зли вперед, туда, где расположились автоматчики и бронебойщики.
Все бойцы были замаскированы. Поверх шлемов на них были надеты соломенные «абажуры», а на некоторых — сетки с нашитой на них травой. Это делало их похожими на рыбаков со старинных рисунков — такими Катаев увидел во ржи и такими описал их.
Неподражаемо также описание того, как бойцы в разнообразной канонаде прекрасно различали «безопасные», «опасные» и «смертельно опасные» звуки. Это Катаев и сам знал неплохо.
Когда генерал Зинькович и Катаев вышли к кромке ржаного поля, писатель спросил:
— А кто впереди нас?
— Впереди никого нет, только немец, — ответил ком кор.
— А если он попрет на нас?
— Есть чем встретить…
Да, на пути к передовой Катаев своими глазами видел, что ожидает немцев, если они «попрут»…
Вместе с Зиньковичем, проверявшим готовность частей и подразделений к бою, Катаев пополз по густой траве. И надо же было, чтобы именно в это время начался густой минометный обстрел. Мины сыпались близко. Тревожась за судьбу писателя, генерал в сердцах сказал ему:
— Ну чего вас сюда принесло?
— Как чего? Посмотреть, как вы воюете. И потом написать…
— Могут убить…
Ничего не ответил Валентин Петрович, а про себя ухмыльнулся. Не знал Зинькович, что уже не первый раз Катаев под огнем. Он воевал еще в первую мировую войну в артиллерии — сначала простым солдатом, канониром, а потом в чине подпоручика. Был дважды ранен и даже отравлен газами. Заслужил два солдатских Георгиевских креста и Анну 4-й степени. Не знал генерал, что и в гражданскую войну, в далеком 1919, Валентин Петрович был в одних рядах с красноармейцами, сражавшимися с Деникиным, командовал батареей под Лозовой. Да и в эту войну он уже не раз бывал на фронте.
Фронтовики всячески старались оберегать писателя от опасности. Но однажды, в сорок втором, произошел случай, который сам Катаев не мог вспоминать без улыбки. Прибыл он в одну из дивизий Западного фронта. После длительных и тяжелых боев здесь в строю осталось лишь три танка. Да и у немцев было не густо. На фронте стояло затишье. Временами шли вялые бои местного значения, в которых иногда, правда редко, участвовали и эти танки. Катаеву захотелось оглядеть поле боя из танка, так сказать, побывать в шкуре танкиста. Долго ему в этом отказывали, наконец, после настойчивых просьб, разрешили.
И вот забрался Валентин Петрович в «тридцатьчетверку», и пошла она в бой. Но боя писатель так и не увидел и не услышал. Когда танк остановился, писатель вылез из него разочарованный. А потом ему признались, что танк шел не на запад, на противника, а на восток, в наш тыл.
— Ругайте нас, не ругайте, — каялись танкисты, — но мы боялись, что вас убьют.
Здесь, в корпусе Зиньковича, писатель видел всю панораму атаки наших войск, обративших немцев в бегство, а потом отправился на правый фланг.
«Мы покинули наше чудесное ржаное поле, — писал Катаев, — и стали спускаться в лощину. Теперь мы шли по вспаханному клину. На душе было восхитительно легко. Я смотрел на потную спину генерал-майора, и почему-то мне вспомнились «Война и мир» и Багратион, идущий по вспаханному полю, «как бы трудясь».
Не знал Катаев, когда опубликовал эти строки в «Красной звезде», да и никто не мог тогда знать, что боевой, полюбившийся писателю, отчаянно храбрый генерал Зинькович спустя месяц после этой встречи сложит свою голову на поле брани.
У каждого писателя было свое видение войны. У Катаева оно выражалось в умении подметить детали, тонкие, неповторимые. В другом очерке, «В наступлении», читаем:
«Полковник, громадный человек с могучей грудью, стремительно шагает, перепрыгивая через свежие воронки и пригибаясь. Бинокль болтается на его загорелой богатырской шее. Мы едва поспеваем. Но он не обращает на это внимания. Наоборот. Он прибавляет шагу. Изредка оглядываясь на нас, он бодро покрикивает:
— Больше жизни! Веселее! Медленно ходить будем дома, по бульвару, а здесь война! На войне надо ходить быстро. Наклоняйтесь! Не жалейте спины!
Ординарец с автоматом на груди шепчет мне, почтительно и преданно показывая глазами на своего полковника:
— У нас полковник — орел! Настоящий пехотинец! На коне — всегда шагом, а пешком — завсегда рысью. Еле поспеваешь».
Находясь в этой дивизии, Катаев узнал, что 332-й немецкий пехотный полк, против которого наше соединение сражается, оказался тем самым полком, командир которого, полковник Рюдер, в декабре 1941 года приказал повесить Зою Космодемьянскую. Узнав это, Катаев тут же, в политотделе, написал листовку. Были в ней такие строки:
«Убейте убийц!
Зимой 1941 года в Петрищеве, близ города Вереи, немецкие мерзавцы убили замечательную русскую девушку-патриотку, комсомолку Зою Космодемьянскую. Они долго мучили ее, а потом повесили.
Кто же убил Зою?
Ее повесили по приказу командира 332-го немецкого пехотного полка, изверга и негодяя полковника Рюдера. Приговор в исполнение привели палачи из этого же подлого 332-го полка.
