Впечатления от боев под Глуховом нашли отражение потом в повести Гроссмана «Народ бессмертен», публиковавшейся в восемнадцати номерах «Красной звезды». В процессе работы над ней автор наводил справки: что же сталось в конечном итоге с 395-м полком? Ему сказали, что полк с честью выполнил свой долг, но понес большие потери. Убитым был объявлен и командир полка Бабаджанян.
С самого начала судьба повести сложилась вполне счастливо. Это засвидетельствовано и самим автором. Гроссман тогда писал своей жене Ольге Михайловне в Чистополь:
«Милая моя Люсенька, вчера послал тебе срочную телеграмму, что повесть моя принята к печати в «Красной звезде». Ортенберг прочел ее, вызвал меня ночью и, представь себе, даже обнял меня и расцеловал, наговорил кучу самых лестных слов и сказал, что будет печатать повесть без сокращений, всю от первой до последней страницы. Можешь представить себе, как я был чрезвычайно обрадован… Посмотрим, как примет ее читатель. Вопрос этот тоже немаловажный…»
А вот выдержка из другого письма Гроссмана:
«Удивительно, что теперь, во время войны, в военной газете с редактором — дивизионным комиссаром мне оказалось гораздо легче, чем со всеми другими. Редактор исключительно широко и смело подходит к печатанию повести — он уже получил несколько хороших отзывов с фронта и очень доволен, говорил, что повесть сразу вызвала интерес. Получил и я несколько комплиментов, между прочим, от Эренбурга. Но самое удивительное, что от редактирования работа делается лучше, а не хуже… Я теперь в редакции самый нужный человек. Ночую там, так как корректуру правят до 2–3 часов утра».
Повесть Гроссмана была не только первой, но, по общему признанию, одной из лучших прозаических вещей в войну. В те вечера и ночи, когда я вычитывал верстку очередной главы, чтобы поставить ее в номер, Гроссман, неизменно стоявший рядом у моей конторки, рассказывал мне, что произошло под Глуховом, и объяснял, что имена персонажей, действующих в произведении, придуманы, хотя за ними стоят реальные личности. А вот одну фамилию он оставил. Это — майор Бабаджанян, погибший смертью храбрых. И не изменил сознательно — в знак памяти о боевом командире полка.
К слову отмечу, что у меня был спор с писателем. Я посоветовал ему оставить Бабаджаняна в живых, мне казалось, что такой поворот сюжета усилил бы оптимистический пафос повести. Гроссман не согласился. «Без этого, — сказал он, — нет правды войны». Пришлось уступить.
А теперь вернемся к событиям сорок четвертого года, расскажу о поездке Гроссмана и Коломейцева в танковую бригаду. Там они встретились с комбригом полковником Бабаджаняном. Фамилия Василию Семеновичу знакомая, но вначале он не обратил на нее внимания: мало ли на свете однофамильцев! Командир бригады, человек невысокого роста, живой, веселый, принял корреспондентов тепло. Побеседовали они, и Бабаджанян хотел отправить их назад: КП бригады обстреливался противником. Но сплавить спецкоров не удалось, весь день они пробыли в бригаде. А во время ужина, когда начались воспоминания, выяснилось, что Бабаджанян и есть тот самый командир, полк которого действовал на западном берегу Клевени под Глуховом.
— Да, я там был, — сказал Бабаджанян и, усмехнувшись, добавил: — Но вы меня убили…
Писатель смутился и после небольшой паузы заявил:
— Я вас убил, но могу воскресить…
Вот об этом эпизоде спецкоры мне и рассказали, когда вернулись на КП армии. А я, вспомнив свою дискуссию с Гроссманом о концовке повести, заметил:
— Слава богу, один из «убитых» вами оказался живым…
Василий Семенович подружился с Бабаджаняном, иной раз делал стокилометровый крюк, чтобы побывать у него. В результате он написал документальную повесть «Советский офицер», посвященную Амазаспу Хачатуровичу, позже ставшему главным маршалом бронетанковых войск, — яркое произведение о полюбившемся автору, им «убитом» и им же воскрешенном герое.
Дважды появлялся в 38-й армии Михаил Зотов. Совместил он, как сам заметил, приятное с полезным. Было это в те дни, когда наша армия проводила Проскуровско-Черновицкую операцию — в самом ее начале и после окончания. Оба раза с приключениями. Первое носило почти комический характер: оставив на дороге свою увязнувшую в грязи машину, Зотов добирался до политотдела пешком, и мне пришлось взять на себя заботу о ремонте его сапог. А второй визит к нам едва не закончился трагически. Михаил Михайлович прилетел на редакционном самолете. Опытный летчик удачно посадил машину в десятке метров от политотдела, прямо на деревенскую улицу, и столь же искусно сумел взлететь на другой день с этой площадки. Но по возвращении в штаб фронта при посадке на раскисший грунт самолет скапотировал и разбился. Летчик выбрался из-под обломков самостоятельно, корреспондента пришлось вытаскивать. К счастью, и тот и другой отделались легкими ушибами.
Обрадовала меня и корреспонденция Зотова. И не только тем, что в ней содержались добрые слова о боевых действиях нашей армии, а еще и тем, что мой коллега по «Красной звезде», ведающий отделом партийной жизни, глубоко постиг также оперативное и тактическое искусство. В статье не только раскрывалась идея операции и ее осуществление, но и высказывались полезные рекомендации на будущее, к которым следовало прислушаться.
