В связи с этим не могу умолчать об одном обстоятельстве, связанном с постановлением ЦК. В газете не только не найти текста этого постановления, но даже и намека на него. Почему? Что тут секретного? От кого секреты?
Был у меня по этому поводу разговор с главпуровцами: не опубликовать ли постановление в газете? Не дать ли о нем передовую?
Как можно, — заявили они. — Это документ сугубо внутрипартийный. Его должны знать только коммунисты…
Увы, из-за мании секретности постановление дошло далеко не до всех.
В книге «Год 1942» я рассказывал о трагической судьбе генерала Лизюкова Дмитрия Ильича. В 1939 году он был репрессирован, накануне войны освобожден из тюрьмы, с первых дней войны — на фронте, командовал знаменитой 1-й Московской мотострелковой дивизией, а на посту командующего танковой армией погиб в районе Воронежа. Сталин и во время войны относился к нему с упрямой подозрительностью, и достаточно было его неуважительной реплики, чтобы имя Лизюкова предали забвению. Нам даже не разрешили напечатать некролог Лизюкову.
И вот в сегодняшней газете — Указ о присвоении имени Героя Советского Союза генерал-майора А. И. Лизюкова Саратовскому Краснознаменному танковому училищу. Тут же поздравление Сталина танковому училищу имени Лизюкова в связи с 25-летним юбилеем. Указ о награждении училища орденом Красной Звезды и еще Указ о награждении орденами и медалями командного состава училища. Имя Лизюкова, до этого преданное забвению, четырежды упоминалось в этих указах. Нашей радости не было конца. Мы не раз писали о Лизюкове, о его мужестве и командирском таланте. Он стал нашим автором и другом. Мы гордились его успехами. В сегодняшнем номере газеты вместе с указами напечатана статья о Лизюкове. В ней такие строки:
«Имя старейшего советского танкиста генерал-майора тов. Лизюкова неразрывными узами связано с боевым путем Красной Армии с начала ее зарождения. С первого дня Отечественной войны тов. Лизюков на фронте. Он командует рядом крупных соединений. В ряде операций блестяще проявились его стратегические и организаторские таланты, его мужество и бесстрашие…» И, наконец, в этой статье мы могли рассеять все вздорные и гнусные слухи, которые исходили не от кого иного, как от Сталина, о Лизюкове. В очерке черным по белому было написано: «Проводя очередную операцию по разгрому немецких сил, генерал-майор Лизюков 25 июля 1942 года погибает на своем боевом посту».
Единственное, что осталось загадкой, — что побудило Сталина изменить свое отношение к Лизюкову. Добрая воля? Но мы теперь знаем, что ее у «отца всех народов» не было. Желание загладить свою вину? Но раскаяние никогда не мучило Сталина. Он никого не жалел. Случайность? Может быть…
Около четырех месяцев сражается французская эскадрилья «Нормандия» с немцами в нашем небе. Небольшая информация Якова Милецкого об этой эскадрилье появилась еще в мае. Пришло время рассказать о французских летчиках подробнее. Мы попросили выехать к ним писателя Льва Никулина. Вместе с ним отправился на аэродром и наш фоторепортер Сергей Лоскутов. Через пару дней они вернулись, и читатель смог ознакомиться с жизнью и боевой деятельностью эскадрильи.
Прежде всего мы узнали о путях-дорогах, которые привели французских летчиков в Советский Союз. Вот, к примеру, лейтенант Марсель Лефевр, смуглый молодой человек с мягким голосом и вьющимися черными волосами. Война и позорный мир Петена с гитлеровцами застали его в Северной Африке. Лефевр и его товарищи перелетели в Англию и сражались с немцами над Ла-Маншем. Но русский фронт казался им тем местом, где можно по-настоящему скрестить свое оружие с немцами. Они и стали первыми летчиками «Нормандии».
Высокому, несколько хмурому летчику капитану Литольфу предложили высокий пост в авиации Петена, но он предпочел встречи с немцами в воздухе, а не в отелях курортного Виши. Эльзасец по происхождению, он имеет, считает писатель, особые счеты с немцами, и, может быть, поэтому он кажется таким суровым и замкнутым в себе воином.
Это портретные черты французских летчиков, подмеченные Никулиным. А теперь — об их боевых делах. Сражаются, отмечает писатель, мужественно, отважно. Они ведут вольную охоту за немецкими истребителями, сопровождают наши бомбардировщики, штурмуют немцев на бреющем полете. Командир эскадрильи Тюлан, о котором мы уже писали, заслуженный летчик, потомственный военный, глядит на наших корреспондентов прищуренными зоркими глазами воздушного волка и, улыбаясь, говорит им:
— Вообще мы успели кое-что сделать на этом фронте. «Нормандия» сбила одиннадцать самолетов…
Отношения между русскими и французскими летчиками истинно братские. Лефевр хвалил наши «Яки», но еще больше — русских летчиков:
Они сражаются с яростью, и притом умно, не теряя головы, когда видят врага близко… Надо сказать, что, когда видишь немца почти вплотную, когда он почти у тебя в руках, трудно сохранить полное спокойствие. Мы научились видеть впереди себя, позади и по сторонам. Вертишь головой во все стороны до того, что потом болит шея, перед тобой враг, с которым у тебя есть охота посчитаться…
А далее — о наших летчиках:
— Мне нравится в русских их холодная ярость в бою. Мы с ними хорошо спелись в воздухе. Мой товарищ гнался за немцем, за этим же немцем погнался и русский летчик. Наш товарищ настроил свое радио на волну русского летчика, и они решили добить немца вдвоем. Самое забавное — наш летчик при этом старался сговориться с русским по радиотелефону. Он произносил несколько русских слов, которые помнил: «Ближе… Хорошо… Хорошо… Кончено!» И с немцем действительно было «кончено»…
Никулин и Лоскутов попали в эскадрилью в тот день, когда там еще не улеглась деловая и одновременно радостная суматоха — на базе эскадрильи в тот день формировался 1-й истребительный авиаполк «Нормандия». Через несколько дней он принял участие в Курской битве.
