Плачьте, матери, кровью Германии,
Ваших чад не вернется орда, —
На полях Сталинграда, в тумане
Растоптала их смерть навсегда.
К вам отчаянье в двери стучится,
Утешенью — забыт ваш порог,
О, не с вами ли детоубийцы
За добычею шли на восток?
Может быть, вам приснятся их тени
В исступленьи бессонных ночей?
Иль не с вашего благословенья
Убивали они матерей?..
Я привел лишь малую часть стихов. Содержание других строк так же беспощадно. Поэт обращается к женам, невестам, вдовам. Он предупреждает, что «никогда палачи не вернутся, не вернутся они никогда… вернется разбойничий сброд!»
Прочитал я и написал на рукописи: «В номер». А поэту сказал:
— Напрасно вы сомневались. Прочитайте.
И дал ему прочесть верстку передовицы «Гибель деревни Борки».
12 февраля. Освобождены новые города Украины и Северного Кавказа. Большинство публикуемых материалов — из этих районов. Прислал очерк «Один на две улицы» Петр Павленко. Прочитал я и понял: снова Петр Андреевич там, где жарко.
Кстати, вспомнился такой эпизод. На том же Северном Кавказе с нашим корреспондентом Павлом Миловановым Павленко прибыл на КП одной из дивизий. Дальше путь лежал в полки и батальоны. Дорога обстреливалась. Милованов, кадровый офицер, человек отважный, не раз сопровождавший писателей на передовую, считал своим долгом оберегать их. Он сказал Павленко:
— Петр Андреевич, может, не надо? И здесь есть с кем поговорить.
— Нет, пойдем туда, — ответил Павленко.
Пошли. Попали под шрапнель. Залегли. Милованов снова упрашивает: '
— Вернемся, Петр Андреевич. Надо вернуться!..
— Да что я, шрапнели не видел? — ответил писатель. — Я ее знаю еще с гражданской войны.
О своем долге работать в полную силу в любых огневых условиях он как-то после войны говорил:
— Если вспомнить, трудное было время. Нелегко давалась писателям фронтовая учеба. Нелегок был фронтовой университет. Но школа сказалась. В годы Великой Отечественной войны звание корреспондента «Красной звезды» звучало как почетное, обязывало ко многому. Для многих писателей, в том числе и для меня, «Красная звезда» была подлинно военной школой.
Но вернемся к его очерку. На одной из улиц поселка, где Павленко беседовал с бойцами, прибежала едва живая женщина и говорит, что на крыше ее дома кто-то стонет, не немец ли? А может, наш. Побежали туда бойцы и сняли с крыши раненого бойца Костю Баксашвили, автоматчика. С ними был и Павленко. Что же произошло? Петр Андреевич запомнил, а потом записал рассказ автоматчика со всеми деталями и чисто грузинским колоритом:
— Суриков (командир отделения), черт его знает, побежал куда-то со своим отделением, а я остался один на две улицы… Поднялся на крышу, вижу — дом угловой, вид от меня хороший. А тут как раз немцы показались… Я дал три очереди — они назад, за угол. Я за ними по крыше, и опять три очереди… Они сюда — и я по крыше сюда, они туда — и я по крыше туда… Такой кросс у меня получился…
На этом прерву рассказ — фабула его и так ясна. Расскажу в связи с этим очерком любопытный факт. Павленко подписал его «Полковник П. Павленко». Это показалось мне странным. Обычно воинские звания писателей не публиковались. Мы считали, что это ни к чему — они и так достаточно знамениты. Но на этот раз Петр Андреевич изменил нашей традиции. Недавно, во время унификации воинских званий в Красной Армии, звание полковника было присвоено лишь двум нашим писателям — Михаилу Шолохову и Петру Павленко. Конечно, событие незаурядное. Мы и решили, что, раз Петру Андреевичу захотелось обнародовать свое звание, быть посему. И все же, когда он вернулся в Москву, я спросил, почему он подписал так очерк. Он отшутился:
— Вам, генералам, хорошо. Ваше звание было объявлено в газете. А нам, бедным полковникам, что делать? Кто о нас скажет, если не мы сами?
Это был единственный случай, когда Петр Андреевич обозначил в газете свой чин.
Наконец объявился Константин Симонов. Мы его командировали на Северо-Кавказский фронт, а он попросил разрешения ехать туда через… Алма-Ату, где снимался фильм «Жди меня». Он хотел посмотреть, как там и что. Словом, вместе с дорогой это должно было занять недели две. Как ни необходимы были его выступления в газете в эти горячие дни на юге, отказывать ему не хотелось. Мы считали, что он поспеет к освобождению Кропоткина и Краснодара. Но Кропоткин не стал ждать Симонова, уже был отвоеван, а за Краснодар еще шли бои. Симонов восполнил свое невольное опоздание двумя другими очерками. Первый из них — «Дорога к Азовскому морю» — опубликован сегодня.
