— Приезжай, — сразу же ответил он.
— Когда?
— Да хоть сейчас…
Заскочил домой, взял копию письма Сталину и приехал к Жукову. Усадил он меня в кресло, сам присел на краешек стола. Рассказал я о письме и дал прочитать. Прочитал Жуков письмо и спрашивает:
— Какой был ответ?
— Никакого. А звонить Сталину я, конечно, не звонил. Только у Поскребышева спросил, дошло ли письмо до Сталина.
Георгий Константинович горько улыбнулся, по-дружески приобнял меня за плечо и говорит:
— Благодари бога, что этим все кончилось. Могло быть хуже…
Позже я, кажется, постиг, почему могло быть хуже. Вспомнил разговор со Щербаковым за несколько месяцев до ухода из «Красной звезды». Александр Сергеевич вызвал меня и сказал буквально следующее:
— У вас" в редакции много евреев… Надо сократить…
Эти слова секретаря ЦК ошеломили меня. Я буквально онемел. А потом ответил:
— Уже…
— Что уже?
— Уже сократил… Спецкоров Лапина, Хацревина, Розенфельда, Шуэра, Вилкомира, Слуцкого, Иша, Бернштейна. Погибли на фронте. Все они евреи. Могу сократить еще одного — себя…
Сказал это и, даже не попрощавшись, ушел.
А ныне убежден, что Щербаков завел этот разговор не по своей инициативе. Она исходила, несомненно, от Сталина. Его отношение к евреям давно было известно. Антисемитизм Сталина, принявший столь злодейские формы и чудовищные размеры после войны, когда он начал пресловутую борьбу с «космополитами», в полном объеме открылся на весь мир.
Хочу рассказать историю, которая свидетельствует, что нити антисемитизма тянутся именно от Сталина; тогда мы почувствовали это глухо, а ныне явственно.
В конце 1936 года заместитель редактора «Правды» позвонил мне в Днепропетровск, где я работал корреспондентом «Правды», и вдруг спросил:
— Как зовут твою жену?
— Лена, — ответил я, недоумевая, к чему вопрос.
— Не подходит, — сказал он. — А сына?
— Вадим.
Так вот. Завтра в «Правде» идет твой очерк, мы его подпишем Вадимов, по твоему сыну.
Я настолько был ошарашен, что даже не успел спросить: «В чем дело? Почему потребовался псевдоним?» А потом подумал, подумал и решил, по глупости конечно, что мне оказана большая честь. Виднейшие писатели и журналисты, считал я, порой подписывают свои материалы псевдонимами, а в «Правде», значит, высоко оценили мой очерк и подписали его литературным псевдонимом. Потом появились другие мои очерки и корреспонденции. Я их подписывал своим полным именем, а в газете они появлялись под псевдонимом. Затем, вижу, изменились подписи и других собкоров «Правды». Исчезли со страниц газеты «берг» и «ман». Появились вместо них псевдонимы на «ов». Такая же история произошла в «Известиях», «Комсомольской правде»…
Вскоре состоялось совещание собкоров «Правды». Мы спрашивали друг друга: «В чем дело? Почему сменили?» Ответ у всех был один: «Не мы меняли, нам сменили!» А потом втихомолку нам, не называя имени «генерального», объяснили, что это сделано по его указанию. Сказали, но не объяснили, почему произошла такая массовая «перелицовка». Но и догадаться было нетрудно…
Как я к этому отнесся? Со всей откровенностью скажу, что для меня «5-й пункт» значения не имел. Я, можно сказать, с «пеленок» воспитывался на русской культуре, другого языка и не знаю. Жена у меня украинка, и мне посчастливилось до ее смерти отпраздновать золотую свадьбу.
История с моим псевдонимом имела продолжение в дни войны. На третий день после ее начала меня вызвал начальник Главпура Л. 3. Мехлис и сказал, что решением ЦК партии я назначен ответственным редактором «Красной звезды». Приступайте, мол, к работе. И после небольшой паузы добавил: «Подписывать ее будете Вадимовым». Как я уже указывал, мне не хотелось оставаться в Москве, и я долго ходил за Мехлисом по кабинету и упрашивал отправить меня на фронт. Дело дошло до того, что Лев Захарович рассердился и резким тоном мне сказал:
— Назначение ваше одобрил Сталин. Был у него и Жуков и тоже поддержал вашу кандидатуру. Я говорить со Сталиным не буду. Пишите ему сами.
На это, конечно, я не решился. Не решился и спросить у Мехлиса: «Почему Вадимов?» Все было ясно. Ведь наше переименование в «Правде» в тридцатые годы проходило по его указанию; он лишь выполнял приказ Сталина. Так было и теперь. Но тогда Мехлис мне ничего не объяснял. Он просто показал рукой наверх: «Так сказал Сталин». Однако спустя много лет после войны такой вопрос я все же задал Мехлису. И услыхал в ответ чудовищные слова: «Сталин тогда сказал, что не надо дразнить… Гитлера».
