Когда он возвратился, в редакции, узнав об этой его поездке, буквально остолбенели. Стали думать, что сделать, чтобы оградить редакционное начальство и самого Симонова от грозивших им неприятностей. Выход нашел Александр Карпов. Он предложил Симонову тут же написать корреспонденцию об этой поездке по Италии. Логика его была такова: если в завтрашнем номере будет опубликована эта корреспонденция, никому в голову не придет спрашивать, летал Симонов с документами или без них. Все будут считать, что эта поездка согласована. Идея была дерзкая, рискованная, но верная — эта «командировка» сошла Симонову с рук.
Рассказывал мне это Симонов живо, весело, ему было приятно вспоминать и эту поездку, и то, как лихо выкрутились из непростой ситуации.
А я ему только и смог сказать: — Каким ты был, таким и остался.
В «Красную звезду» пришел новый автор. Опубликовано стихотворение Маргариты Алигер «Хозяйка». Тема вроде «тыловая», но это самые настоящие фронтовые стихи, под ними даже подпись: «Северо-Западный фронт». И написаны они на тему, волнующую фронтовика.
Никогда солдата не покидала окопная дума, волнение, страдание: как там дома дети, мать и отец и, конечно, хозяйка? Ждет или не ждет? В какой-то степени эту тему затронул Симонов в стихах «Жди меня» и Уткин в стихотворении «Ты пишешь письмо мне». Они волновали и как-то сглаживали боль фронтовика. Но и не мог он не подумать: если судьба не прикроет его своим крылом и придется сложить голову на поле брани, как там будет хозяйка, не убьет ли ее горе, выдержит ли испытание. Ответ на это и пытается дать Маргарита Алигер в своих стихах. Я их приведу:
Отклонились мы маленько,
путь-дороги не видать.
Деревенька Лутовенька —
до войны рукой подать.
Высоки леса Валдая,
по колено крепкий снег.
Нас хозяйка молодая
приютила на ночлег.
Занялась своей работой,
самовар внесла большой,
с напускною неохотой
и открытою душой.
Вот ее обитель в мире,
невеселый тусклый быт.
— Сколько деток-то?
— Четыре.
— А хозяин где?
— Убит.
Молвила и замолчала,
и, не опуская глаз,
колыбельку покачала,
села прямо против нас.
Говорила ясность взгляда,
проникавшего до дна:
этой жалости не надо,
эта справится одна.
Гордо голову носила,
плавно двигалась она,
и ни разу не спросила,
скоро ль кончится война.
Не охоча к пустословью,
не роняя лишних фраз,
может, где-то бабьей кровью
знала это лучше нас.
Знала тем спокойным знаньем,
что навек хранит народ —
вслед за горем и страданьем
облегчение придет.
Чтобы не было иначе
кровью плачено большой.
Потому она не плачет,
устоявшая душой.
Потому она не хочет
пасть под натиском беды.
Мы легли, она хлопочет,
звон посуды, плеск воды.
Вот и вымыта посуда.
Гасит лампочку она.
А рукой подать отсюда —
продолжается война.
30 марта. В течение нескольких дней почти все полосы центральных газет заняты постановлениями Совнаркома о присуждении сталинских премий за выдающиеся работы в области науки и техники, а также искусства и литературы. Напечатаны фотографии некоторых лауреатов, и, конечно, прежде всего наших корреспондентов и авторов: Алексея Толстого, Александра Серафимовича, Константина Симонова, Маргариты Алигер, Евгения Габриловича, Ванды Василевской…
А на фронтах по-прежнему затишье. Вот только в воздухе не прекращаются сражения, в которых с обеих сторон участвует все большее количество самолетов. Так что нашим корреспондентам и авторам есть о чем писать. Здесь уместно сказать о начальнике авиационного отдела газеты Николае Денисове. За почти два года войны он основательно, выражаясь попроще, «поднаторел» в воздушной тактике, и его выступления — это я точно знаю — не только обсуждались летчиками, но порой были для них в своем роде «руководством к действию».
Александр Покрышкин! Кому это имя сейчас неизвестно? А ведь первое слово о нем сказал Денисов. Было это в самом начале войны. На пограничной реке Прут с наблюдательного пункта, расположенного на прибрежном холме, Денисов наблюдал, как развертывается сражение в небе. Он видел, что два наших истребителя вступили в бой с пятью «мессершмиттами». Один из них поджег «мессера», а остальных обратил в бегство. Это и был тогда еще безвестный Александр Покрышкин. Так его имя впервые появилось на страницах газеты. Денисов после этого не выпускал Покрышкина из поля зрения, не раз бывал в его эскадрилье, потом полку, позже в дивизии, которой он стал командовать. Не раз видел его в воздушном бою. В феврале нынешнего года корреспондент наблюдал, как блестяще Покрышкин в кубанском небе осуществил тактику воздушного боя, завоевал господство в воздухе. Сам Покрышкин в своей книге «Небо земли» в связи с этим писал о выступлениях Денисова в «Красной звезде»: «…автор дал четкую формулу нашего соколиного удара: высота — скорость — маневр — огонь. Потом это выражение стало крылатым».
