— А разве оно у меня было?
— Сдается мне, что тут и не без зависти с вашей стороны; остерегайтесь: зависть — великий грех.
— Зависть с моей стороны? А кому мне завидовать, скажите на милость?
— Гм, вы думаете: «Настоятель дон Модест Горанфло все время идет вверх, движется по восходящей лестнице…»
— А я движусь по нисходящей, не так ли? — насмешливо спросил Шико.
— Это из-за вашего ложного положения, господин Брике.
— Господин настоятель, а вы помните евангельское изречение?
— Какое?
— «Низведу гордых и вознесу смиренных».
— Подумаешь! — сказал Горанфло.
— Вот тебе на! Он берет под сомнение слово божие, еретик! — воскликнул Шико, всплескивая руками.
— Еретик?! — повторил Горанфло. — Это гугеноты — еретики.
— Ну, значит, схизматик![31]
— Что вы хотите сказать, господин Брике? Право, не понимаю.
— Ничего не хочу сказать. Я уезжаю и пришел с вами проститься. Посему прощайте, сеньор дон Модест.
— Вы не покинете меня таким образом?
— Покину, черт побери!
— Вы?
— Да, я.
— Мой друг?
— В величии друзей забывают.
— Шико!
— Я теперь не Шико, вы же сами меня этим попрекнули.
— Я? Когда же?
— Когда упомянули о моем ложном положении.
— «Попрекнул»! Как вы сегодня выражаетесь! — И настоятель опустил свою большую голову, так что все три его подбородка слились воедино.
Шико искоса наблюдал за ним: Горанфло даже слегка побледнел.
— Прощайте и не взыщите за сказанную вам в лицо правду.
И он направился к выходу.
— Говорите все, что пожелаете, господин Шико, но не смотрите на меня таким взглядом!.. И, во всяком случае, нельзя уйти не позавтракав, черт побери! Это вредно!
Шико решил сразу завоевать все позиции.
— Нет, не хочу! — сказал он. — Здесь очень плохо кормят.
Все прочие нападки Горанфло сносил мужественно. Эти слова его доконали.
— У меня плохо кормят? — пробормотал он в полной растерянности.
— На мой вкус, во всяком случае, — сказал Шико.
— Последний раз, когда вы завтракали, еда была плохая?
— Да, — решительно сказал Шико.
— Но чем, скажите на милость!
— Свиные котлеты гнуснейшим образом подгорели.
— О!
— Фаршированные свиные ушки не хрустели на зубах.
— О!
— Каплун с рисом не имел никакого вкуса.
— Боже праведный!
— Раковый суп был чересчур жирен!
— Шико! Шико! — промолвил дон Модест тоном, каким умирающий Цезарь воззвал к своему убийце: «Брут! Брут!..»
— Да к тому же у вас нет для меня времени.
— У меня?
— Вы мне сказали, что заняты. Говорили вы это, да или нет? Не хватает еще, чтобы вы стали лгуном.
— Дело можно отложить. Ко мне должна прийти одна просительница.
— Ну так и принимайте ее.
— Я не приму ее, хотя это, видимо, очень важная дама. Я буду принимать только вас, дорогой господин Шико. Эта знатная особа хочет у меня исповедаться и прислала мне сто бутылок сицилийского вина. Так вот, если вы потребуете, я откажу ей, велю передать, чтобы она искала другого духовника.
— Вы это сделаете?
— Ради того, чтобы вы со мной позавтракали, господин Шико, и я мог загладить свою вину перед вами.
— Вина эта проистекает от вашей чудовищной гордости, дон Модест.
— Я смирюсь духом, друг мой.
— От вашей беспечности и лени.
— Шико, Шико, с завтрашнего же дня я начну умерщвлять плоть, командуя упражнениями монахов.
— Какими упражнениями? — спросил Шико, вытаращив глаза.
— Боевыми.
— Вы будете обучать монахов военному делу?
— Да.
— А кому пришла в голову эта мысль?
— Кажется, мне самому, — сказал Горанфло.
— Вам? Быть этого не может!
— Но это так, и я уже отдал распоряжение брату Борроме.
— Кто это брат Борроме?
— Казначей.
— У тебя появился казначей, которого я не знаю, ничтожество ты этакое?
— Он попал сюда после вашего последнего посещения.
— А откуда он взялся?
— Мне рекомендовал его монсеньер кардинал де Гиз.
— Лично?
— Письмом, дорогой господин Шико, письмом.
— Не тот ли это, похожий на коршуна монах, который доложил о моем приходе?
— Он самый.
— Ого! — вырвалось у Шико. — Какими же качествами обладает этот казначей, получивший столь горячую рекомендацию кардинала де Гиза?
— Он считает, как сам Пифагор.
— С ним-то вы и порешили заняться военным обучением монахов?
— Да, друг мой.
— А для чего?
— Чтобы вооружить их.
— Долой гордыню, нераскаявшийся грешник! Гордыня — смертный грех: не вам пришла в голову эта мысль.
— Мне или ему, я уж, право, не помню. Нет, нет, определенно мне; кажется, я даже произнес весьма подходящее латинское изречение.
Шико подошел поближе к настоятелю.
— Латинское изречение!.. Вам, дорогой аббат, — сказал он, — не припомните ли вы его?
— «Militat spiritu…»
— «Militat spiritu, militat gladio».
