м, заботой и любовью. Если хотите погрузиться в их подлинный детский мир, идите во Дворец пионеров, где проходит городская олимпиада детского творчества…»
И завершает Тихонов свой очерк словами неугасаемой надежды: «Вторая боевая весна идет над Ленинградом. Какие бы трудности она ни несла, она — наша весна, и мы ее приветствуем. Она наша — ленинградская, родная, долгожданная, несущая тепло полям и сердцам. Тепло победы мы должны добыть сами. И мы добудем его!»
В предпраздничных и праздничном номерах газеты выступили Алексей Толстой, Илья Эренбург, Константин Симонов, Федор Панферов, Илья Сельвинский, Петр Павленко, Маргарита Алигер, Борис Галин… Думаю, любая литературная газета могла бы позавидовать.
Петр Павленко напечатал очерк «Весна на Кавказе». Он рассказывает, что прошел по долинам рек Сунжи, Терека, Кумы, Кубани, Лабы. Был свидетелем мужества воинов и народов на этом пути и в дни отступления, и в дни наступления. Многое, пишет он, вспоминается в канун 1 Мая — и люди-богатыри, и богатыри-города, и витязи-корабли, море, горы, леса, реки и степи сражались за Кубань и Кавказ. В этой аллегории выражено братство народов, защищающих свою Родину.
Взволновал душу писателя такой эпизод. При штурме станицы Абинской погиб ее уроженец капитан Степан Тищенко, командир батальона. Умирая, он завещал похоронить себя в родной станице. Когда она была освобождена, тело капитана внесли на родные улицы его товарищи. Мертвым, но победителем вошел он в родные места. И когда хоронили его, бойцы пели. Каждый пел на своем родном языке, что хоронят истинного богатыря…
Борис Галин опубликовал очерк «Солдатская душа». В одном из полков писатель встретил солдата Савушкина и его трех боевых друзей. Все четверо стояли друг за друга горой, берегли свою честь. Мастер деталей, Галин подметил черты, рисующие облик каждого из них. Пожилой низенький Савушкин, шахтер в прошлом, трижды раненный, само собой стал как бы старшиной своих друзей, которых называл «ореликами», хотя все были в одном звании — красноармейцы. Смерти он не боялся. Он не искал ее и избегал произносить это слово, чтобы не накликать беды, а говорил по старой шахтерской привычке: «Прибило обвалом». Антон Лиходько, запорожский колхозник, говорил о себе с ленивой усмешкой: «Антон схоче, то на гору вскоче». Под стать им и другие. Ни одно дело не было для них невыполнимым. Тонко и объемно раскрыл писатель их душевный мир.
Читатель, вероятно, помнит историю с одним из известных наших писателей, Федором Панферовым, о которой я рассказывал в других книгах. Напомню эту историю. В октябрьские дни сорок первого года его посылали на фронт, но он по болезни не смог выехать и почему-то по этому поводу обратился к Сталину. А Сталин на его письме начертал резолюцию с указанием, чтобы писателя исключили из партии, и послал его письмо в парткомиссию. Несмотря на это, мы взяли Панферова в «Красную звезду», назначили специальным корреспондентом. На фронте он показал себя мужественным человеком, но по болезни не мог работать в этой должности, и мы его отпустили. Однако связи с редакцией Панферов не терял, и сегодня опубликован его очерк «Над нами реет птица», посвященный работе авиационного завода, который выпускает самолеты нового типа. Очень важная тема — давно у нас не было материалов о тыле.
Илья Сельвинский передал по прямому проводу обещанный очерк о летчике Дмитрии Глинке «Чувство неба». На меня и сейчас этот ярко написанный очерк производит сильное впечатление, и я, не решаясь портить его пересказом, в порядке исключения привожу полностью.
«Знаменитый русский художник Серов, работая над портретом, всегда искал в человеке сходство со зверем, птицей или рыбой. Это, как он уверял, давало ему возможность увидеть в обычном необычное. Однажды он писал портрет светской дамы. Портрет ему не удавался. Необходима была какая-то определенная деталь, черточка, мелочь, которой он никак не мог найти. И вдруг понял: «Свиной глазок!» Вот что, оказывается, было в светской даме характерного. Образ найден. Портрет получился.
Если бы Серов встретил на своем пути Дмитрия Глинку, ему не пришлось бы ломать голову над поисками остроты в его облике. Тонкие губы, крупный черкесский нос, широкие, зоркие глаза и особенно веки, нависшие, складчатые, как у очень пожилых людей или птиц высоколетной природы. Орел! Вот кого мгновенно вспоминаешь, взглянув хотя бы мельком на Дмитрия Борисовича. Орел. Таков внешний вид Глинки.
Однажды в Крыму, стоя в Форосе над огромной пропастью, обрывающейся к морю, я увидел у самых своих ног орлицу, учившую летать орленка. Она делала плавные круги от скалы к бухте, и снова к скале. Орленок учился летать старательно и прилежно. Трогательная детская сосредоточенность чувствовалась в его сгорбленных плечах, в боязливо втянутой шее. Орлица же плыла по воздуху так, точно стояла неподвижно и точно весь мир двигался ей навстречу. У самой скалы орленок, плохо рассчитав дистанцию, сделал такой резкий разворот, что орлице, которая парила справа, не оставалось места для поворота. Тогда она изумительно точным, свободным и изящным движением опрокинулась с крыла на крыло, как самолет, и пошла от скалы к морю на спине, не потеряв ни секунды времени и ни пяди пространства.
Таков же и внутренний облик летчика Дмитрия Глинки. Глинка принадлежит к той породе советских асов, которые чувствуют себя в воздухе полновластными хозяевами стихии. На языке авиаторов это искусство зовется «отличной техникой пилотирования»; на языке ученых — «безотказностью условных рефлексов»; на языке поэтов — «чувством неба».
Сам Глинка говорит об этом так: «Слабый летчик все время вертится в машине флюгером, напряженно следит за приборами, за горизонтом. Выходит, что он сам по себе, а его самолет — сам по себе. Они друг другу чужие. А машину надо чувствовать спиной, плечами, подошвами. Инстинктом надо ее чувствовать».
Есть в кавалерии слово «всадник». Поразительное по точности слово. Всадник не просто человек на коне; это человек, сросшийся с конем. Такого слова еще нет в авиации. Но понятие такое уже есть. Когда летчики класса Глинки садятся в машину, они действительно чувствуют себя спаянными с ней. Все органы самолета ощущаются ими, как органы собственного тела. Перебой мотора отзывается физической болью, перегрев — как температура собственной крови. И все это органически, как бы впереди сознания.
В 1942 году на Крымском участке фронта с Дмитрием Борисовичем произошел поразительный случай. Получив задание сопровождать Илы, Глинка в составе пятерки двигался к передовой. Он шел замыкающим и зорко озирал небо. Вдруг на линии фронта возникла стая «юнкерсов», летевших к нашему переднему краю. Вот уже отделился ведущий, взял скорость и перешел в пике. Глинка рванулся к ним. В поле его зрения шли три немецких аэроплана, они готовились пикировать вслед за ведущим. Имея преимущество в высоте и превратив высоту в скорость, Глинка сразил всех троих. Первый, вспыхнув и вертясь с крыла на крыло, стал быстро падать в море. Второй снижался планирующим спуском. Третий пытался оттянуться на свой участок. Впрочем, дальнейшая их судьба Глинку уже не интересовала. Он заметил появление четвертого «юнкерса» и кинулся на него. Расстояние между ними быстро уменьшалось. Вот уже отчетливо видно металлическое поблескивание его левого крыла. Но что это? Странно… Ведь это же не крыло. Это никелированная спинка металлической кровати, а вот это, слева, не облачко, а подушка соседа по койке.
— Где же это я? — удивленно спросил Глинка.
— Вы в госпитале, — ответил молодой женский голос.
Оказывается, Глинку нашли в бессознательном состоянии далеко от останков его сбитого самолета. Лежал он целым и сравнительно невредимым на широких шелковых волнах своего парашюта. Что произошло с ним в воздухе, как он заметил аварию, каким образом выбросился из самолета — ничего этого Глинка не помнит. Последнее его впечатление: атака четвертого. И все. По-видимому, он был контужен еще в небе, потерял сознание и все дальнейшее проделал уже автоматически.
Вот это и называется талантом. Талант — не просто отчетливо выраженное дарование. Это дарование, помноженное на школу. Но и этого мало. Это школа, перестроившая всю психику человека в одну стремительную и всепоглощающую направленность. Такая направленность как бы наделяет сознанием самую мышцу, сухожилие, кость. У человека становятся умными руки, плечо, колени. Воля его удваивается, утраивается волею каждой клеточки его тела.
Когда Лев Толстой умирал, вслед за последним вздохом, прекратившим существование гения, продолжал еще вздрагивать указательный палец правой руки. Толстой… писал!
Никакое событие, даже сама смерть, не в силах убить в творческом человеке стремление к тому, чему он посвятил всю свою жизнь, всего себя до последнего дыхания.
Дмитрий Глинка посвятил себя битве с врагами советского народа. Когда спрашиваешь его, какие личные качества дали ему возможность сбить 21 фашистский самолет, он пожимает плечом, растерянно улыбается и говорит:
Да, собственно, только одно… Я крепко усвоил нашу новую поговорку: «Хочешь жить — убей немца».
Эту фразу Глинка призносит очень просто, без нажима, без тени патетики. Уничтожение врага стало для Глинки в полном смысле слова глубочайшей потребностью. Погибнет ли он в бою — это еще большой вопрос, но лишите его боя, и он задохнется.
Вот он стоит на аэродроме у элегантного своего истребителя. Эта маленькая машина хорошо знакома немцам. Глинка стоит у своей машины в ожидании сигнала: скоро он вылетит на задание во главе группы истребителей. В ближайшие минуты должны появиться бомбардировщики, которых ему поручено сопровождать.
Глинка стоит у машины в синем комбинезоне, со шлемом под мышкой. Ветер играет его золотистым чубом. Он ждет. У него есть еще пять минут. Мало? Но летчики говорят: целых пять минут. Что же делает в это время Глинка? Достает записную книжку, вынимает вкладыш и читает его, беззвучно шевеля губами. Слывя грозою в небе, Глинка очень лиричен на земле. Он любит музыку и поэзию. В записной его книжке хранится стихотворение Исаковского, вырезанное им из газеты. Некоторые строки подчеркнуты. Чувствуется, что эти строки задели в Глинке что-то очень большое, очень важное: