шему разговору и прервал его:
То, что нельзя сказать в передовой или других официальных материалах, позволено писателю. Я попробую написать, а вы напечатать…
Через несколько часов он принес свою знаменитую статью «Выстоять!». В ней впервые было сказано во всеуслышание об угрозе, нависшей над Москвой. После этого мы уже смело писали о начавшейся битве не за «жизненные промышленные центры», а за Москву.
Все это я вспомнил, когда оказался в «харьковском тупике», и вновь на выручку пришел Илья Эренбург. Так появилась его статья под заголовком «Харьков». Есть там такие строки:
«За двадцать месяцев войны мы закалились. Мы привыкли не только к бомбам или к минам — мы привыкли к испытаниям… Мы освободили Харьков, и вот он снова под пятой немцев… Нелегко нам было отдать Харьков… Мы знаем также: каковы бы ни были горести дня — мы должны победить и мы победим!»
Так впервые и, пожалуй, лишь однажды до освобождения Харькова в сентябре этого года было более подробно, чем в сводках, сказано о сдаче города. В тот же день, когда была опубликована статья Эренбурга, звонили мои собратья по газетам и спрашивали:
По чьему указанию это опубликовано? У нас есть запрет писать что-либо…
Что я мог ответить? Сказал: «По собственному указанию». Боюсь, что мне не поверили.
Возвращаясь снова к первым дням войны, вспоминаю свои беседы с Михаилом Шолоховым. Когда началась его служба в «Красной звезде», во время первой же нашей встречи он спросил:
— Вот у вас в газете в сводке Совинформбюро написано, что в течение вчерашнего дня наши войска вели бои с противником на невельском и житомирском направлениях. Где же все-таки наши войска? По ту или эту сторону названных городов?
Я поправил его:
Михаил Александрович, теперь уже не «у вас», а «у нас» в газете.
Шолохов понял меня и ответил молчаливой улыбкой.
Мы в редакции, конечно, знали побольше, чем сообщало Совинформбюро. У меня в кабинете почти полстены занимала карта, на которой линия фронта была обозначена красными флажками. Я подвел Шолохова к карте. Можно было по флажкам установить легко, что Невель и Житомир остались далеко за линией фронта. Эти города были захвачены немцами две-три недели тому назад.
Шолохов долго смотрел на карту, покачивал головой. Свое отношение к сводкам, утаивающим правду, он выразил вполне определенно:
— Правда вооружает, а умолчание разоружает…
Трудно было не согласиться с этой афористичной фразой. Мне самому непонятны были все эти умолчания. От кого, спрашивается, скрывали правду? От немцев? Так они теперь хозяйничают в этих городах. От наших людей? Да ведь недомолвки и туманные сообщения лишь порождают нелепые слухи. Иногда она — правда — выдавалась народу микродозами. Да. не очень нас баловали. И делалось это под предлогом хранения военной тайны, хотя она была чаще всего ни при чем.
В эти дни опубликовали сообщение об освобождении нашими войсками города и железнодорожного узла Вязьмы. Этот город на Смоленщине не очень велик, но оперативное значение его было немалым. В октябре сорок первого года, как известно, он стоял на пути немцев к Москве. Именно отсюда они намеревались совершить прямой прыжок на столицу. Недаром Г. К. Жуков, возглавлявший Резервный фронт после ухода его с поста начальника Генштаба, по своей инициативе и вопреки сомнениям Сталина повел наступление на Вязьму, отбил город и тем самым лишил возможности противника осуществить в ту пору свои планы.
Кстати, в официальной сводке указывается, что «первыми ворвались в город части полковника Петерса и полковника Яблокова». Любой тактически грамотный человек понимает, что такое сообщение нельзя считать правильным. Ведь первыми «врываются» в города те части, которые, согласно плану операции, и должны это сделать. Никакого соревнования здесь нет: одни, мол, оказались молодцы и первыми вошли в город, а другие сплоховали и дали себя опередить. Ясно, что не всегда это могут сделать те части, которые поставлены на позиции, обеспечивающие, скажем, фланги наступающих, как бы они ни хотели быть «первыми».
А с сообщением Совинформбюро о взятии Ржева вообще получился конфуз. Там сказано, что «первыми ворвались в юрод части генерал-майора Куприянова А. Ф., генерал-майора тов. Олешева Н. Н. и полковника тов. Шульги В. П.», хотя других частей, сражавшихся за Ржев, и не было… Сказал я об этой тактической нелепости, преподнесенной читателю Совинформбюро, его начальнику А. С. Щербакову. Но он ответил как обычно:
— Завизировано сверху…
Понимай, Сталиным… Должен сказать, что «Красная звезда» в этом вопросе занимала свою, отличную от Совинформбюро, позицию. Мы видели в этих формулах попытку возродить на фронте социалистическое соревнование. Напомню, что в прошлом году «Красная звезда» выступила с резкой критикой социалистического соревнования в боевых условиях.
«Пора наконец, — говорилось в статье, посвященной этому вопросу, — понять, что в действующей армии не может быть социалистического соревнования. Вся деятельность и жизнь бойцов и командиров Красной Армии должна базироваться на точном и добросовестном выполнении приказов и уставов…» После выступления «Красной звезды», поддержанной Верховным Главнокомандованием на фронте отказались от социалистического соревнования. А деление частей и соединений на «первых» ворвавшихся и «вторых» и было попыткой его возобновить.