В сегодняшнем номере газеты опубликована большая, на подвал, статья Денисова «О воздушной тактике немцев». С первых же ее строк опытный читатель поймет, что автор опровергает несостоятельное утверждение февральского приказа Сталина о якобы шаблонной тактике немцев. Статья убедительно свидетельствует, что в тактике врага происходят большие изменения. Вот один из примеров, приведенных Денисовым:
«…Наряду с вертикальным маневром в его чистом виде немцы в последнее время стали прибегать к комбинированному бою. Идея его заключается в том, что часть «мессершмиттов», якобы обороняясь, старается вовлечь наши самолеты в «карусель», то есть в бой на виражах. В это время другая часть истребителей, разбившись на пары, непрерывно атакует наши самолеты. В эту ударную группу обычно входят две пары из самых опытных, бывалых летчиков. Одна пара держится сверху, нанося удары с пикирования, и тотчас же после атаки занимает старую позицию, а другая пара находится на одной высоте с центром очага боя и атакует в горизонтальной плоскости…»
В заключение Денисов предупреждает, что было бы ошибкой считать, как это делают порой наши летчики, что немец в воздухе теперь уже не тот и драться с ним легче.
Словом, сказано весьма определенно и точно. Важное выступление и полезное еще и потому, что приказ Сталина мог размагнитить людей, в то время как нужно тщательно изучать тактику врага, видеть перемены и искать пути для того, чтобы противопоставить ей свою тактику.
Петр Павленко в годы войны написал очень много, но особенно мне запомнилось его «Письмо домой», психологический накал которого не угасает до самого конца. Очерк на совершенно неожиданную тему. Прочитав его, я не сразу решил для себя, надо ли его печатать? А потом отмел сомнения: разве люди не думают о том, чему писатель посвятил свой очерк? Не пожалею места и приведу побольше строк из очерка:
«Ночью немец крепко бомбил. Мы плохо спали и сейчас, поутру, сидя у окна хаты, в которой вылетели за ночь стекла, говорили о своих семьях.
Опасность обостряет нежность к близким. Никогда так не дороги они, как после пережитых испытаний, никогда человек не бывает и так правдив с самим собой, как в эти часы заново начинаемой, напоминающей молодость жизни.
Собеседник мой, лейтенант артиллерии, боксер по всем замашкам, драчун по характеру, любивший, рассказывая, иллюстрировать дело приемами бокса — они всегда оказывались самыми нужными и даже, можно сказать, неизбежными по ходу лейтенантских переживаний, — сегодня был молчалив. Но вот он полез в карман кителя.
— Я хочу, — сказал он, — прочесть вам письмо от жены и мой ответ ей. Можно? Смеяться не будете?
— Прочтите, я тоже прочту свое.
Он слегка покраснел, рука его задержалась у сердца:
— Я, знаете, пишу плоховато… Ну да ладно.
Вот что писала ему жена из далекой Сибири:
— «Котя, родной мой!
Когда я подумала, что ты еще не видел нашего мальчика, мне делается так грустно, что я каждый раз плачу. Уж лучше бы я тогда не рожала. Но потом я начинаю утешать себя и думаю, что тебе на фронте лучше, когда ты знаешь, что в Сибири тебя ждут двое — я и Сережка — и что Сережка, несмотря на свои десять месяцев, — самый близкий мой друг.
И вот я иногда думаю, что было бы, если бы ты, Котя, погиб? Сердце мое так сжимается, что кажется, вздохну разок — и смерть. Ты мне больше чем муж, ты мне — товарищ и друг. И все же я скажу тебе: воюй, как надо, не жалей ни себя, ни нас, чтобы, когда вернешься, не пришлось скрывать от меня и Сережи что-нибудь плохое.
Знай — нам без тебя будет плохо, но с тобой плохим — еще хуже. Ты будешь не тем, кого мы крепко и честно любим. И если тебе придется погибнуть, Котя, — знай, что этим ты навек свяжешь меня с собою. Мертвому тебе не изменю, всегда буду твоей, а наш Сережа никогда не будет знать другого отца. Пусть так и знают все меня как твою вдову. Не щади себя ты, и я не пощажу себя. Навек твоя жена Людмила».
Прочитав письмо жены, лейтенант потряс руками, точно пробовал силу плеч, на которые ему предстояло принять непосильную тяжесть, и, не глядя на меня, приступил ко второму письму.
Он отвечал жене так:
— «Людмила!
Прочел твое письмо и долго в ту ночь не спал — боялся, как засну — заплачу. А утром был в бою и только на следующий день нашел время ответить тебе. Пишешь, что если я погибну, то ты навек останешься вдовой. Не делай такой глупости, Мила! Скажу тебе прямо, ты чересчур была для меня хорошая, и я часто думал, что ты меня все равно бросишь за всякие глупости, но ты сделала меня другим. В твоих руках я был, как Сережа, десятимесячным. Сама скажи: разве я теперь не другой стал? Так что вот слушай, Мила. Гибнуть я, вообще-то говоря, и не собираюсь. Я сильней любого немца, а весь наш народ сильнее Германии, мы их побьем. Верь мне. Если же меня не станет, выйди замуж за хорошего человека и прибавь к его характеру свой. Ты слишком большая душа, чтобы быть одной. Мне жалко, если будешь одна, и никто не узнает, какая ты замечательная, и не получит от тебя того, что я получил. Пусть живут одни, у кого ничего нет за душой, а ты не должна, Мила. Это я приказываю тебе к