Раздосадованный, но вполне владея собой, Шико решил прибегнуть к несправедливым нападкам. Несправедливость — превосходное средство, чтобы вызвать на откровенность женщин и детей.
— Что там ни говори, мальчуган, — сказал он, словно возвращаясь к прерванной мысли, — а ты все же посещаешь гостиницы, да еще какие! Те, в которых можно встретить прекрасных дам, и словно зачарованный глядишь на окна, где мелькает их тень. Мальчик, мальчик, я все расскажу дону Модесту.
Удар попал в цель.
Жак обернулся словно ужаленный.
— Неправда! — вскричал он, красный от стыда и гнева. — Я на женщин не смотрю!
— Смотришь, смотришь, — продолжал Шико. — Когда ты вышел из «Гордого рыцаря», там находилась одна очень красивая дама, и ты обернулся, чтобы увидеть ее еще раз; я знаю, что ты ждал ее в башенке, что ты говорил с нею.
Жак не смог сдержаться.
— Конечно, я с ней говорил! — воскликнул он. — Разве это грех — разговаривать с женщинами?
— Нет, если, говоря с ними, не поддаешься искушению сатаны.
— Сатана тут ни при чем: я вынужден был говорить с этой дамой, раз мне поручили передать ей письмо.
— Поручил дон Модест Горанфло?
— Да, а теперь можете ему жаловаться на меня!
При таких словах внезапная догадка осенила Шико.
— Я так и знал, — сказал он.
— Что знали?
— То, чего ты не хотел мне говорить.
— Я и своих личных секретов не выдаю, а тем более чужих тайн.
— Да, но мне можно.
— Почему?
— Потому что я друг дона Модеста, и, кроме того…
— Ну?
— Я заранее знаю все, что ты можешь мне рассказать.
Юный Жак посмотрел на Шико с недоверчивой улыбкой и покачал головой.
Шико сделал над собой усилие.
— Во-первых, этот бедняга Борроме…
Лицо Жака помрачнело.
— О, — сказал мальчик, — если бы я там был… все обернулось бы иначе.
— Но тебя там не было, так что бедняга скончался в каком-то третьеразрядном кабачке и, отдавая богу душу, произнес имя дона Модеста.
— Да.
— И дона Модеста тут же известили об этом.
— Да, прибежал какой-то насмерть перепуганный человек и поднял в монастыре тревогу.
— А дон Модест велел подать носилки и поспешил к «Рогу изобилия».
— Откуда вы все это знаете?
— Я ведь немножко колдун, малыш.
Жак попятился.
— Это еще не все, — произнес Шико, чье лицо прояснялось, по мере того как он говорил. — В кармане убитого нашли письмо.
— Совершенно верно, письмо.
— И дон Модест поручил Жаку отнести это письмо.
— Да.
— И юный Жак тотчас же побежал в особняк Гизов.
— О!
— Где он никого не нашел.
— Боже мой!
— Кроме господина де Мейнвиля.
— Господи помилуй!
— Каковой привел Жака в гостиницу «Гордый рыцарь».
— Господин Брике, господин Брике! — вскричал Жак. — Раз вы и это знаете…
— Э! Тысяча чертей! Ты же видишь, что знаю! — воскликнул Шико, торжествуя, что ему удалось рассеять мрак, скрывавший чрезвычайно важную тайну.
— Значит, вы должны признать, господин Брике, — продолжал Жак, — что я ничем не погрешил!
— Правильно, — сказал Шико, — но ты все же грешил в мыслях.
— Я?
— Разумеется; ты нашел герцогиню очень красивой.
— Я?
— И обернулся, чтобы еще раз увидеть ее в окно.
— Я?! — Монашек вспыхнул и пробормотал: — Правда, она похожа на образ девы Марии, что висел у изголовья моей матери.
— Как много теряют люди нелюбопытные! — прошептал Шико.
Тут он заставил юного Клемана, которого держал теперь в руках, пересказать заново все, что он сам только что рассказал.
— Видишь, — сказал Шико, когда мальчик умолк, — каким плохим учителем фехтования был для тебя брат Борроме!
— Господин Брике, — заметил юный Жак, — не надо дурно говорить о мертвых.
— Да, но признай все же, что брат Борроме владел шпагой хуже, чем тот, кто его убил.
— Это правда.
— Ну, а теперь мне больше нечего тебе сказать. До скорого свиданья, мой маленький Жак, и, если хочешь…
— Что, господин Брике?
— Я сам буду давать тебе уроки фехтования.
— О, очень хочу!
— А теперь иди скорее, малыш, тебя ведь с нетерпением ждут в монастыре.
— Верно. Спасибо, господин Брике, что вы мне об этом напомнили.
Мальчик побежал прочь и скоро исчез из виду.
У Шико имелись свои основания избавиться от собеседника. Он вытянул из Жака все, что хотел знать, и, кроме того, оставалось добыть еще некоторые сведения.
Он быстрым шагом вернулся домой. Носилки и верховая лошадь по-прежнему стояли у дверей «Гордого рыцаря». Шико снова бесшумно примостился на своей водосточной трубе.
Теперь он не спускал глаз с дома напротив.
Сперва он увидел сквозь прореху в занавеси, что Эрнотон, явно поджидающий свою гостью, шагает взад и вперед по комнате. Потом возвратились носилки, удалился Мейнвиль, и герцогиня вошла наконец в комнату, где изнывал от нетерпения Эрнотон.
