ак командир и товарищ.
Пребывая в опасности, я хочу знать, что жизнь твоя поднимется выше и выше. Но если так произойдет, что выйдешь ты замуж, Сережке всегда напоминай, что отец его был черноморский моряк, севастополец, воевал в Крыму, на Кубани, под Новороссийском. Подрастет — свези его в эти места. Тут меня и живого все знают, а если погибну — тем более. Слава есть все-таки кое-какая и сейчас. Пусть Сережка знает, кто такой его отец. Сделаешь, Мила?
Вот только не езди со вторым мужем в те места, где мы бывали с тобой. Что мое, пусть моим и остается. И что твое было со мной, пусть так и сохранится в памяти и не повторится.
За меня не опасайся, я на компромиссы не пойду и с позором к тебе не вернусь. Если встречу смерть, обходить стороной не стану, а мой характер ты, кажется, знаешь. Твой Константин».
Лейтенант откашлялся и, царапая ногтем стол, глядя в окно, спросил:
— Ну как?
Я сказал:
— Дайте мне ваше письмо. Я никогда бы не сумел написать лучше.
Лейтенант встал и, продолжая глядеть в окно, через плечо отдал мне листок письма.
— Возьмите, — сказал он просто. — Я не послал его почтой. Кто ее знает, почту… А сейчас такое начинается…
И вот я посылаю письмо его Людмиле, и своей Наталье, и вашей Нине, и всем нашим подругам, потому что действительно трудно написать лучше».
Да, письмо необычное для того времени. Это не полемика с симоновским «Жди меня», которые так пришлись по душе фронтовикам. Здесь другая ситуация. Каждый, кто на войне, не может не думать и о том, как сложится судьба его семьи, если он погибнет. Павленко примерил это и на себя. Когда через месяц я встретился с Петром Андреевичем в Краснодаре, на Северо-Кавказском фронте, то спросил его:
— Петр? Кто эта Наталья? Твоя жена?
Спросил и застеснялся своего неуместного вопроса. Но он ответил сразу и коротко:
— Да, а ты разве не так думаешь, как этот лейтенант?!
Спустя два дня мне «сверху» позвонили, и тот, кто стремился нас держать на «сухом пайке» полуправды, спросил недовольно:
— Не много ли вы печатаете о гибели наших людей, о смерти, прочитает Гитлер и будет радоваться…
Он как раз и имел в виду последние выступления в газете Симонова, Галина, Алигер, Павленко. Что мог я ответить?
— Да, много, но на войне их много, смертей. Это когда играют в войну, смертей не бывает, а мы воюем… А Гитлеру, чтобы он не радовался, стараемся доставлять совсем другую «радость»…
Илья Сельвинский прислал лирические стихи «Русская девушка»:
Если ты пленился Россией,
Если хочешь понять до корней
Эту душу, что нет красивей,
Это сердце, что нет верней,—
Не ищи в ученых книгах
И в преданиях старины,
Приглядись среди пажитей тихих
Только к девушкам этой страны:
Ты увидишь в глазах широких
Синий север широких широт;
Ты прочтешь в них легенду о сроках,
По которым томился народ.
По разлету крылатых линий
Меховых темно-русых бровей
Ты почуешь порыв соколиный
Неуемных русских кровей.
И какая упрямая сила
В очертаниях этого рта!
В этой девушке вся Россия,
Вся до родинки разлита.
Прочитал я эти первые строфы и задумался: для военной ли это газеты в дни войны? Читаю дальше:
…………………………
Эта девушка на заводе,
У зенитки ли под ольхой,
Под огнем в пулеметном взводе —
Всюду будет такой же лихой.
С этой девушкой в мир шагнуть бы,
Взявшись об руки посильней!
В этой девушке наши судьбы,
Все грядущее наше в ней.
Конечно, эти стихи надо печатать. Ведь девушка, воспетая Сельвинским, — это символ России, за которую сражаются и стар и млад. А если взять реальность, то действительно много девушек на фронте. И «у зенитки под ольхой», и «под огнем в пулеметном взводе», и с сумкой сестры милосердия. А мы непозволительно мало о них рассказываем. Стихи Сельвинского — нам напоминание. И не только нам.
«Русская девушка» сразу пошла в номер.
«Ночь в землянке» — мне можно было и не смотреть, кто автор рукописи. Это уже не первый очерк Евгения Габриловича под таким названием. Только зоркий и проницательный глаз писателя может каждый раз увидеть что-то новое в этих фронтовых берлогах и норах, кратковременных прибежищах солдата. Сегодня он описывает ночь в землянке перед штурмом:
«Ужинают долго, не спеша, с аппетитом. Завтра штурм, завтра трудное, тяжелое время войны, но люди, сидящие за столом, словно и не думают об этом. Меня всегда удивляло, как мало говорят бывалые бойцы о предстоящих порой через какой-нибудь час сражениях. Почему это происходит? Может быть, потому, что дело, на которое они идут, слишком серьезно, чтобы говорить о нем походя, между прочим. Правда, боец, как бы ни был привычен, не может не думать о предстоящем сражении, но не любит о нем говорить. В этом — словесное целомудрие человека, по-настоящему узнавшего войну, отлично знающего, что такое штурм, атака».
Из поездки на Западный фронт Симонов привез очерк «На старой Смоленской дороге», о котором я уже упоминал. Теперь он отписывается за предыдущую командировку — на Южный фронт. Материал не оперативный, и мы его не торопили. Но сам Симонов не терпел медлительности и вскоре принес два очерка. Первый — «Восьмое ранение». Большой, почти на два подвала. Тема как будто обычная. Во время войны было немало случаев, когда еще не полностью выздоровевшие солдаты, офицеры удирали из госпиталя в свою часть. Об этом мы не раз писали. У Симонова несколько иная история. После восьмого ранения героя очерка, командира батареи Корниенко, признали инвалидом, освободили вчистую и выдали пенсионную книжку. Но он не уехал в тыл, а добрался в свою дивизию, и командир дивизии не смог устоять перед порывом комбата и направил его на батарею, которой он командовал до ранения.
