Впервые мы встретились с ним ещё в начале войны на Калининском фронте. Потом, начиная с 1943 года, он достойно представлял «Правду» на Степном, 2-м Украинском и 1-м Украинском фронтах.
Мне лично кажется, что он с наибольшим знанием дела, наиболее объективно освещал ход боевых событий, свидетелем и участником которых являлся сам. С одной стороны, он писал об отдельных фактах боевой жизни, как правило, ярких, имеющих принципиальное воспитательное значение. В его корреспонденциях можно найти десятки достоверных портретов героев войны. С другой стороны, он всегда имел представление о масштабах всего происходящего на фронте, неизменно располагал всей доступной для него информацией, присутствовал в разгар событий на решающих участках и на протяжении войны дал в «Правду» немало интересных, обобщающих материалов о наиболее крупных операциях фронта.
Его корреспонденции по-военному были грамотны, написаны спокойным, некрикливым тоном; они помогали нам в нашей нелегкой работе.
К сожалению, иным журналистам и литераторам не хватало этого умения показывать людей на войне. Читая их корреспонденции, я порой испытывал такое чувство, словно вижу на первом плане колесо какой-то большой машины и где-то там, около этого колеса, человека не больше муравья. Колесо, конечно, важная деталь, особенно в такой машине, как война, но все-таки главное на войне человек, который это колесо придумал и который его крутит.
И на мой взгляд, литератор, не стремящийся выразить красоту человеческой души, в том числе и на войне, не в состоянии принести большой пользы советской печати и её читателям, в том числе и военным.
А корреспонденции Полевого мне как раз тем и нравились, что он вкладывал в них всю свою душу и уважение к человеку; я полюбил потом за это же и его книгу «Повесть о настоящем человеке», как бы продолжившую собой все то, что он делал во время войны на фронте.
Последние три года войны я встречался с Полевым не часто и, как правило, накоротке, в силу своей постоянной занятости.
На большом фронте паузы в работе командующего очень редки, потому что обычно то на правом, то на левом фланге, то в центре — где-нибудь обязательно предпринимаются активные боевые действия. То ли частная операция, то ли перегруппировка, то ли улучшение положения. Не говорю уже о работе в разгар большой операции.
Однако Полевой, хорошо знавший фронтовую обстановку и, я бы добавил, чувствовавший её, все-таки находил такие моменты, когда ко мне можно было обратиться за информацией для печати. В таких случаях я всегда был ряд разговору с ним, так как знал, что он использует встречу со мной в интересах дела и расскажет в печати о том, что происходит на фронте, достоверно, без искажений и отсебятины.
Борис Николаевич часто бывал в войсках, без колебаний ездил и летал на самые боевые и опасные участки, вовремя улавливал все происходящие на фронте события и, на мой взгляд, среди многих достойных представителей советской печати, с которыми я встречался за время войны, был, пожалуй, наиболее оперативным. Слово это сродни нашей военной терминологии, и я употребляю его как вполне заслуженную Полевым похвалу. Оперативность он проявил и в самый последний день войны — первым из всех корреспондентов оказавшись в освобождённой Праге.
Завершив последнее крупное событие войны, освободив Прагу и полностью окружив группировку Шернера, войска 1, 2 и 4-го Украинских фронтов в кратчайший срок решили задачу большой политической и стратегической важности.
Ход и результаты Берлинской и Пражской операций явились новым свидетельством зрелости советского военного искусства, высоких организаторских способностей наших командных кадров и боевого мастерства советских войск.
Салют в честь освобождения Праги был предпоследним салютом войны. Последний салют — салют Победы, данный из тысячи орудий, прозвучал в Москве через несколько часов после этого.
Я слушал его по радио на своем передовом командном пункте. Вместе со мной были в тот час многие из моих соратников по боевым действиям — члены Военного совета Крайнюков и Кальченко, командующие родами войск и начальники служб фронта, офицеры политуправления, оперативного управления. Торжественность обстановки усиливалась тем, что со всех сторон гремели, если можно так выразиться, самосалюты. Передовые части ушли далеко вперёд; они там, конечно, палили из всех видов оружия, но мы их не слышали. Зато уж вторые эшелоны салютовали в эти часы вокруг нас, не жалея сил. Палили в небо и ракетами, и холостыми снарядами, и боевыми патронами из автоматов, карабинов и револьверов. Словом, каждый салютовал как и чем мог...
Не помню сейчас уж всех подробностей этого вечера. Помню товарищеский ужин, не очень длинный, помню, много и с особым чувством пели, но больше всего запомнилось ощущение природы в тот вечер. Весна была в разгаре, все благоухало, и было такое чувство, как будто ты заново увидел природу.
Радость от победы была, конечно, большая, огромная, но все-таки всей меры её в тот первый момент мы ещё даже не почувствовали. И скажу честно, одним из первых и самых сильных желаний этого дня было желание выспаться, и мысль, что наконец это, видимо, будет возможно, если не сегодня, то хотя бы вскоре.