Примечательное совпадение: когда газета была сверстана и на третьей полосе уже разместился очерк Льва Никулина, а под ним мы поместили пять фотографий, пришел Указ о награждении летчиков эскадрильи орденами Отечественной войны. И среди награжденных — как раз те офицеры, о которых писал Никулин, в том числе и командир эскадрильи майор Тюлан Жан Луи, и на этот раз, в отличие от предыдущего репортажа, мы дали его имя не инициалами, а, с его согласия, полностью.
В тот же день у меня в кабинете встретились два фронтовых побратима — Алексей Сурков и Константин Симонов. Такие встречи всегда радовали и запоминались надолго. Сурков принес «Песню о солдатской матери»:
За пустой околицей,
За Донец-рекой,
Вздрогнет и расколется
Полевой покой.
Неоглядно поле то
За седой межой,
Жаркой кровью полито.
Нашей и чужой.
Далеко от поля-то
До Буран-села.
А над кровью пролитой
Черный дым и мгла.
В дали затуманенной
Как узнать о том,
Что лежу я, раненный,
В поле под кустом?
Что меня жестокая
Тянет боль во тьму!..
Милая! Далекая!
Жутко одному.
Под бинтом-тряпицею
Голова в огне.
Обернись ты птицею.
Прилети ко мне.
Наклонись, прилежная,
Веки мне смежи.
Спой мне песню прежнюю.
Сказку расскажи.
Про цветочек аленький,
Про разрыв-траву,
Будто вновь я, маленький,
На земле живу…
То ли шелест колоса,
Трепет ветерка,
То ли гладит волосы
Теплая рука.
И не чую жара я.
И не ранен я.
Седенькая, старая,
Светлая моя!
Константин Симонов принес балладу «Трое»:
Последний кончился огарок,
И по невидимой черте
Три красных точки трех цигарок
Безмолвно бродят в темноте.
О чем наш разговор солдатский?
О том, что нынче Новый год,
А света нет, и холод адский,
И снег, как каторжный, метет.
Один сказал: — Моя сегодня
Полы помоет, как при мне.
Потом детей, чтоб быть свободнее,
Уложит. Сядет в тишине.
Ей сорок лет — мы с ней погодки,
Всплакнет ли, просто ли вздохнет.
Но уж, наверно, рюмкой водки
Меня по-русски помянет…
Второй сказал: — Уж год с лихвою
С моей война нас развела.
Я, с молодой простясь женою,
Взял клятву, чтоб верна была.
А третий лишь вздохнул устало:
Он думал о своей — о той,
Что с лета прошлого молчала
За черной фронтовой чертой…
И двое с ним заговорили,
Чтоб не грустил он, про войну,
Куда их жены отпустили,
Чтобы спасти его жену.
Читаю стихи, а друзья-поэты смотрят на меня, стараясь угадать: как, мол? Я, прочитав, дал Алеше симоновское стихотворение, а Косте — сурковское:
— Читайте и вообразите себя редакторами… Оба прочитали.
— Ну, как? — спрашиваю.
— Ничего, годится, — хором отвечают.
— Не классика… — Это уже я говорю. — Но напечатаем. А кого раньше? — поставил я их в нелегкое положение.
Не ответили, не хотят перебегать дорогу друг другу. Напечатали раньше Суркова, поскольку Симонов все равно опоздал со своим «Новым годом» на шесть месяцев.
Любопытно, как поэты сами отнеслись к этим стихам уже после войны. Свое отношение к ним они подтвердили тем, что включили их в свои собрания сочинений. Сурков оставил все, как было опубликовано в газете, а Симонов заменил заголовок на другой — «Жены», что, несомненно, ближе к сюжету этих стихов…
Илья Эренбург после довольно долгого для него перерыва выступил со статьей «Великий и негасимый». Смысл этого не очень ясного заголовка раскрывается лишь в конце статьи. Писатель рассказывает о планомерном ограблении захватчиками украинских земель, приводит неопровержимые документы. Грабеж сопровождается злодеяниями, от которых кровь стынет в жилах: на Украине имеются «научные лаборатории», где гитлеровские «ученые» проводят опыты над живыми людьми. До недавнего времени они проводили опыты над евреями. Теперь немцы их истребили, опыты ведутся над украинцами. К чему они сводятся? К отравлению различными газами, выкачиванию крови у детей для переливания ее немецким солдатам… Устроена также лаборатория, где идут опыты по производству мыла из человеческого жира…