Молодой человек преклонил перед герцогиней колени, а она протянула ему для поцелуя свою белоснежную ручку. Затем герцогиня усадила Эрнотона рядом с собою за изящно накрытый стол.
— Странно, — пробормотал Шико, — началось как заговор, а кончается как любовное свидание!.. Да, но кто явился на это свидание? Госпожа де Монпансье.
— Все для него прояснилось.
— Ого! — прошептал он. — «Полностью одобряю ваш план относительно Сорока пяти. Позвольте только сказать вам, милая сестрица, что вы оказываете этим головорезам больше чести, чем они того заслуживают».
— Тысяча чертей! — вскричал Шико. — Мое первое предположение было правильным: тут не любовь, а заговор. Понаблюдаем же за похождениями госпожи герцогини.
И Шико вел наблюдения до половины первого ночи, когда Эрнотон убежал, закрыв лицо плащом, а герцогиня де Монпансье опять села в носилки.
— А теперь, — прошептал Шико, входя к себе домой, — подумаем, что же это за счастливый случай, который должен привести к гибели престолонаследника и избавить от него герцога де Гиза? Кто эти люди, которых считали умершими?.. Черт побери! Пожалуй, я напал на след!
XXI. Кардинал де Жуаез
Молодые люди упорствуют как во зле, так и в добре, и их упорство стоит опытности, свойственной зрелому возрасту.
Если это своеобразное упрямство направлено к добру, оно порождает нередко великие дела.
Нам предстоит нарисовать здесь образ обыкновенного человека. А между тем многие биографы обнаружили бы в двадцатилетнем дю Бушаже задатки человека незаурядного.
Анри упорно отказывался отречься от своей любви и вернуться к развлечениям светской жизни. По просьбе брата, по требованию короля он несколько дней обдумывал в одиночестве свое намерение. И, так как намерение это становилось все более непоколебимым, он решил в одно прекрасное утро посетить своего брата-кардинала, лицо очень важное: в двадцать шесть лет тот был уже два года кардиналом, достигнув высших ступеней духовной иерархии благодаря своему высокому происхождению и выдающемуся уму.
Франсуа де Жуаез, которого мы уже выводили на сцену, человек молодой и светский, красивый и остроумный, был одним из примечательнейших людей того времени. Честолюбивый и осмотрительный, Франсуа де Жуаез мог бы избрать себе девизом: «Все пригодится» — и оправдать этот девиз.
Единственный из всех придворных — а Франсуа де Жуаез был прежде всего придворным, — он сумел обеспечить себе поддержку обоих государей — духовного и светского, ибо папа Сикст покровительствовал ему не менее, чем Генрих III. В Париже он был итальянцем, в Риме — французом и повсюду отличался щедростью и ловкостью.
Кардинал де Жуаез быстро разбогател — и благодаря своей доле родового наследия, и благодаря причитавшимся ему по рангу доходам.
Он жил на широкую ногу. Если брат его, адмирал, появлялся с пышной свитой военных, то в приемных кардинала толпились священники, епископы, архиепископы. Став князем церкви, Франсуа де Жуаез завел себе по итальянскому обычаю пажей, а по французскому — личную охрану. Но охрана и пажи отнюдь не стесняли его, а, наоборот, обеспечивали ему еще большую свободу. Окружив стражниками и пажами свои просторные носилки, откуда свешивалась затянутая в перчатку рука его секретаря, он разъезжал верхом по городу, переодетый, при шпаге, в парике, огромных брыжжах и сапогах со шпорами.
К этому прелату и отправился граф дю Бушаж после объяснения со старшим братом и беседы с королем Франции.
Франсуа жил в красивом доме, стоявшем в Сите.[77] Огромный двор был всегда полон всадниками и экипажами. Сад примыкал к берегу реки, куда выходила одна из калиток и тут же была привязана лодка, которая незаметно уносила его так далеко, как он того желал. И потому частенько случалось, что посетители тщетно ожидали прелата — он так и не выходил к ним под предлогом серьезного недомогания или наложенной на себя суровой епитимьи.
Франсуа был горделив, но отнюдь не тщеславен. Друзей он любил, а братьев — почти как друзей. Будучи на пять лет старше дю Бушажа, он не скупился для него ни на добрые, ни на дурные советы, ни на улыбки, ни на деньги.
Но так как он великолепно умел носить кардинальскую мантию, дю Бушаж находил его красивым, благородным и чтил его, может быть, даже больше, чем старшего из трех братьев Жуаезов. Анри с трепетом повествовал о своей любви Анну, но он не осмелился бы исповедаться Франсуа.
Однако когда он направился к особняку кардинала, решение его было принято: он вполне откровенно побеседует с ним сперва как с исповедником, потом как с другом.
Бушаж прошел через анфиладу залов и вышел в сад, настоящий сад римского прелата, тенистый и благоуханный.
Анри остановился под купой деревьев. В то же мгновение решетчатая калитка, выходившая на реку, распахнулась, и в нее вошел какой-то человек, закутанный в широкий коричневый плащ. За ним следовал юноша — по-видимому, паж. Человек этот проскользнул между деревьями, стараясь, чтобы его не видел ни дю Бушаж, ни кто-либо другой.