Но важно в этом очерке не столько сюжетное развитие, сколько глубокое проникновение в думы, настроение, характер героя. Приведу для характеристики очерка лишь небольшую выдержку: «…Он почувствовал: перед тем как его унесут, он должен что-то сказать своим батарейцам, они ждут этого. Но сказать ему хотелось только одно — что напрасно они на него смотрят как на покойника, что он не умрет.
— Достаньте в правом кармане «смертельник», — сказал он шепотом.
Санитар расстегнул у него карман гимнастерки, достал оттуда черную круглую коробочку, похожую на те, в которые хозяйки кладут иголки.
— Открой, — сказал Корниенко, когда санитар достал «смертельник».
Санитар открыл: коробочка была пуста. Тогда, обращаясь к казакам, уже совсем тихо, так, что даже не все расслышали, Корниенко сказал:
— С финской войны еще вожу и ничего не кладу, потому что все равно меня не убьют.
Он сказал это с ожесточением: ему было обидно, что батарейцы так легко могли поверить в возможность его смерти.
Носилки подняли, и он сразу потерял сознание…»
Второй очерк Симонова, опубликованный в газете, называется «Сын Аксиньи Ивановны». О чем он? О казаке из Урюпинской станицы, командире казачьей дивизии Сергее Ильиче Горшкове, сыне казачки Аксиньи Ивановны. С первых дней — на фронтах Отечественной войны, а приехал ныне в станицу повидаться с матерью и набрать добровольцев в свою поредевшую дивизию.
Не один день провел Симонов с героем очерка. Как-то вечером, накануне наступления, он спросил комдива, о чем тот так задумался. И комдив ответил писателю:
«Сейчас, когда я думаю о своей дивизии, кажется, что хоть и поредели ее ряды, но она очень большая — больше, чем та, которая вступила когда-то в первый бой. Она состоит сейчас из живых и мертвых, из тех, что дрались, и из тех, что дерутся в ее рядах. И сильна она не только силой живых, но и силой мертвых — силой их геройства, силой их смерти за Родину…»
Этот очерк врезался мне в память и по личной причине, и если я, отступая от сюжетной линии повествования, коротко расскажу об этом, надеюсь, читатель меня не осудит.
Симонов рассказывает, что в казачьей дивизии воевал младший брат Сергея Михаил в должности командира батареи, в звании старшего лейтенанта. Комдив относился к нему внимательно, но внешне ничем это не выдавал, был так же требователен, строг, как и к другим, никаких поблажек не давал. А на душе у него было неспокойно. Его всегда мучила тревога: он боялся, что брата могут убить, а он останется живым. Так, к несчастью, и случилось. Миша погиб.
«Он долго боялся написать об этом матери, — пишет Симонов, — и сейчас, сидя дома и глядя на плачущую мать, не мог отделаться от чувства, что все-таки в душе она упрекает его в том, что он не сберег брата…»
Почему я вспомнил этот очерк и именно эти строки?
В сорок третьем году мой сын Вадим из восьмого класса добровольно ушел на войну. Окончив краткосрочные курсы, он в звании лейтенанта отправился на фронт. Осенью этого года и я отбыл в действующую армию, был начальником политотдела 38-й армии, и здесь мы с Вадимом и встретились: минометный полк фронтового подчинения, где он служил, был передан в распоряжение нашей армии. Видимо, со своими обязанностями командира взвода он справлялся неплохо, и скоро на его погонах появилась еще одна звездочка — старшего лейтенанта.
Когда я приезжал в полк, естественно, всегда спрашивал: как там мой Вадим? Хвалить-то хвалили, но и жаловались: нарушает маскировку, ходит порой во весь рост по переднему краю. Идет обстрел, а он сидит на повозке и болтает ногами. Словом, подумал я, еще мальчишка. А этот мальчишка, оказалось, был парнем храбрым, за что его наградили орденом Отечественной войны. Но пусть об этом расскажет наградной лист, полученный мною недавно из Центрального архива Министерства обороны:
«Старший лейтенант Ортенберг Вадим Давидович в боях с немецко-фашистскими захватчиками проявляет исключительную смелость, бесстрашие, инициативу, личным примером мужества и отваги в бою воодушевляет на боевые подвиги рядовой, сержантский и офицерский состав полка… В боях 24–25.7.44 г. в районе с. Волкув Тарнопольской обл. отходящий противник в целях вывода своих сил неоднократно переходил в ожесточенные контратаки с танками и бронетранспортерами. В ходе боя была нарушена связь и управление с 1-й батареей полка. Командованием ст. лейтенанту т. Ортенбергу было дано задание найти батарею и обеспечить с нею связь. Несмотря на сильный артиллерийско-минометный огонь, контратаки противника, т. Ортенберг выполнил это задание, обеспечил связь и управление огнем батареи и этим обеспечил отражение 4-х яростных контратак немцев с нанесением им большого урона в живой силе и технике пр-ка. В этом же бою сложилась обстановка, когда 1-я батарея оказалась впереди наших пехотных частей на расстоянии до 600 м от противника. Несколько бронетранспортеров шли непосредственно на боевые порядки батареи. Ст. лейтенант Ортенберг организовал круговую оборону огневой позиции, огонь из всех видов оружия батареи, сам лично открыл огонь из ружья ПТР, в