ментарии. Он забрал их, а через полчаса принес полстранички текста. Вот они:
«Детоубийцы, они убивают младенцев и аккуратно щелкают на счетах; они считают, скольких убили… Это делают не отдельные садисты, не мародеры. Это делает Германия, ее армия, ее правительство.
Когда Гитлер сжег Лидице и расстрелял мужское население чешского села, мир содрогнулся. Слово «Лидице» обошло все страны. У нас сотни, у нас тысячи Лидице. Сами немцы составляют счет. Они посылают на ребятишек противотанковый взвод… О справедливости вопиет кровь ребенка. За пепел Борисовки, за пустые колыбели, за все, что есть в человеке высокого, справедливого, благородного, по детоубийцам огонь!»
10 марта. С середины февраля в редакцию стали поступать сообщения наших корреспондентов о начавшемся контрнаступлении немцев в Донбассе и в районе Харькова. Между тем в сводках Совинформбюро, читай — Генштаба, Ставки, по-прежнему устаревшие победные сообщения: «Наши войска вели наступательные бои на прежних направлениях». Уже оставлены Павлоград, Лозовая, Краматорск, Барвенково, Славянск и другие города, а Информбюро, как мы не без иронии говорили… продолжает наступать.
Время от времени в сводках употреблялась стандартная формулировка: «Наши войска вели ожесточенные бои». Она, конечно, мало что говорила, но, во всяком случае, какое-то представление о реальности давала. Но какое-то время даже и этого не было. И только сегодня напечатано сообщение о контрнаступлении немцев и захвате ими ряда городов.
Мы, понятно, сразу же извлекли из редакционных папок репортажи наших корреспондентов, ожидавшие своего часа, и постарались объяснить, что на фронте случилась беда. Достаточно прочитать даже абзац из этих корреспонденций: «Неприятель сосредоточил на узком фронте 25 дивизий, в том числе 12 танковых и одну моторизованную… Из Германии, Франции, Бельгии и с некоторых участков советско-германского фронта были спешно стянуты свежие танковые и пехотные части. Сюда же был переброшен недавно сформированный эсэсовский корпус в составе четырех танковых и одной моторизованной дивизии. В самом Донбассе немцы спешно создали ударный танковый кулак. Таким образом неприятелю удалось добиться весьма существенного превосходства в силах…»
Сказались просчеты командования фронтом и Генштаба. Но кто позволил бы в те времена даже намекнуть на это? В печати многое было объяснено лишь после войны, и то не сразу. Здесь была бы затронута честь «великого и мудрого полководца»!
А пока корреспонденты сообщают, что над совсем недавно освобожденным Харьковом снова нависла угроза…
Вернулся из командировки Андрей Платонов. Привез очерк. Нам было ясно, что оперативная журналистика не его стихия и мы не торопили его, он еще только набирался фронтового духа. Но то, что он присылает или привозит, написано рукой большого мастера. Очерк мне понравился. Отправил рукопись в набор и сказал, чтобы срочно набрали, сверстали и сразу принесли. Я взял себе за правило — вычитывать, править не в рукописи, и даже не в гранках, а в верстке: так лучше видится материал. Когда принесли трехколонник, над которым стоял набранный крупным шрифтом заголовок «Труженик войны», я пригласил Платонова.
Было у меня еще одно правило: если автор в Москве, обязательно читать статью в его присутствии. Не знаю, как другие редакторы, но мне казалось это полезным: если возникает нужда, можно что-то у него спросить, если сомнение — посоветоваться, если несогласие — поспорить. Думаю, что это помогало лучше узнавать друг друга, способствовало творческой обстановке в редакции, без которой газета увядает.
И вот сегодня рядом со мной Андрей Платонов.
Выглядел он по-иному, чем в тот, первый раз, когда появился в стенах редакции. Исчез его штатский вид. Видимо, он уже привык к своей полевой форме с погонами капитана, более или менее вошел в армейскую жизнь. Усадив его в кресло, стал расспрашивать о фронтовом житье-бытье, где был, что видел, слышал. Он отвечал скупо и даже как-то рассеянно и все посматривал на стол, где лежал сверстанный очерк. Потом спросил с удивлением:
— Что, уже готово?..
— Готово, вот только прочитаем с вами.
Сюжет очерка незамысловатый. Отряду саперов поручили разыскать брод для танков через речку. Удивительно просто и вместе с тем поэтично описывает Платонов боевую работу сапера:
«В той части, где служил Толокно, саперов называли верблюдами. Каждый сапер кроме автомата с нормальным запасом патронов и пары ручных гранат имел при себе лопату, ломик, топор, сумку с рабочим инструментом, бикфордов шнур и еще кое-что, смотря по своему назначению. Все эти предметы человек имел неразлучно при себе; он шел с ними вперед, бежал, полз, работал под огнем, отбивался от врага, мешавшего его труду, спал в снегу или в яме, писал письма домой в надежде на встречу после победы».
