Или другой пример. Над позициями батареи капитана Тарадина появился «фокке-вульф». Зенитчики немедленно открыли огонь. Разведчик скрылся. Артиллеристы поняли, что он засек батарею и через непродолжительное время приведет сюда бомбардировщиков. Тарадин приказал занять новые позиции. Прошло полтора часа. В воздухе показались восемь «юнкерсов». Они устремились на старые позиции батареи и попали под плотный огонь своевременно перекочевавших зенитчиков. Наши зенитчики сбили два «юнкерса».
Как видим, опыт разный, но ценность и того и другого несомненна.
К очерку «На Украине», о котором я рассказывал в предыдущей главе, Василий Гроссман приложил записку. Он сообщил, что на Северском Донце встретил знакомый истребительный противотанковый артиллерийский полк и напишет о нем отдельно. Сейчас очерк опубликован в очередном номере газеты под заголовком «Жизнь истребительного полка». Знал писатель этот полк в дни Сталинградской битвы, а ныне, побывав в солдатских землянках и на огневых позициях, где «царит целомудренное напряжение переднего края», нарисовал «портрет» полка с большим чувством.
Когда я читал верстку, глаза остановились на фразе: «Истребительный противотанковый полк — это буревестник Великой Отечественной войны». Я хорошо знал и читал наизусть еще с юных лет горьковскую «Песнь о Буревестнике». Не могу удержаться, чтобы не рассказать об одном эпизоде, связанном с этой песней.
В 1927 году Горький приезжал на Украину. Он собирался на Днепрострой, и все центральные газеты стремились прикомандировать к писателю своих корреспондентов. Но Горький не любил «шумиху» и просил больше одного человека не посылать. Выбор пал на меня — я тогда, двадцатитрехлетний парень, работал инструктором отдела печати ЦК партии Украины и один должен был заменить весь корреспондентский корпус. Целую неделю продолжалась эта поездка. Ездил с Горьким в одном специальном вагоне, в одной машине, жил в одном с ним доме. И вот как-то вечером, не помню по какому поводу, зашел у нас разговор про «Песню о Буревестнике». И я продекламировал ее всю. И сделал это с таким чувством, что Горький подошел и обнял меня за плечи.
При первой же встрече с Василием Семеновичем после его возвращения в Москву я напомнил ему песню, спросил: почему — буревестник. Он ответил:
«Песня о Буревестнике» — это боевая песня революции. А разве в нашей войне нет гнева, пламени страсти, жажды бури, уверенности в победе? В этом полку я все это увидел, почувствовал…
И написал: «Какое напряжение, какая гроза в этой тишине. Ведь каждый час, каждый миг может грянуть решающая битва. И в тот час, в тот миг, когда грянет она, вдруг поднимутся буревестники великой войны — артиллеристы, истребители танков».
Гроссман попал в полк, когда артиллеристы справляли свои именины. Полк был сформирован в мае сорок второго года, и в том же месяце его батареи впервые открыли огонь по противнику. Нелегким было боевое крещение. Не раз немецкие танки оказывались в нескольких десятках метров от пушек. В первые же часы боя связь была прервана, и командование полка ушло на батареи. Командир полка подполковник Хмара сам прямой наводкой расстреливал противника. Вместе с ним оставались на батареях комиссар полка Стеценко, заместитель командира майор Луканин, помощник начальника штаба Захаров. Они действовали, заметил писатель, не по уставу. Командованию полка не полагается стрелять из пушек. Но таково было ожесточение боя, так тяжел и страшен был натиск врага, что другого решения командование полка в своем первом бою не нашло.
Стремительность — один из главных принципов действий истребительного полка. «Нынче здесь — завтра там» — эти слова из старой песни стали девизом полка. Иногда движение было столь стремительным, что полк вырывался намного вперед, опережая свою пехоту. Не раз охотились за пушками самолеты врага, но полк не останавливался. Вот как объясняли корреспонденту тактический и моральный принцип, ставший здесь законом. Однажды четыре «мессершмитта» настигли полк на марше, они стремительно снизились, ожидая, что водители остановят машины и расчеты разбегутся. Три раза прошли «мессеры» над полком. Ни одна пушка не выбыла из строя, ни одна машина не остановилась.
— Да разве можно было останавливаться, — сказали писателю, — ведь в движущуюся пушку трудней попасть, чем в стоящую. В щель с собой пушку не потянешь, а без нее бежать в канаву никто не согласится.
«Никто не согласится» — как просто и как многозначительно это сказано! Без выспренних слов, без патетики, так, как это и было в жизни полка.
Написан очерк, как и все, что присылал нам с фронта Гроссман, без глянца, без лакировки, честно и правдиво. Много бед причинил немцам полк, но и у самого они были. Погибли командир полка Хмара, которого писатель помнил еще по Сталинграду, его заместитель Луканин, начальник штаба Захаров, командир батареи Вейсман…
Смерть на войне — дело обычное. Погибает человек от пули, снаряда, мины, бомбы. Но как нет на одном дереве двух одинаковых листьев, так нет похожих обстоятельств этой трагедии. В очерке и рассказывается об одном таком печальном и непохожем на другие событии.