Это путевой очерк, вобравший в себя множество живых впечатлений. В одной из дивизий Симонову преподнесли любопытную книгу. Он потом привез ее в Москву и показал мне. Книга объемистая, на ее титульном листе стоит гриф «Только для служебного пользования». Она издана германским генеральным штабом под названием «Кавказ от Ростова до Калмыкии». На первом ее листе помещена карта Кавказа, на которой прямыми черными стрелами проведены кратчайшие расстояния, пересекающие Кавказ с запада на восток. Ростов — Калмыкия — 600 километров, Ейск — Баку — 1100 километров. Это на первом листе, а на последнем помещен подробный план Баку, раскрашенная карта города. В дни летнего и осеннего наступления этот путь казался немцам весьма реальным. Книга послужила Симонову отличным поводом для размышлений о нашем наступлении на Кавказе, о немецкой тактике:
«…Они любят геометрию, они знают, что прямая линия — кратчайшее расстояние между двумя точками. Берется карта, на нее кладется линейка, взмах карандаша — готово: Ростов — Калмыкия— 600 километров. Линейка слегка смещается, поворачивается, еще взмах карандашом — готово: Ейск — Баку — 1100 километров. Все в порядке, самолеты бомбят, танки стреляют, пехота охрипшим голосом кричит: «Дранг нах Остен!» Все лето и осень мы занимались внесением поправок в немецкую геометрию… Линии, храбро проведенные по карте карандашом, все медленнее стали ползти по земле, все чаще стали изгибаться, прерываться, останавливаться… Под Моздоком, Орджоникидзе, под Нальчиком кончилась немецкая геометрия и началась русская. Войска Северо-Кавказского фронта перешли в наступление».
После этого вступления он рассказывает, что невдалеке от Прохладного посреди села в маленьком сквере увидел свежую могилу и скромный памятник. Слова, написанные на нем, так поразили Симонова, что он их переписал: «Дорогие товарищи! Вы ходите по земле, вы дышите воздухом, над вами светит солнце победы, счастливой жизни. Эта жизнь нелегко дается, ее добывают в жестоком бою. Отдайте все для этой жизни, как отдали наши товарищи: лейтенант Черников, старшина Коротеев, красноармеец Мысов, красноармеец Фоминых. Помните и любите их, не забывайте! Приходите к этой могиле».
В этих словах выразились те чувства, которые вели людей в огонь. Симонов заставляет читателя задуматься об этом: «Я не знаю, чья рука написала эти слова, но раз прочитав их, трудно о них забыть, ибо они прекрасны. В них сочетались сразу оба высоких чувства, которые ведут сейчас наши войска вперед, через дымные поля сражения. Это вера в свою победу, в свою счастливую звезду. Рядом с нею — готовность безропотно пожертвовать жизнью».
Не раз мы на страницах газеты писали о том, чтобы и в дни отступлений, и в дни наступления ни одного погибшего воина не оставили на поле боя в безымянной могиле. Священная наша обязанность— человеку, сложившему свою голову в боях за Родину, воздать воинские почести и навеки запечатлеть его имя. Рассказ Симонова о могиле у станицы Прохладной еще раз напоминает о нашем долге перед погибшими.
А дальше в очерке — подробно о сожженных, разоренных, дымящихся развалинах станиц и городов, которые писатель увидел на пути к Азовскому морю. И горькие, переворачивающие душу слова: «Милая, родная, до слез любимая и в то же время, боже мой, какая печальная, опустошенная немцами земля!»
Симонов — в Ставрополе. Там на стене одной из камер гестапо он увидел сжимающие сердце надписи. Первая: «Нас было девятнадцать человек, никто не старше восемнадцати лет. Сейчас нас везут убивать, отомстите за нас». И вторая: «Если будете в Ростове, пойдите на Буденновскую улицу и скажите моему отцу, что я…» Написавшему эти слова не удалось закончить.
Симонов поклялся от имени наших воинов безвестным юношам: «Мы прочли эти надписи. Мы отомстим за вас, товарищи, и за тебя, неизвестный товарищ, не окончивший свое завещание. Мы говорим тебе и твоему праху: мы будем в Ростове, мы обязательно будем в Ростове. Мы скажем твоему отцу, если он жив, что мы отомстим за тебя и будем дальше мстить, пока последний из тех, кому мы мстим, или поднимет руки или будет убит».
Да, много горьких чувств, душевных переживаний, мыслей оставила в памяти писателя дорога к Азовскому морю…
Пленные! В данном случае я говорю не о немцах, а о наших бойцах. В дни оборонительных сражений сорок первого и сорок второго годов, когда угроза плена нависала над многими нашими воинами, на страницах газеты мы призывали стоять насмерть, рассказывали о героях, которые сражались до последнего дыхания, но не дались в руки врагов. В дни нашего наступления эта тема перестала быть актуальной. Ныне если мы и возвращаемся к ней, то с рассказами очевидцев, документами о том, как гитлеровцы мучают, терзают, убивают советских военнопленных.
Новые ужасные факты — в корреспонденции Павла Трояновского «Лагерь 181». Фашисты создали его в Прохладном в середине прошлого года. В декабре его перевели в Минеральные Воды. В пути один из пленных бросил стеклянный пузырек. Его подобрали, нашли там записку: «Не могу назвать своего имени. Я пленный, нахожусь в лагере 181. Сначала нас было 540, сейчас осталось 410 человек. Коммунисты Иван Терентьев, Степан Широков, Владимир Кикнадзе, Арон Минштейн и еще 18 человек расстреляны ночью 26 сентября у рва за кирпичным заводом. Больные Лилоян и Степанян из Еревана, Козлов из Камышина и Кожахметов из Алма-Аты утоплены в Тереке 8 ноября. 42 красноармейца-азербайджанца запороты до смерти у моста через Терек у станицы Майская. Они не понимали немцев, и немцы их били прикладами и штыками. 10 бойцов умерли от голода. Мы здесь не живем, а постепенно умираем. Сейчас гонят неизвестно куда, скорее всего на смерть».