В течение долгого времени был у нас в армии Василий Коротеев. Он был назначен корреспондентом по 4-му Украинскому фронту, куда входила и 38-я армия, но прикипел к нам. Что скрывать, было у него здесь известное преимущество перед спецкорами других газет. Я сразу откликался на все его просьбы. Раньше всех он узнавал о предстоящих операциях. Его материал в первую очередь передавался в Москву по нашему Бодо. Бывало, зайдет ко мне с очередной корреспонденцией, попросит прочитать и поправить. А я ему в шутку говорю:
— Вы что, забыли, что я теперь не ваш редактор и не ваш начальник?
А он отвечает:
— Неизвестно, что сильнее, начальник или хороший друг…
Вспоминаю я и приезд Александра Авдеенко. Это было в октябре сорок четвертого года. Сидел я в типично «карпатской» хатке под зеленой ржавой крышей, записывал что-то, готовясь выехать в дивизию. Слышу, зашумела под окнами машина. Выглянул — у крыльца стоит черный трофейный «оппель», весь заляпанный густой, как тесто, грязью. Из машины выползает человек в длиннополой шинели с капитанскими погонами, в солдатской ушанке. Авдеенко Саша!
— Саша! Откуда? Куда?
— Тебя повидать. Давно собирался. А заодно посмотреть, как вы здесь воюете. И даже написать о вас.
Привез он почему-то мне в подарок пишущую машинку с немецким шрифтом, каких у нас самих было навалом, и, чудак-человек, объясняет:
— Только буквы заменить и будет работать…
Посидели мы с ним недолго, я торопился на правый фланг армии, где обстановка была сложной. Ему же я посоветовал, если он хочет увидеть, как воюют в Карпатах, отправиться к горе Круглая — там наши войска начали очередной штурм, да еще заглянуть в Чехословацкий корпус. Дал в провожатые своего адъютанта.
Условились, что отведем душу в неторопливой беседе вечерком. Но обстоятельства задержали меня в дивизии. Александр Остапович не дождался моего возвращения, и встретиться во время войны нам больше не удалось. А о том, что он увидел у горы Круглая, и о его встречах с генералом Свободой, я узнал из его очерков, опубликованных в «Красной звезде».
Чаще других писал мне и подолгу жил у меня Константин Симонов. Иногда это были пространные письма, в которых Симонов как бы отчитывался передо мною, старым редактором. Он почему-то всегда, и даже после войны, любил, представляя меня друзьям и знакомым, говорить: «Это мой старый редактор».
Вот одно из его писем:
«…Хочется рассказать в двух словах о себе. Получил сейчас два месяца отпуска и сижу все время, как гвоздь, над доработкой романа. Честно говоря, помимо самого увлечения темой, еще очень хочется от лица писателей-фронтовиков как следует утереть нос всем нашим глубокомысленным литераторам, с начала войны пишущим большие произведения в тиши своих кабинетов. Сейчас кладу все силы на то, чтобы это пожелание не осталось у меня просто словами. Параллельно работаю с Пудовкиным над сценарием о Москве — словом, дел по горло…
У меня прошли обе премьеры — «Жди меня» в театре драмы и «Русские люди» во МХАТе. Оба спектакля получились в общем хорошо, хотя «Русские люди» я уже смотрел столько раз, что во МХАТе, даже на премьере, не удержался от того, чтобы не вздремнуть разочка два во время действия.
Вот, дорогой мой, таковы в основном все мои дела на сегодняшний день. В ближайшее время никуда на фронт не еду — надо дожать то, что начал, но в первую же поездку надеюсь двинуться прямо к тебе…
Дорогой Давид, мы с тобой за нашу давнюю дружбу редко объяснялись в любви, но сейчас мне очень хочется сказать тебе, что ты для меня очень дорог и что, если у меня будет трудно в жизни, я первым обращусь к тебе, а если у тебя будет трудно, ты должен сделать то же самое…»
Позволю себе привести еще одно письмо. Это как бы продолжение отчета Симонова о своей жизни и работе:
«Все еще продолжаю возиться с романом. Казалось бы, давно должен был кончить, но, когда стал читать уже выправленное после машинки, выяснилось, что еще много сырого, и стал править заново. Думаю через три-четыре дня все-таки кончить его совсем. Параллельно закончил сценарий о Москве вместе с Пудовкиным. Сценарий, по-моему, получился интересный, сделан он не как история войны, а скорей как дневник ее. Главным материалом послужили мои собственные дневники того полугодия. В Комитете кинематографии по причине неожиданности и непохожести этого на все сценарии, сдаваемые туда до сих пор, пока что отказались его ставить… Столпер, который делал картины «Парень из нашего города» и «Жди меня», будет ставить картину о Сталинграде. Так же как и в романе, одним из двух главных действующих лиц будет девушка, образ которой у меня явилась мысль написать еще тогда, когда мы с тобой переплывали Волгу и говорили с твоей землячкой Викторией… До такой степени устал от писания романа, что, как говорится, котелок просто-напросто не варит. Думаю подредактировать, на что уйдет еще недели две-три, а потом поехать на фронт. Вот тогда-то у нас с тобой, очевидно, и состоится свидание, чего от всей души желаю».