По многу раз на дню колонну атаковали немецкие танки, завязывались бои. Но полк двигался, жизнь его шла своим чередом. Перед боем в снежном овраге заседала парткомиссия — в партию были приняты командир батареи Худяков и командир взвода Василенко. В тот самый час, когда Худякова принимали в партию, он уничтожил огнем своей батареи немецкий танк и две пушки. Командир взвода после принятия его в партию сказал:
— Вот, товарищи, приду домой коммунистом, ведь я из здешнего района, совсем близко мы к дому моему пришли, завтра- послезавтра там будем.
Смеясь, он добавил:
— Шутили надо мной, что мне ногами не дойти до дому, а вот нет…
И эти обычные малозначительные слова все теперь помнят в полку: Василенко был убит через два часа после того, как произнес их. Так он и не дошел до своего дома, похоронили его среди снежной степи.
Сейчас затишье. Полк стоит на берегу Северского Донца и готовится к новым боям. Писатель застал его в «мирной» обстановке:
«Я гляжу на красноармейцев, на их лица, темные от загара, от ветра… Это лица ветеранов. Мне казалось, что истребители-артиллеристы должны быть молоды, как истребители-летчики. Но оказалось не так. Почти все наводчики люди зрелых возрастов — Воинов, Мигулев, Кутляков. Эта человеческая внутренняя сила, эта глубокая решимость драться до конца с немецкими танками, не отступив ни на шаг, словно связана с возрастом зрелости».
Все яснее становится, где должны разыграться главные события. Туда одного за другим с тихих фронтов мы перебрасываем корреспондентов. На Брянский фронт выехал Евгений Габрилович. Там пока спокойно, но Евгений Иосифович из тех писателей, кто и в самой глубокой тишине найдет тему.
Вспоминается начало становления Габриловича как военного писателя. В июле сорок первого года я был в Главпуре, когда там составляли список писателей, призываемых для работы во фронтовой и армейской печати, и увидел его фамилию. Габриловича я хорошо знал по выступлениям в «Правде» и попросил направить его в «Красную звезду». Это и определило судьбу писателя.
Он не замедлил явиться в редакцию — черный, худющий, в синем френче с карманами-клапанами. Помню, деловой разговор у нас тогда не состоялся, я вычитывал полосы и, не имея ни минуты для беседы, предложил новому сотруднику прежде всего отправиться к начахо, чтобы принять подобающий воинский вид. Начахо выдал ему галифе, гимнастерку, брезентовые сапоги, пилотку и наряд в оружейный склад Наркомата обороны, где он должен был получить пистолет.
Из всех писателей, призванных в «Красную звезду», Габрилович был, что называется, одним из самых штатских. Поэтому на первых порах мы поручили ему литературную правку чужих материалов, чтобы освоился с военной терминологией и другими премудростями военного дела. Не раз приходил в редакторский кабинет тихий Габрилович и просился на фронт.
— Еще не время, — отвечал я.
Боевое крещение Габриловича состоялось в конце июля. Выехал он на Западный фронт вместе с Михаилом Зотовым и первую же проверку огнем прошел с достоинством. Но вот с его корреспонденциями и очерками дело было похуже. Для военной газеты они были какими-то уж очень штатскими. Их не напечатали. Габрилович совсем приуныл. Конечно, подобные неудачи встречались и у других сотрудников, пришедших в нашу газету с «гражданки», но Габриловича это обстоятельство не могло утешить.
Пришло время, и Габрилович, можно сказать, нашел себя. Он не гнался за масштабностью в описании войны. Главным на войне для него стал человек. Он один из первых начал писать о людях так называемых незаметных профессий. Например, о старшей сестре медсанбата. Или об орудийном мастере, ремонтирующем пушку под огнем противника, о крохотном отряде дорожников, прокладывающем гать среди болот на виду у неприятеля, о линейном надсмотрщике, восстанавливающем линию связи под носом у врага. Были у него и зарисовки фронтового быта, о чем можно судить хотя бы по названиям очерков: «В блиндаже», «Ночь в землянке», «У озера» и т. п.
— Вспоминаю свой разговор с писателем:
Конечно, — объяснял он, — война изменила жизнь человека. Бой стал важнее всего. Но человек всегда остается человеком. Остаются думы о близких, душевные разговоры в ночной тишине, и притом не всегда о войне, остается любовь, сердечные радости и печали.
И на фронте, в огне войны, Габрилович оставался писателем лирического склада. Он и в нашу сугубо военную газету писал, не меняя ни стиля своего, ни голоса. Тогда, во время нашего разговора, мы решили, что заданиями редакция не будет его особенно загружать; разъезжая по фронтам, он будет писать о том, что ему покажется интересным и нужным. Так оно в основном и было.
Уже после войны Евгений Иосифович написал:
«Интересный, обобщающий, художественный материал! Ох как далеко не всегда получался он таким, этот материал! То в нем было слишком много художественности и мало обобщений, то удавались, казалось, обобщения, но выпадала художественность. И часто (особенно в первое время) на мою взволнованную телеграмму-запрос: «Сообщите судьбу материала заголовок квч В боях квч», — получал такой ответ: «Материал не пойдет. Мало фактов, много ненужных красот. Глубже изучайте жизнь, бывайте в частях, живите жизнью бойцов…»