Был у меня об этом разговор с Г. К. Жуковым. Он рассмеялся: Кто-то подсунул Сталину этот неграмотный текст, а тот подписал или одобрил. Как было — не знаю.
В сегодняшнем номере газеты опубликован очерк Симонова «На старой Смоленской дороге».
Как Симонов очутился на той дороге? Читатель, вероятно, помнит, что во время моих переговоров с ним по военному проводу мы условились, что оперативных заданий не будем ему поручать, дадим возможность посидеть подольше в частях Южного фронта. Но после того как он прислал два очерка, которые мы напечатали, мне пришлось нарушить свое обещание. Наступление на Южном фронте заглохло. Пошли вперед войска Западного фронта, освобождены города и села Смоленщины. Из этих районов каждый день идут репортажи и корреспонденции, а нужны и очерки! Для этого я и вызвал Симонова в Москву, сказав ему, что другие южные очерки допишет потом, а сейчас надо немедленно ехать на Западный фронт.
И вот очерк «На старой Смоленской дороге» уже у меня. Читаю, стоя у своей конторки, а рядом Симонов. Смотрю, что-то он волнуется, даже с тревогой смотрит на меня, вернее, на мою руку с карандашом.
— Что с тобой? — спрашиваю его.
— Да нет, ничего…
Что значила для Симонова Смоленская дорога, как и для всех, кто прошел по ней в дни нашего отступления, сказано в первых же строках очерка:
«Смоленщина, ее дороги, ее белые березы, ее деревеньки на низких пригорках — как много говорят они сердцу! И хотя я родился далеко отсюда, но именно эти места кажутся мне самыми родными, самыми милыми на всей нашей земле. Должно быть, это потому, что начинать войну мне пришлось именно здесь, на этих дорогах, и самая большая горечь, какая бывает в жизни, — горечь утраты родной земли — застигла меня именно здесь, на Смоленщине… Здесь, оборачиваясь назад, я видел колосившиеся нивы, о которых я знал, что уже не мы их сожнем. Здесь, остановив машину, для того чтобы напиться у колодца воды, я не мог найти в себе силы посмотреть прямо в глаза крестьянкам, потому что в глазах их был немой и скорбный вопрос: «Неужели уходите?» И нечего было им ответить, кроме горького «да».
Здесь же родились его знаменитые стихи «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…».
И в эту поездку Симонов видел много печального — сожженные деревни, человеческое горе, страдания.
— Иногда, — говорил он мне, — так устанешь от этого бесконечного горя, которое видишь в отбитых у немцев местах, что тяжело становится на душе и порой хочется закрыть глаза, чтобы ничего не видеть.
Вот из-за этой честной и горькой правды и боялся Симонов, что очерк может не увидеть свет. Закончив его, Симонов написал матери и отцу письмо: «Приехал ночью. Сегодня весь день писал для «Красной звезды» статью, которую, надеюсь, вы прочитаете, под названием «На старой Смоленской дороге». Как будто получилось неплохо, что, впрочем, не гарантирует ее напечатания…» А в письме привел отрывок из рукописи.
Так через много лет я узнал, почему тогда Симонов так волновался. Очерк мы напечатали без всяких купюр. Не нас, своей редакции, он должен был опасаться. После войны Симонов пытался опубликовать свои военные дневники. Подготовил первую часть книги «Сто суток войны». Сдал ее в журнал «Новый мир». Рукопись — как раз о Смоленщине — набрали, сверстали, но свет она не увидела. Деятели периода застоя, у которых ложь бежала впереди правды, изъяли верстку. Зачем подробно рассказывать о наших поражениях? Позже, правда, они были напечатаны в «Дружбе народов», изрядно пощипанные цензурой.
Между прочим, смоленские дороги — старая и новая — оставили в душе Симонова такое негасимое чувство, что, готовя этот очерк для своего собрания сочинений, он написал в самом его начале: «Когда я думаю о Родине, я всегда вспоминаю Смоленщину…»
Не могу удержаться, чтобы не рассказать еще об одном эпизоде, как раз и свидетельствующем, что в действительности значили для Константина Михайловича дороги Смоленщины. Да, много трагического повидал он здесь в первые же месяцы войны: бесчисленные бомбежки немецкой авиацией наших войск, наших городов и сел; гибель наших бомбардировщиков, вынужденных порой летать на выполнение боевых заданий без прикрытия истребителей, отступление измотанной боями пехоты, не всегда организованное, толпы беженцев на дорогах, стариков, женщин, детей. Но особенно потрясла его душу уходившая из горящего города колонна слепых детей и взрослых: с котомками на плечах они шли друг за другом и, чтобы не потеряться, держались за простыни, связанные в длинную ленту.
Под Могилевом, на Буйническом поле, Симонов побывал в 388-м полку 127-й стрелковой дивизии. Десятый день этот полк вел бои с немецкими танками, но не отступил ни на шаг. Перед его окопами громоздились подбитые и сгоревшие вражеские машины. Симонов пересчитал их, а фоторепортер Трошкин запечатлел э ту панораму на пленке.