Конечно, в рассказе есть и некоторый авторский домысел. Фамилия Маресьева заменена на Петрусьева. Чтобы обойти запрет Сталина, Ильенков ввел в рассказ диалог, кстати, имевший место в действительности, который упреждал возможность выпада геббельсовской пропаганды:
«Через некоторое время Алексей Петрусьев пришел «комиссоваться», как говорят раненые, в специальную врачебно-летную комиссию. Врачи долго молчали, не зная, о чем же можно говорить с летчиком, у которого ампутированы обе ноги, включая третью часть голени.
— Я хочу летать, — сказал Алексей.
— Садитесь, пожалуйста… Ведь вам же трудно стоять, — заботливо проговорил один из врачей…
— Если я собираюсь летать, то стоять-то я уже могу без всяких скидок на мой недостаток, о котором вы мне напомнили, — сухо проговорил Алексей, продолжая стоять перед столом навытяжку, как полагается офицеру…
— Случай небывалый в нашей практике, — сказал председатель, смущенно потирая руки. — Инструкция говорит ясно на этот счет… Мы не можем даже обсуждать вашу просьбу, — присоединился председатель военной авиации.
— Но дело не в том, что вы не нуждаетесь во мне, а в том, что я нуждаюсь в авиации. Жить я могу только как летчик…»
К этому я могу добавить, что и в повести Полевого фамилия Маресьева тоже изменена. Но, как мне известно, летчик на это не обижался. Прошло не так много времени, и все узнали подлинное имя героя..
12 апреля. На многих фронтах удалось мне побывать. Вот только не добрался я до юга. На этот раз решил съездить на Северо-Кавказский фронт, к Ивану Ефимовичу Петрову, прославившемуся во время обороны Одессы и Севастополя.
Отправился я в Краснодар со своим неизменным спутником — фотокорреспондентом Виктором Теминым. Летели мы на «Дугласе». Было в нем несколько сидений, а вдоль стенок мягкие диваны: хочешь — сиди, хочешь — лежи. Видимо, машина была приспособлена не только для полетов, но и для отдыха в переменчивых условиях фронтовой обстановки и погоды. Это удобство мы оценили, когда нас посадили на Мичуринском аэродроме. Краснодар самолетов не принимал, погода испортилась. Мы вышли из самолета, гуляли по взлетному полю, а командир машины каждые полчаса-час наведывался к диспетчеру. Когда он возвращался, мы дружно атаковывали его нетерпеливыми вопросами. Человек в годах, был он глуховат и, когда мы обращались к нему, приподнимал свой кожаный шлем, подставлял руку к левому уху, и в этот живой рупор мы по очереди кричали: «Когда же?»
Единственное, что скрашивало мое вынужденное пребывание здесь, на пустынном аэродроме, в тот серый промозглый вечер, — это интересный собеседник. Моим спутником оказался не кто иной, как Кренкель, знаменитый полярник из папанинской четверки. Было что послушать! Вскоре наступила темень. Мы поняли, что до утра нас не выпустят, улеглись на диваны и быстро уснули. Разбудил нас гул моторов. Наконец-то получено разрешение на вылет!
Вот и Краснодар, о котором мы столько писали в дни его освобождения. Домик, где разместилась наша немалая корреспондентская группа — писатели Петр Павленко и Борис Галин, журналисты Павел Трояновский и Павел Милованов. Полдня провели мы за беседой, а вечером я отправился к командующему фронтом Петрову.
Трояновский, возглавлявший спецкоровскою группу, предупредил меня, что Иван Ефимович из тех людей, которые не будут дипломатничать и с самым добрым гостем. Через неделю после своего назначения на Северо-Кавказский фронт Петров пригласил к себе Трояновского. Сказал ему, что внимательно читает «Красную звезду», уважает ее.
— Хорошо пишете о людях. Много можно почерпнуть и из статей, — подсластив таким образом пилюлю, генерал выложил свои претензии к газете. — Но есть в статьях шапкозакидательство. Не во всех материалах, но есть. Не так легко даются победы, как это иногда изображает газета…
Были и другие замечания, но эти запомнились Трояновскому больше всего.
— Так что, — сказал спецкор, — и вам, наверное, придется выслушивать не только комплименты!..
— Что ж, — ответил я, — для этого я и приехал сюда.
Принял меня Петров в не тронутом войной двухэтажном домике. Я увидел широкоплечего генерала с рыжеватым отливом волос. На его чуть-чуть загорелом под южным солнцем лице поблескивало пенсне в золоченой оправе. Китель на нем сидел как-то тесновато, ворот был расстегнут. Сразу же пригласил в соседнюю комнату, где на столе, накрытом узорчатой скатеркой, совсем по-домашнему гудел медный самовар. Рядом — коньяк, водка и скромная домашняя снедь. Гостеприимная хозяйка, жена Петрова, сразу же налила нам крепкий, почти черный чай.
— Где Симонов? — спросил меня Иван Ефимович. — Большой талант, настоящий русский писатель. Очень хорошо вел себя в Одессе. Много от него можно ожидать.
