступ моей болезни. Очень хотелось предложить мудрейшему перебраться в комнатушку за образами святых, чтобы избавиться от режущего глаза света, но выражение его лица оставалось безмятежным, похоже, ему было вполне комфортно. Я вдруг обнаружил рядом с собой изящные тёмные очки, вполне возможно, их оставила здесь, спасая меня, та студентка мединститута (я не уверен, что она – дочка Лао Ланя, в Поднебесной столько людей с одинаковыми именами и фамилиями). Она помогла мне, была так добра ко мне, по идее, мне следовало вернуть ей эти тёмные очки, но она уже исчезла бесследно. Я надел очки, чтобы защититься от яркого света. Если она здесь появится, я тут же верну их, а если не появится, временно поношу, хотя понимаю, что такая барышня вряд ли захочет носить их после такого человека, как я. Перед глазами всё поменяло цвет, стало каким-то нежно-бежевым, очень приятным. Лао Лань легкомысленно перешагнул порог ворот, вошёл в храм, подняв к груди здоровую руку, кое-как поклонился, потом согнулся в глубоком поклоне и каким-то ненастоящим голосом произнёс:
– Уважаемый Ма Тун, невежественный Лао Лань, премного виноватый, пригласил театральную труппу, чтобы они спели для вас. Вы, уважаемый, хранили меня, чтобы я разбогател, ждали, пока я разбогатею, и вот вношу много денег на реставрацию храма, на новую статую, хочу также подобрать для вас несколько барышень, чтобы вам в любое время было весело и радостно, чтобы не прыгать среди ночи к кому-то через стену.
От его молитвы стоявшие за ним прикрыли руками рот, чтобы скрыть смех.
– Это ты молишься? – скривила рот Фань Чжаося. – Ясное дело, навлекаешь на себя жизненную силу божества.
– Да что ты понимаешь, – сказал Лао Лань. – Божество меня понимает. Уважаемый бог Ма, как вам эта женщина? Ежели желаете, пришлю её прислуживать вам!
Фань Чжаося пнула Лао Ланя со словами:
– Поистине, как говорится, от негодяя доброго слова не услышишь! Божество Ма Тун обладает чудодейственной силой, одним ударом копыта убить может.
– Папа! Мама! – завопила их дочка во дворе. – Я сахарной ваты хочу!
Лао Лань похлопал Ма Туна по шее:
– Уважаемое божество Ма, до свидания. Приглянется тебе какая женщина, сделай так, чтобы она мне приснилась – и Лао Лань точно добудет её для вас. Нынешним женщинам такие большие штуковины, как у вас, ой как нравятся.
Окружённый толпой Лао Лань вышел из ворот храма. Я заметил несколько ребятишек, шнырявших среди толпы с сахарной ватой в руках, один продавец жареной кукурузы обмахивал жаровню на древесном угле сломанным веером и заунывно кричал:
– Жареная кукуруза! Один початок – один юань! А коли не ароматная и не сладкая, то и денег не надо!
Перед сценой уже сидело множество зрителей. На сцене зазвучали гонги и барабаны, начали настраивать инструменты мастера игры на цине. Мальчик с торчащими на голове косичками, в красном набрюшнике и измазанным чем-то красным личиком, цинъи[84] в просторном халате с боковым запахом, свободных штанах с широкими штанинами и узлом волос сзади, седобородый старик в соломенной шляпе и соломенных сандалиях, шут с синим лицом, женщина-клоун[85] – все шумно ввалились в храмовый зал.
– Это что, гримёрка называется? – возмущалась цинъи. – Ни одного стула даже нет!
– Ничего, – вздохнул седобородый, – обойдёмся как-нибудь.
– Ну уж нет, – заявила цинъи, – я к худруку пойду, не очень-то он почитает нас за людей.
Лёгкий на помине худрук Цзян холодно поинтересовался:
– В чём дело?
– Худрук, – громко обратилась к нему цинъи, – мы не знаменитые актёры, важничать не смеем, но разве мы не люди? Нет горячей воды – пьём холодную, нет еды – жуём хлеб, нет гримёрной – накладываем грим в машине, но можно нам хоть табуретку, чтобы присесть? Мы ведь не лошади, те могут стоя спать, стоя отдыхать.
– Товарищи, – сказал худрук, – потерпите чуток, я только и мечтаю, чтобы вы играли в большом театре Чанъани, поехали на гастроли в парижскую Гранд-опера – там всё есть. Но разве это возможно? Скажу ещё одну неприятную вещь: мы – высококвалифицированные нищие, даже хуже нищих: те хоть пускают всё на самотёк, а мы держим себя в форме.
Тут вступила женщина-клоун:
– А пойдём просто милостыню просить, гарантирую – заработаем больше, чем сейчас, вон сколько нищих построили себе европейские дома.
– Если так рассуждать, действительно надо отпускать вас побираться, но ведь не выйдет у вас ничего, – понизил голос худрук. – Товарищи, обойдёмся как-нибудь. Чтобы вымолить у Лао Ланя какие-то пятьсот юаней, я, чтоб ему провалиться, чуть не задницу ему лизал. Я тоже человек представительный, выпускник театрального института, тоже интеллигент, в семидесятые годы прошлого века написанная мной пьеса на провинциальном фестивале заняла второе место. Вы не видели, как я перед Лао Ланем, этим недостойным, унижаюсь, мне самому стыдно за все те слащавые слова, кот