Невольно вспомнился Халхин-Гол. Как известно, в те годы о боях с японскими агрессорами в нашей печати ничего не публиковалось, кроме двух-трех небольших, я бы сказал, локальных сообщений ТАСС. Даже в опубликованном в печати Указе о присвоении звания Героя Советского Союза 69 советским воинам и награждении орденами и медалями 17 тысяч человек не было сказано, в каких боях они отмечены «за образцовое выполнение заданий и проявленные при этом доблесть и мужество». В газетах не было опубликовано ни корреспонденций, ни очерков, ни статей и вообще никаких материалов о Халхин-Голе. Даже после войны, когда в «Правде» и «Красной звезде» появилось несколько очерков о героях Халхин-Гола, невозможно было узнать, что происходило. В 1940 году вышла подготовленная мною книга очерков «Бои на Халхин-Голе». На ней, хотя она не содержала ни одного секретного материала, был поставлен гриф: «Для служебного пользования», и рассылалась она по спискам в военные округа и дивизии!
Словом, война на Халхин-Голе держалась под строгим секретом. А когда мы пытались узнать, почему, нам сказали, что таково указание Сталина. Объяснение дали более чем странное: Сталин, мол, сказал, что не надо дразнить… японцев. А, между прочим, сама японская печать широко освещала те события. Вот я и подумал: повторилась та же история и в первые дни войны с немцами? И такое объяснение не исключается.
Ушел я из «Красной звезды» и расстался с Вадимовым. Что же касается национальности, хочу привести услышанное мною объяснение Ильи Эренбурга на встрече в честь его юбилея в Центральном Доме литераторов в те дни, когда сталинский разгул борьбы с «космополитами» принял чудовищные размеры. Отвечая на какой-то вопрос, Илья Григорьевич привел слова поэта Юлиана Тувима:
— Я еврей не потому, что у меня в жилах течет еврейская кровь, а потому, что из моих жил вытекает еврейская кровь…
Имел он в виду уничтожение еврейского населения Гитлером и гитлеровцами. Что ж, могу присоединиться и я к словам поэта…
Итак, с августа 1943 года я только прилежный читатель «Красной звезды». Вадимов исчез с ее страниц. После этого мое имя — подлинное — в «Красной звезде» появлялось трижды — в Указах о награждении меня орденом Красного Знамени, потом орденом Отечественной войны 1-й степени, затем орденом Богдана Хмельницкого 2-й степени. И не за журналистскую деятельность, а, как гласили Указы, «за образцовое выполнение заданий командования и проявленные при этом доблесть и мужество».
Да, я теперь не был связан с редакторским креслом газеты. Но связь с редакцией, точнее, с ее работниками, моими товарищами и друзьями не угасла. Ко мне на фронт приходили их письма, нередко они приезжали ко мне. Бережно храню эти письма.
Прислал письмо Николай Тихонов. Вот оно:
«Дорогой товарищ Ортенберг! Только что получил адрес и спешу Вам написать. В наше бурное время события идут так стремительно, что не успеваешь следить за ними. Газеты отстают, не могут поспеть за ними. Но и в этом вихре дел мирового значения мы никогда не должны забывать наших простых человеческих масштабов.
Вот почему наша дружба не может быть расторгнута или затуманена делами и расстоянием. Вы сейчас, возможно, где-нибудь на юге, а я еще в блокаде, но Вы живете в моей памяти и в моем сердце как большой, честный и смелый человек, который сделал мне лично столько доброго, сколько не сделали иные близкие люди.
Я очень благодарен за те два письма, что Вы написали мне после Вашего перехода в армию. Благородный язык этих писем только лишний раз подтвердил мне, что для настоящего человека никакие испытания не страшны, если он чувствует себя исполнявшим и исполняющим свой долг честно, на пользу Родине.
О времени, когда я знал Вас как редактора, с которым имел постоянную связь, у меня останутся на всю жизнь самые лучшие и яркие воспоминания. Очень жалею, что не могу снова приветствовать Вас как шефа газеты, которой Вы своими трудами и инициативой завоевали такую огромную известность, выделяющую ее среди всех газет времени Отечественной войны.
Я уверен, что Ваши способности и склонность души к делу военного искусства доставят Вам много удовлетворения, когда Вы примете более непосредственное участие в разгроме немецких захватчиков.
Что же Вам сказать о себе? Я работаю по-прежнему в четыре руки. Делаю не все одинаково хорошо, да это при срочной работе и невозможно, но вношу уже поправки в календарь своей работы. Сокращаю, елико возможно, всякие мелочные статейки и отдаю внимание более продуманным темам и более тщательному отношению к материалу.
С трудом вырываю время, но кончаю книгу «Ленинградские рассказы», которые уже стали вполне «историческими», так как и в Ленинграде все изменяется с каждым днем. Мы возрождаемся к новой жизни. В воздухе уже пахнет началом конца, то есть приближается час суда для наших врагов…
Передаю Вам горячие пожелания счастья и успехов от моей жены и коменданта моего дома — Марии Константиновны, от всей нашей семьи.
Напишите мне с места, как и что у Вас. Буду Вам сердечно признателен.
Крепко обнимаю Вас. Николай Тихонов. 10 сентября 1943 года».
Это письмо я читал с глубоким волнением. Надо ли объяснять, что значат для фронтовика такие письма?
Были и другие письма от него, в частности в связи с награждением меня орденами — поздравления и пожелания. Но их я не воспроизвожу — слишком там много слов обо мне…
Оживленная переписка сохранялась у меня и с Ильей Эренбургом. В ней преобладал, пожалуй, чисто «деловой» элемент. Время от времени я телеграфировал Илье Григорьевичу по военному проводу: