— Нет, — прямо-таки запротестовал писатель и снова: — Я же там был, говорил с народом…
В общем, все, что он написал, и опубликовано в сегодняшней газете.
Напечатано большое письмо Варвары Бахтиной из освобожденного села Николаевки Золотухинского района, что на Курской земле, «В немецкой кабале». Она рассказывает, как ее и односельчан немцы насильно угнали в Германию. О каторжной работе на заводе. О страданиях в лагере, где они жили в комнатушках, похожих на тюремные камеры, и где их кормили похлебкой из отрубей и картофельной шелухи. Об издевательствах и побоях.
Один эпизод в письме особенно поражал. Как-то Варвара вместе со своими подругами Зиной и Шурой решили раскрыть окна и посмотреть, что делается на улице. Но тут появились немецкие дети и начали, как щенята, на них лаяться. Девчата отошли от окна, посидели на нарах, а потом снова подошли к окну. Тогда в комнату полетели камни, палки, комья земли. Вышибли три стекла. Вбежал охранник и всех девушек отколотил резиновой палкой.
И о такой истории рассказала Варвара. В одно из воскресений заходит к ним охранник и говорит, чтобы собрались в город, управляющий, мол, разрешил свести их погулять. Повели их, словно стадо, по мостовой. А там прохаживались немки. Увидели они русских девчат и зло набросились на них. Пальцами показывают, дразнят, смеются над ними, ругают площадной бранью, только что камни в них не бросают. Повернули девчата и бегом в лагерь. И так было не только в том городке…
Мы знаем, как бесчинствуют гитлеровцы на Советской земле. Но немецкое население? Дети! Женщины! Да. сумели фашисты отравить их души, превратить в истязателей. Хотелось бы мне в связи с этим сказать о поведении советских людей, об их отношении к немецкому населению.
Уже после войны я узнал такую историю. В Берлине спецкор «Красной звезды» Павел Трояновский целый день провел у Жукова. Маршал сказал ему:
— Не знаю, будет ли у меня время поговорить с вами и ответить на ваши вопросы… Договоримся так: садитесь у окна, постарайтесь сидеть так, вроде вас тут нет. Слушайте, смотрите…
Так Трояновский и сделал. Входили и выходили люди из комнаты Жукова. Шли беспрерывные переговоры по телефону. Доклады, рапорты, указания. Корреспондент сидел молча и делал в своем блокноте записи. А записывать было что — шли последние дни Берлинского сражения. И вот одна из этих записей:
«Начальник тыла фронта генерал докладывает командующему о подвозе продовольствия для населения Берлина — сколько муки, крупы, жиров, сахару, соли.
Для детей молоко надо искать, — сказал Жуков. Генерал посмотрел на маршала и после небольшой паузы сказал:
— Мне, товарищ маршал, пишут из дому, что голодают…
— Мне тоже пишут, что в Союзе туго… Но это не меняет дела. Директива предельно ясна: выделить столько-то продовольствия для немецкого населения Берлина.
— Будем кормить фашистов?
— Будем кормить немцев — стариков, старух, детей, рабочих…» Здесь же, на этой странице блокнота, Трояновский, отвлекаясь от прямого репортажа, сделал такую запись:
«Я не знаю, надо ли комментировать этот разговор. Какое великодушие проявляет страна Ленина к народу, армия которого принесла столько горя и страдания советским людям».
А я бы еще добавил: не только армия, но многие немцы и немки даже в своем тылу, у себя в Германии!..
Письма с фронта. Много мы их получали. Писали о боях, о фронтовой жизни, быте, о хорошем и плохом. Радовали нас письма, в которых фронтовики подсказывали нам темы, — значит, наши статьи действенны. Командующий фронтом генерал Р. Я. Малиновский пишет:
«Мы ощущаем необходимость получить в газете полное освещение вопросов в подвальных статьях примерно такие:
1. «Наступательный бой стрелковой дивизии во взаимодействии с танками, авиацией, артиллерией». В статьях надо бы показать на конкретном примере организацию и взаимодействие во всех элемен-ах: управление боем на всех этапах, развитие боя и его завершение.
2. «Борьба за населенные пункты», где отразить подготовку атаки, форму боя, обход и охват, блокировку, силы, средства, необходимые для этого, — все показать на примере наступательного боя дивизии.
3. «Наступательный бой стрелковой дивизии во взаимодействии с танками, авиацией, артиллерией». В статьях надо бы показать на конкретном примере организацию и взаимодействие во всех элементах: управление боем на всех этапах, развитие боя и его завершение.
Далее Родион Яковлевич, перечисляя другие темы, обратил наше внимание на необходимость более полно освещать вопросы артиллерийского наступления, так как «его-то меньше всего усвоили наши командиры, никак не могут оторваться от старых форм артподготовки. В этом газета должна помочь».
Примечательно и другое важное замечание Малиновского, нами сразу учтенное. Он просил при разработке всех этих тем «ориентироваться на стрелковую дивизию, обязательно имеющую некомплект как в людском составе, так и в материальной части в пределах 20–30 процентов. «Тогда, — подчеркивал он, — это будет отражать действительную практику».
Много «треугольников» рассказывало о боевых делах. Характерно, что, как правило, писали фронтовики не о себе, а о своих товарищах. В этом и проявлялось величие духа человека, который считал своим долгом умолчать о том, как он сам сражается с врагом, а запечатлеть подвиг товарища.
Взволновало нас всех письмо, которое привел в газете и прокомментировал Илья Эренбург. Есть там такие строки:
«Я получил письмо, на которое не могу ответить: его автора нет больше в живых. Он не успел отправить письмо, и товарищи прислали: «Найдено у сержанта Мальцева Якова Ильича, убитого под Сталинградом». Яков Мальцев писал мне:
«Убедительно прошу вас обработать мое корявое послание и напечатать в газете. Старшина Лычкин Иван Георгиевич жив. Его хотели представить к высокой награде, но батальон, в котором мы находились, погиб. Завтра или послезавтра я иду в бой. Может быть, придется погибнуть. В последнюю минуту до боли в душе хочется, чтобы народ узнал о геройском подвиге старшины Лычкина».
Илья Григорьевич выполнил желание погибшего сержанта, привел полный текст письма Мальцева и написал к нему небольшое послесловие: «Я думаю о том, как Мальцев писал свое письмо. Это было перед боем. Товарищи молчали, курили, каждый о чем-то напряженно думал среди предгрозовой тиши. Что томило Мальцева? Не страх, не тоска, даже не думы о близких, а, наверное, были у него и дом, и родные. Мальцев болел одним: вот он умрет и никто не узнает о подвиге Ивана Лычкина. Высокое чувство — дружба — воодушевляло Мальцева в последнюю ночь перед боем, в последнюю его ночь. Много в войне жестокого, темного, злого, но есть в ней такое горение духа, такое самозабвение, какого не увидишь среди мира и счастья».
17 марта. Наши войска оставили Харьков. Одна лишь строка в сообщении Совинформбюро. Не успели получить это сообщение, как раздался звонок и сказали: «Об оставлении Харькова никаких подробностей не давать».
Но как можно молчать? Надо искать какой-то выход. Некоторый опыт такого рода у нас был. В середине сентября сорок первого я выехал ненадолго на Северо-Западный фронт. Там меня застало известие о падении Киева. Вернувшись в Москву, я сразу перелистал газеты последних дней. Только одна строка — сообщение Совинформбюро: «После многодневных ожесточенных боев наши войска оставили Киев». Никаких подробностей, никаких комментариев. Секретарь редакции Александр Карпов сказал: «Был спциальный звонок — о сдаче столицы Украины не давать никаких подробностей».
На Юго-Западном фронте тогда работала большая группа наших спецкоров — писателей и журналистов. Последнюю корреспонденцию мы получили из Киева 17 сентября, затем связь оборвалась. Я отправился в Генштаб и узнал: немцы не только захватили Киев, но окружили несколько наших армий. В этом кольце оказались и погибли многие наши корреспонденты.
Вернулся я в редакцию из-под Новгорода и все время думаю: столицу Украины, «мать городов русских», захватили немцы. Как можно закрыть глаза, когда душу жжет, как раскаленный уголь? Зашел ко мне в кабинет Илья Эренбург. Он просмотрел корреспондентские папки — ничего из Киева. Знал он и о том строгом звонке. Сел Напротив меня в глубокое кресло и задумался. Киев — город его детства и юности. Там остались близкие ему люди. Он долго сидел не двигаясь, молча, потом стряхнул с себя оцепенение:
— Хорошо, я напишу о Киеве… Без подробностей…
Через час-полтора Илья Григорьевич принес. статью под коротким заголовком «Киев». Утром ее уже читали в армии, в стране. В статье не было боевых эпизодов, не было никаких подробностей. Но то, что Эренбург сказал, звучало так горячо, так сильно! Статья укрепляла волю к борьбе, веру в будущую победу. Осталось, понятно, горе. Но «горе, — писал Илья Григорьевич, — кормит ненависть. Ненависть крепит надежду».
Похожая история произошла уже в дни битвы за Москву. В первых числах октября в сводках Совинформбюро одно за другим следовали сообщения об ожесточенных боях на Западном направлении. С каждым днем нарастала угроза Москве. Но об этом газеты молчали. Даже в передовой статье с боевым названием «Преградить путь врагу!», напечатанной 10 октября, говорилось не о Москве, а о том, что враг «любой ценой пытается пробиться к нашим важнейшим жизненным промышленным центрам». Надо ли объяснять: одно дело, когда на страницах газеты звучит призыв самоотверженно сражаться за столицу нашей Родины, другое дело — безымянные «жизненные центры». Бои шли уже на Бородинском поле. Так и просились на страницу газеты лермонтовские строки:
«Ребята! не Москва ль за нами? Умремте ж под Москвой.
Как наши братья умирали!»
— И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в бородинский бой.
Но об угрозе Москве не положено было писать, поскольку об этом еще ничего не говорилось в сообщениях Совинформбюро, иначе говоря, Верховного Главнокомандования. Отстает газета от событий дня! Собрались у меня мои товарищи. Задумались. Что делать? Был здесь и Илья Эренбург. прислушался к на