— Точно, точно! — восторженно вскричал дон Модест.
— Ну, ну, — сказал Шико, — невозможно извиняться более чистосердечно, чем вы, дон Модест. Я вас прощаю.
— О! — умиленно произнес Горанфло.
— Вы по-прежнему мой друг, мой истинный друг.
Горанфло смахнул слезу.
— Давайте же позавтракаем; я буду снисходителен к вашим яствам.
— Послушайте! — воскликнул Горанфло вне себя от радости. — Я велю брату повару, чтобы он накормил нас по-царски, иначе будет посажен в карцер.
— Отлично, отлично, — сказал Шико, — вы же здесь хозяин, дорогой мой настоятель.
— И мы разопьем несколько бутылочек, полученных от моей новой духовной дочери.
— Я помогу вам добрым советом.
— Дайте я обниму вас, Шико.
— Не задушите меня… Лучше побеседуем.
XXI. Собутыльники
Горанфло не замедлил отдать нужные распоряжения.
Если достойный настоятель и двигался, как он утверждал, по восходящей линии, то это относилось главным образом к развитию в аббатстве кулинарного искусства.
Дон Модест вызвал повара, брата Эузеба, каковой и предстал не столько перед своим духовным начальником, сколько перед строгим судьей.
— Брат Эузеб, — суровым тоном произнес Горанфло, — прислушайтесь к тому, что вам скажет мой друг, господин Робер Брике. Вы, говорят, пренебрегаете своими обязанностями. Я слышал о серьезных погрешностях в вашем последнем раковом супе, о роковой небрежности в приготовлении свиных ушей… Берегитесь, брат Эузеб, берегитесь: коготок увяз — всей птичке пропасть.
Монах, то бледнея, то краснея, пробормотал какие-то извинения, которые, однако, не были приняты во внимание.
— Довольно! — сказал Горанфло.
Брат Эузеб умолк.
— Что у вас сегодня на завтрак? — спросил достопочтенный настоятель.
— Яичница с петушиными гребешками.
— Еще что?
— Фаршированные шампиньоны.
— Еще?
— Раки под соусом мадера.
— Мелочь все это, мелочь. Назовите что-нибудь более основательное, да поскорее.
— Можно подать окорок, начиненный фисташками.
Шико презрительно фыркнул.
— Простите, — робко вмешался Эузеб, — он сварен в хересе и нашпигован говядиной.
Горанфло бросил на Шико робкий взгляд.
— Недурно, правда, господин Брике? — спросил он.
Шико жестом показал, что доволен, хотя и не совсем.
— А что у вас еще есть? — спросил Горанфло.
— Можно приготовить отличного угря.
— К черту угря! — сказал Шико.
— Полагаю, господин Брике, — продолжал брат Эузеб, понемногу смелея, — что вы не раскаетесь, если отведаете моего угря.
— А как вы его приготовили?
— Да, как вы его приготовили? — повторил настоятель.
— Снял с него кожу, опустил в анчоусовое масло, обвалял в мелко истолченных сухарях, затем десять секунд подержал на огне. После чего я буду иметь честь подать его к столу.
— А соус?
— Да, а соус?
— Соус из оливкового масла, лимонного сока и горчицы.
— Отлично, — сказал Шико.
Брат Эузеб облегченно вздохнул.
— Теперь не хватает сладкого, — справедливо заметил Горанфло.
— Я изобрету десерт, который сеньору настоятелю придется по вкусу.
— Хорошо, полагаюсь на вас, — сказал Горанфло. — Покажите, что вы достойны моего доверия.
Эузеб поклонился.
— Я могу идти? — спросил он.
Настоятель взглянул на Шико.
— Пусть уходит, — сказал Шико.
— Идите и пришлите мне брата ключаря.
Брат ключарь сменил брата Эузеба и получил указания столь же обстоятельные и точные.
Через десять минут сотрапезники уже сидели друг против друга за столом, накрытым тонкой льняной скатертью.
Стол, рассчитанный человек на шесть, был сплошь заставлен — столько всевозможных бутылок с разнообразными наклейками принес брат ключарь.
Эузеб, строго придерживаясь установленного меню, прислал из кухни яичницу, раков и грибы, наполнившие комнату ароматом лучшего сливочного масла, тимьяна и мадеры.
Изголодавшийся Шико набросился на еду.
Настоятель начал есть с видом человека, сомневающегося в самом себе, в своем поваре и сотрапезнике.
Но через несколько минут уже сам Горанфло жадно поглощал пищу, а Шико наблюдал за ним.
Начали с рейнского, перешли к бургундскому 1550 года, пригубили «сен-перре» и, наконец, занялись вином, присланным новой духовной дочерью настоятеля.
— Ну, что вы скажете? — спросил Горанфло, который сделал три глотка, но не решался выразить свое мнение.
— Бархатистое, легкое, — ответил Шико. — А как зовут вашу новую духовную дочь?
— Не знаю.
— Как, не знаете даже ее имени?
— Ей-богу же, нет: мы сносились через посланцев.
Шико опустил веки, словно смакуя вино. На самом деле он размышлял.
— Итак, — сказал он через минут десять, — я имею честь трапезовать в обществе полководца?
— Бог мой, да!
— Как, вы вздыхаете?
— Это будет очень утомительно.