Впоследствии этот полк неоднократно был бит Красной Армией, и в конце концов недавно его расформировали и рассовали по другим полкам дивизии…
Где же сейчас остатки этой банды, некогда называвшей себя 332-м полком? Где убийцы нашей Зои?
Они перед вами. Как раз перед вами стоит немецкая 197-я дивизия, в которую входят жалкие остатки бандитского 332-го полка, того самого полка, который повесил нашу Зою.
Вот они — палачи, мерзавцы, убийцы.
Вы видите их?
Товарищи бойцы! На вашу долю выпала великая честь — от имени советского народа привести в исполнение беспощадный приговор над мерзавцами, которые убили Зою Космодемьянскую. Бейте палачей! Бейте их смертным боем! Не давайте им никакой пощады! Бейте их, гадов, и добейте окончательно, чтобы их духу не осталось!..»
Потом Катаев по просьбе политотделов соединений и армий, где он бывал, еще будет писать листовки, но эта, первая, запомнилась ему больше всех.
Между поездками на фронту Валентина Петровича была одна вполне мирная командировка. В этом году стали создаваться суворовские училища. Естественно, что редакция попросила именно Катаева, автора повести «Белеет парус одинокий», съездить в одно из училищ и написать о нем. Отправился он в Калинин и попал как раз к первому сбору. Наблюдал он мальчиков в черных форменных костюмах, алых погонах и с почти генеральскими лампасами на брюках. Среди первых суворовцев он встретил внука Чапаева, сына легендарного летчика Гастелло, племянника Орджоникидзе, сына Героя Советского Союза Кошубы.
Вернувшись в Москву, Катаев написал очерк «Труба зовет». Эта поездка подсказала ему и финал повести «Сын полка».
Как-то после войны я встретился с Валентином Петровичем. Моложавый, стройный, быстрый в движениях, он сохранил военную выправку. Тот же прищур глаз. Та же ироническая улыбка. Естественно, мы вспомнили военные годы.
— В тот день, когда я получил первую командировку «Красной звезды», — признался писатель, — у меня было только одно желание— скорей побывать на фронте и написать о нашем наступлении. Но мне и как писателю эта поездка, признаться, дала многое. Ведь «Сын полка» — результат таких фронтовых поездок. В одном из полков я встретил мальчугана, одетого в казачью форму. «Как мальчишка попал к вам?» — спрашиваю командира. «Да вот подобрали, остался без отца и матери — погибли они под немецкими бомбами». В другом полку я видел, как пожилой солдат нежно вел за собой такого же мальчишку. Командир с напускной строгостью говорит солдату: «Перестаньте возить детей. Отправляйте их прямо в школу», а сам, вижу, прижимает к своей груди мальчугана и гладит его по головке. Многих таких обездоленных войной мальчишек я видел и понял, что это большое трагическое явление. В жестокие дни, когда никто из наших солдат не знал, что готовит ему завтрашний день, у них хватало сердца пригреть ребят. Если бы я не был на фронте и не видел этого, конечно, не было бы повести…
23 мая. Раз в моем повествовании возникло имя Николая Кружкова, надо рассказать о его непростой судьбе. Николай Николаевич много лет работал в «Правде». Писал очерки, фельетоны, рассказы. В первые же дни войны ушел на фронт, стал редактором газеты Северо-Западного фронта.
Я знал Кружкова по «Правде», но близко с ним познакомился и подружился на Халхин-Голе и на финской войне, где я редактировал фронтовые газеты, — там он работал моим заместителем. Был он человеком мужественным, почти все дни проводил в боевых частях. Каждое его выступление в этих газетах было интересным для читателя.
Когда мой заместитель по «Красной звезде» Григорий Шифрин отпросился на фронт, я, не задумываясь, выпросил Кружкова вместо него.
Но вдруг в марте сорок четвертого года приезжает ко мне на фронт спецкор «Красной звезды» Василий Коротеев и говорит, что Кружков арестован как «враг народа» и сидит в тюрьме; 11 ноября 1943 года в редакцию пришли сотрудники КГБ, срезали с него полковничьи погоны и ленточки орденов, а затем увели. Больше ничего в редакции неизвестно.
Для меня это было как удар обухом по голове: Коля, тихий, скромнейший, добросердечный человек, старый коммунист, — «враг народа»? Никак это не укладывалось в сознании. Но что я мог выяснить на далеком фронте? А когда вернулся в Москву после войны, узнал, что Кружков осужден на десять лет по пресловутой статье 58, пункт 10 — «антисоветская пропаганда».
И только ныне, когда писалась эта книга, мне стало известно, что навесили в госбезопасности на Николая Николаевича. Там меня ознакомили с «делом Кружкова»! Допрашивали его шесть раз, более пяти месяцев его терзали, требуя, чтобы он признался в несовершенных «грехах», — морили голодом, лишали сна, избивали, угрожали расстрелом.
Приведу некоторые выдержки из протоколов допроса:
«11 декабря 1943 года. Обвиняемый показал: «Не скрою, у меня были сомнения в правильности политики Советского правительства, вследствие чего отдельные мероприятия, проводимые в стране, я истолковывал неправильно и в этом признаю себя виновным…