Полюбил Иван Ефимович Симонова. И Симонов ему платил тем же. Они переписывались. В одном из своих писем Петров, командовавший под конец войны войсками 4-го Украинского фронта, приглашал писателя приехать к нему в Карпаты. «Думаю, — писал он, — вам, как писателю, у нас будет интересно. Если приедете, — не раскаетесь». Симонов присматривался к этому, как потом писал, «незаурядному, умному генералу». Отмечу, что многие черты облика и характера Петрова писатель запечатлел в образе генерала Ефимова — одного из главных персонажей романа «Так называемая личная жизнь».
Во время нашей долгой беседы я убедился, что Иван Ефимович действительно внимательно читает «Красную звезду», запомнил многих наших корреспондентов, особенно тех, кто был с ним в Одессе и Севастополе. Трояновский был прав — критические замечания Петров не утаил, много дал интересных советов редакции.
Просидели мы до поздней ночи. Не одну чашку чая выпили. Жена Петрова ушла отдыхать, хозяйничал Петров сам. Наливал из самовара кипяток и делал это с какой-то необычной торжественностью. Спохватившись, спросил:
— Может быть, вам коньяк или водку?
— То же, что и себе, — ответил я.
— Я не пью, — сказал Иван Ефимович. — Я против того, чтобы на войне пили. Мешает. Пригубить могу. А вы пьете?
— В общем, оба пригубили рюмки.
Был у меня один вопрос, который я оставил на конец разговора, — о награждении наших корреспондентов по Северо-Кавказскому фронту. Убеждать Петрова не пришлось. Он поддержал мою идею:
Павленко надо наградить орденом Красного Знамени, — сказал Иван Ефимович, — а остальных обсудите с Баюковым.
Владимир Баюков — член Военного совета фронта, мой старый добрый знакомый — тоже считал, что краснозвездовцы проявили себя лучшим образом: остальных корреспондентов наградили орденами Отечественной войны и Красной Звезды. Вечером пригласили их в Военный совет, торжественно вручили награды и, как было принято, «обмыли» их.
На следующий день мы с Теминым отбыли под Новороссийск, в 18-ю армию. Первая остановка была в Геленджике, где расположилась редакция армейской газеты «Знамя Родины». Редактировал ее Владимир Верховский, мой коллега по довоенной «Правде». Собрав коллектив редакции армейской газеты — там был и Сергей Борзенко, кажется, единственный журналист, награжденный Золотой Звездой Героя, они попросили, чтобы я рассказал о московских новостях. Разговор был непринужденный, дружеский, о чем только не спрашивали — о делах главпуровских, о Ставке и чуть ли не о дальнейших планах войны, словно я был всезнающим, всемогущим богом.
Из Геленджика мы с Верховским направились на цементный завод «Октябрь». Немцам удалось захватить его западную половину, а дальше они не смогли продвинуться ни на шаг. Так и стояли друг против друга наши и вражеские войска в этом бастионе из цемента и железа, не давая друг другу ни минуты покоя. Пришли на завод. Только хотели выйти из здания во двор, как рядом шлепнулась мина и ее осколки забарабанили по стене и дверям.
Так все время, — объяснил Верховский. — Но и немцам там жизни нет.
Гордостью обороны был «Сарайчик», расположенный в двадцати метрах от немецкой позиции. Сколько раз пытались они взять его штурмом, сколько вложили сюда снарядов и мин — не счесть. Не удалось им сломить и дух его защитников. Держал здесь оборону взвод 1339-го полка. Я решил посмотреть «Сарайчик», встретиться с его героическим гарнизоном. В провожатые мне дали начальника отдела фронтовой жизни армейской газеты Ивана Семиохина. Этот высоченный, могучего телосложения майор здесь часто бывал и знал все ходы и выходы. Туда добраться можно было только ночью, ибо немцы вели огонь с совсем близкого расстояния.
«Сарайчик» оказался вовсе не сараем, а трансформаторным узлом, огражденным мощной бетонной стеной. «Сарайчик» — его кодовое название. Познакомившись с бойцами гарнизона и их командиром лейтенантом Мирошниченко, мы увидели боевых, бодрых и веселых ребят. Вели себя спокойно, достойно, хотя опасность подстерегала их каждую минуту. Но к ней уже притерпелись, если вообще можно притерпеться к разрывам снарядов и мин, посвисту пулеметных и автоматных пуль. А когда об этом зашла речь, один из бойцов, сержант с черными, точно нарисованными, усиками, сказал:
Бояться? Так и немец боится. Кто больше — вот вопрос! Мы же на своей земле, а они в «гостях»…
Вот она, истинная солдатская мудрость!
Взвод дежурил неделю, затем приходила смена. Так уж водится на войне: считают дни, часы, а напоследок и минуты. Конечно, признались они, и «мы так». А лейтенант объяснил:
Там, на 9-м километре, в полку, спокойнее, а потом баня, еда погорячей и песни, а у кого и девчата…
Понравилось мне, что люди не рисовались, не говорили, что им все нипочем, а несли солдатскую службу, как положено. А ведь на войне от людей ничего больше и не требуется!
Возвращались мы тоже в темноте. Немцы вели редкий минометный огонь по заранее пристрелянным ориентирам, а они хорошо были известны Семиохину. Он повел меня в обход этих ориентиров. Когда вернулись в редакцию, я сказал моему спутнику:
— А говорили, что страшно…
Семиохин остроумно парировал:
— Конечно, раз нас не убило, теперь не страшно…