Отряд нашел брод лишь в одном месте, где и лед тонкий, и вода струится по верху, но он весь был утыкан крупными, в человеческий рост, камнями, глубоко вонзившимися в землю. И подрывать их нельзя — «немец невдалеке надзирает». И Толокно со своими товарищами выковыряли их, очистив брод. Танки пошли вперед, а на них десантники и те самые девять саперов, которым дано новое задание: после избавления деревни от немцев помогать пехоте в строительстве траншей и блиндажей.
Все как будто проще простого. Но суть очерка не в этом. Главное в нем — образ сапера Ивана Семеновича Толокно, в прошлом десятника на строительстве уральских заводов, подлинного труженика войны. Он написан волшебным платоновским слогом, заставляющим вспоминать слог народных сказок:
«Он заснул и во сне примерз к земле. «Это у меня тело отдохнуло и распарилось, и шинель отогрелась, а потом ее прихватило к стылому грунту», — проснувшись, определил свое положение сапер Иван Семенович Толокно.
— Вставай, организм! — сказал Толокно себе в утешение. — Ишь земля как держит: то кровью к ней присыхаешь, то потом — не отпускает от себя…
Он с усилием оторвал себя от морозной земли, обдутой здесь ветрами до прошлогодней умершей травы».
К народной мудрости восходит и взгляд автора на мир:
«Еще недавно эти люди заново построили свою родину; теперь они строят вечное добро победы человечества над врагом. Их руки не могли бы столь много работать и тело не стерпело бы постоянного нагромождающего напряжения, если бы сердце их было пустым, не связанным тайным согревающим чувством со всеми людьми, со всем тихим миром жизни…
— Ничего, возле смерти человек сильнее, — высказался Толокно…
«И после заката солнца они пошли во тьму, нагруженные инструментом для работы и оружием против смерти… В небе засияли две осветительные ракеты врага, и вся река и пойма ее озарились неподвижным, пустым светом, каким освещаются сновидения человека».
Я читал, очарованный платоновской словесной неожиданностью, и, естественно, не сделал ни одной поправки. Но вот над финалом очерка задумался. Был он прямо-таки фантастическим. Когда прибыли на место, командир отряда послал Толокно вперед, в боевую охрану. Он дошел до сгоревшей сосны и там залег. А дальше события развернулись так:
«Из-за земли, склонившейся в овраг, тихо вышел ровно гудящий танк с белым крестом и пошел на мертвую сосну и человека. Иван Толокно посмотрел на вражью машину и жалость к себе в первый раз тронула его сердце. Он работал всю жизнь, он уставал до самых своих костей, но в груди его было терпеливое сердце, надеющееся на правду. А теперь в него стреляют из пушек, теперь злодеи хотят убить одного труженика, чтобы самая память об Иване исчезла в вечном забвении, словно человек не жил на свете.
Ну нет! — сказал Иван Толокно. — Я помирать не буду, я не могу тут оставить беспорядок, без нас на свете управиться нельзя.
Из танка вырвался свет пулеметного огня. Толокно залег за стволом дерева и ответил врагу из автомата.
Танк в упор надвинулся на дерево и подмял его в промежуток под себя. Так скоро оно все произошло, что не успел Толокно выхватить гранату. Сосна треснула у корня и ослепила сапера синим светом на разрыве своего тела. Толокно отодвинулся в сторону от падающего дерева и очутился в узкой теснине между ним и гусеницей танка, сжевывающей снег до черной земли. «Врешь, — не возьмешь, — подумал Толокно в минуту подступившей гибели. — А мне смерть, так душа от меня останется. Должна бы остаться. Наверное, родина и есть душа!..»
И тут он увидел, что над ним стало светло; значит, танк миновал далее, пропустил под собою меж гусеницами лежащего человека и поверженную, вторично погубленную сосну. Иван Толокно, не теряя времени на размышления, бросился за танком с гранатой, ухватился за надкрылок и в краткий срок был в безопасности на куполе пушечной башни танка.
Танк без стрельбы, молча, двигался в сторону, откуда пришел Толокно. Это было для Ивана попутно и хорошо. Он решил взять машину в плен или подорвать гранатами, если она откроет огонь по саперам или повернет обратно. «Должно быть, это ихний разведчик блуждает, — размышлял Толокно, — а может, на подмогу к своим в одиночку идет. Неизвестно, как исполняется жизнь. Этот танк сделали стрелять и давить, а он чужого сапера везет, а после войны, может, будет у нас землю пахать. Броню мы с него снимем, пушки тоже долой. Ничего будет».
Иван Толокно ехал и рассуждал про себя обстоятельно, неторопливо, — вражий танк был в его руках».
Словом, было о чем мне задуматься. Я спросил Андрея Платоновича
Это прямо-таки легенда. Действительно Толокно «спрятался» на немецком танке? Могло так быть? И чем все кончилось? Читатель тоже такой вопрос задаст.
Писатель подумал-подумал и не без юмора ответил:
— Вот и хорошо, если читатель такой вопрос задаст. Значит, прочитал, заинтересовался… — а дальше объяснил: — Это не выдумка. Немецкие танкисты заблудились и, попав сюда, поняли, что выхода у них нет. сдались. Было это. Но я не хотел этим елеем кончать очерк…
И снова моя обычная в таких случаях реплика: — Андрей Платонович… может, все-таки напишем: «рассказ»?