Мне лично выспаться в ту ночь так и не удалось. Почти сразу нахлынуло столько неотложных дел! И первым из них было неожиданное донесение, что в районе Мельника значительные силы немцев ещё оказывают сопротивление. Пришлось срочно распоряжаться и направлять танковые войска для немедленной ликвидации этой довольно сильной и организованной группировки.
Потом навалились другие дела, и должен сказать, что я так и не вкусил тогда всех радостей Дня Победы. Думаю, что не только я, но и другие командующие фронтами по-настоящему почувствовали праздник Победы только во время Парада Победы в Москве и последовавшего за этим приема в Кремле. Вот там я ощутил, что с меня действительно спала какая-то ноша, испытал облегчение и позволил себе выпить за победу.
9 мая у меня было полно забот до глубокой ночи, а утром 10-го я выехал в Прагу. Дорога, по которой я ехал, была забита до отказа. По ней двигалось как бы три не смешивающихся между собой потока. Первый, самый большой, — колонна военнопленных из группировки Шернера. Голова её уже подходила к Дрездену, а хвост был ещё около Праги. Второй составляли выдворяемые чехами из пределов Чехословакии Судетские немцы.
А третий огромный поток состоял из тех, кто возвращался из фашистских концлагерей, которых в этом районе было много. Здесь размещалось немало предприятий военной промышленности, а на них немцы использовали подневольную рабочую силу из всех стран Европы. Вид возвращавшихся из лагерей вызывал двойное чувство — и радости и боли. Радости, потому что они возвращались к жизни, шли к себе домой, а боли потому, что просто мучительно было на них смотреть — так изнурены и ужасающе измождены были они в большинстве своем.
Я много раз бывал потом в Праге и очень люблю этот прекрасный город, но, конечно, то первое впечатление от него просто неизгладимо. Город продолжал праздновать свое освобождение, и это всеобщее победное радостное ликование, эти знамена, флаги, цветы делали его особенно красивым и праздничным, несмотря на то, что кое-где нам на пути попадались развалины и пожарища — следы фашистских обстрелов и бомбардировок в дни Пражского восстания.
В этот день, 10 мая, мне удалось лишь бегло познакомиться с Прагой. Главное чувство, которое я при этом испытывал, была радость, что разрушения в Праге все же редки и что нам удалось сохранить город в целости.
Вечером в Праге, в штабе 3-й гвардейской армии, я и член Военного совета К. В. Крайнюков встретились с нашими боевыми командармами — Рыбалко, Лелюшенко, Гордовым и с членами Военных советов этих армий. Всех военачальников мы от всей души поздравили с одержанной победой. Они ответили тем же.
Но долго поздравлять друг друга некогда, надо было думать о нормализации жизни, о снабжении населения и, стало быть, о назначении начальника гарнизона и коменданта города Праги. В этом эпизоде есть некоторые житейские черточки, которые и сейчас, через двадцать с лишним лет, вызывают у меня улыбку.
Сидя в штабе у Гордова и разговаривая об итогах только что закончившейся операции, я сделался свидетелем жаркого спора между Рыбалко и Лелюшенко о том, кто из них первым вошёл в Прагу. Этот спор подогревался ещё и таким обстоятельством: по нашей русской военной традиции, начиная со времен Суворова, повелось так, что, кто из генералов первым вступил в город, тот обычно и назначается комендантом.
Слушая этот спор между двумя нашими славными генералами-танкистами, никак не желавшими уступить друг другу пальму первенства, я решил, что не стоит углублять их «междоусобицу», и тут же назначил начальником гарнизона командующего 3-й гвардейской армией генерал-полковника Гордова. Тем самым претензии обоих командующих танковыми армиями сразу же отпали. Вслед за этим я назначил комендантом города человека, так сказать, нейтрального: им был заместитель командующего 5-й гвардейской генерал Парамзин.
Докладывая в этот же вечер по ВЧ из Праги Сталину о назначении Гордова начальником гарнизона в Праге, я встретился с неожиданным для меня возражением. Сталину было непонятно, почему идет речь о начальнике гарнизона; ему больше нравилось слово «комендант». Пришлось объяснить по ВЧ, что, согласно уставу, начальнику гарнизона подчиняются все войска, находящиеся на соответствующей территории, а комендант является подчиненным ему лицом и ведает главным образом вопросами караульной службы, охраны внутреннего порядка.
Выслушав мое объяснение, Сталин утвердил Гордова начальником гарнизона и дал мне распоряжение оказать необходимое содействие для переезда в Прагу из Кошице президента Бенеша и чехословацкого правительства.
Эти указания я выполнил. Президент Бенеш и чехословацкое правительство выразили желание лететь из Кошице в Прагу на самолётах. Самолеты были за ними посланы.