Через несколько дней полностью экипированный в офицерское обмундироваטие он зашел ко мне и говорит:
— Готов сегодня же выехать на фронт.
Но здесь между нами произошел такой диалог:
— Сегодня? А стрелять вы из этой пушки умеете? — указал я на висевший у него сбоку пистолет.
— Нет.
— А из винтовки?
— Тоже нет.
— Как же я вас отпущу на фронт? А вдруг что случится! Нет уж, пару недель поживите в редакции (весь состав редакции в ту пору был на казарменном положении).
Шефство над Гроссманом взял полковник Иван Хитров, наш тактик и в прошлом строевой командир, возил его в один из тиров Московского гарнизона и там обучал стрелковому делу.
В первые наши встречи Гроссман показался мне совсем неприспособленным к войне. Выглядел он как-то не по-военному. И гимнастерка в морщинах, и очки, сползавшие на кончик носа, и пистолет, болтающийся на незатянутом ремне… Был он обидчив, все воспринимал всерьез и не любил, когда даже дружески потешались над его небравым видом. Перед очередной поездкой на фронт Гроссман заходил ко мне и всегда выглядел немного грустным, меланхоличным, словно уезжал нехотя. Так мне, во всяком случае, казалось, может быть, потому, что другим жаловался, что его снова посылают в самое «гиблое место». Я не относился к этому серьезно, потому что он, возвращаясь, всегда с увлечением рассказывал о том, как было интересно и каких прекрасных людей он повидал. А главное, то, как он писал, вскоре стало свидетельствовать о доскональном знании фронтовой жизни, об ураганном времени, проведенном в «неуютных» местах на передовой.
Шли месяцы войны. Гроссман внешне мало изменился, разве что гимнастерка не так топорщилась да под дождем и снегом «уселась» шинель. И все же это был новый Гроссман, вросший в войну, во все ее будни и тяготы.
Не пришлось Гроссману, как многим другим корреспондентам, стрелять из автомата или пулемета. Но он не раз проявлял командирскую распорядительность. Бывало, то немцы разбомбят какой-нибудь небольшой мостик, то разворотят артобстрелом или бомбежкой дорогу среди болот или торфяников. Образуется пробка. Все спешат, торопятся, пытаются вне очереди объехать ее, доказывают какие-то особые свои права. К узкому месту трассы подходят офицеры разных званий и рангов, разных частей и соединений и начинают судить и рядить, нередко на довольно высоких нотах. Среди них и Гроссман — его «виллис» тоже в пробке. И вскоре он как-то само собой становится неназначенным и неизбранным начальником самодеятельной переправы. Люди даже не знали его по званию — на Гроссмане был дубленый полушубок, но невольно подчинялись негромкому голосу этого человека, его деловым советам (сказывался опыт инженера-шахтера).
— С чего начнем? — спрашивали его.
— Первыми переправьте с той стороны машины с ранеными.
— А с нашей стороны какие?
— Вытащите из пробки машины с боеприпасами. Они нужны в первую очередь.
И люди бросаются выполнять его приказания. Правда, он никогда не приказывал, он советовал. А потом, когда пробка начинала рассасываться, ставил в очередь свой «виллис» — он тоже спешил, ему, военному корреспонденту, следовало быть впереди, на месте событий.
Так было в Гомеле, в Сталинграде, на Украине… Уже за две тысячи километров от Волги, у берегов Вислы, Гроссман поехал на «виллисе» к Варшаве. Все мосты были взорваны, наши войска шли в обход польской столицы, через Сандомирский плацдарм. Висла не совсем промерзла, отдельные льдины чередовались с большими разводьями. Оставив автомашину в Праге — пригороде Варшавы, на восточном берегу Вислы, — Гроссман стал пробираться между большими полыньями к двум уцелевшим фермам моста Понятовского. Наконец он достиг бетонной опоры. По ферме восьмиметровой высоты два пожилых солдата подали Гроссману легкую пожарную лестницу. Но до льда не хватало двух метров. Солдаты привязали к лестнице веревку, опустили ее, и Гроссман стал взбираться по этому шаткому, качавшемуся на ветру сооружению. Потом солдаты подтянули лестницу, и Гроссман взобрался на ферму. Поблагодарив наших солдат за помощь, он пошел в город.
— Это единственный в моей жизни случай, — сказал он, — когда в город я вхожу по пожарной лестнице…
Эти перемены у Гроссмана, да и других наших штатских до войны корреспондентов точно подметил Илья Эренбург:
«Я вспоминаю Василия Гроссмана в селе Летки под Киевом, Константина Симонова на Соже, Бориса Галина в Брянском лесу, Евгения Долматовского на днепровской переправе. Удивительно, до чего люди менялись на фронте! В мирное время никто не примет Василия Гроссмана за военного, а тогда он казался обыкновенным командиром пехотного батальона, которого позабыли отвести назад, не дают пополнения и не шлют боеприпасов…»
Василий Гроссман был настоящим тружеником войны. На фронте ему приходилось писать в самых, казалось, невозможных, неблагоприятных условиях: в блиндаже у коптящего фитиля, в степи, лежа на разостланной шинели, или в набитой людьми хате. Он приучил себя работать в любой обстановке, отключаясь на это время от всего, что происходит кругом.
Писал он упорно, вкладывая в это все силы без остатка. Внешне он был спокоен, лишь очки его поблескивали огоньками. Но те, кто знали Василия Семеновича ближе, замечали, что он в такие минуты багровел от напряжения, лицо его покрывалось капельками пота. Вариант фразы испытывался на четкость, недвусмысленность, доходчивость. На бумагу заносился последний, окончательный вариант. Поэтому в рукописях Гроссмана почти не было помарок, следов правки. Он не вставал из-за стола, пока не считал абзац законченным. Длилось это иногда часа два, иногда больше, и только после этого он позволял себе пятиминутный отдых и краткую разминку.
Когда мы получали очерки Гроссмана, возиться с ними долго не приходилось: все было отчеканено, подогнано, повествование лилось логично. Но иногда нам приходилось сокращать: поздно вечером поступал официальный материал, который полагалось помещать на той же странице, где был заверстан очерк Гроссмана. Иногда я хитрил сам с собою и поручал это кому-нибудь из секретариата. Дежурный по секретариату намечал абзацы или строчки и приносил мне. Я не соглашался и предлагал эти строки сохранить и наметить другие. Второе сокращение отвергалось так же, как и первое. Третий и четвертый варианты тоже успеха не имели. Тогда я снова сам брался за дело и снова убеждался, как трудно сокращать Гроссмана — там не было ничего лишнего, второстепенного. В три часа ночи, а то и позже я отваживался подписать полосы с горьким чувством, что загубил чудесные строки.
В очередной приезд Гроссмана в Москву я, как бы извиняясь, говорил:
— А очерк, к сожалению, пришлось несколько сократить. Знаете, другого выхода не было.
— Я уже привык к редакционной правке: газетная полоса не резиновая, — не проявляя обиды, отвечал он.
Любопытна такая черта характера Василия Семеновича, она не может не вызвать улыбки. Оказывается, Гроссман был человеком суеверным. Наш спецкор Ефим Гехман, частый спутник писателя, рассказывал мне:
— Напишет Василий Семенович свой очерк и обращается ко мне: «У вас, Ефим, рука легкая. Возьмите мой материал и своими руками заклейте пакет и отправьте в Москву. Потом поезжайте на полевую почту. Если пришла газета, не давайте ее мне сразу, раньше сами посмотрите, есть ли я там?»
Думаю, не в суеверии было дело. Я знаю, что когда приходила газета с его очерком, писатель буквально на глазах менялся. Радовался, перечитывал свой очерк, проверял на слух, как звучит та или иная фраза. Снова возвращался к ней. Он, опытный писатель, преклонялся перед печатным словом. Для него появление наборного оттиска было вторым рождением очерка…
28 июля. Вместо сообщений Совинформбюро ныне публикуется «Оперативная сводка». Это, пожалуй, больше соответствует штабной терминологии — как известно, сводки составляются в Генштабе. Кроме того, вместо утреннего и вечернего сообщений, как это было раньше, за минувшие сутки дается только одна сводка.
Сегодня из нее мы узнали, что на орловском направлении наши войска заняли железнодорожную станцию Становой Колодезь. В скобках отмечено: «18 километров юго-восточнее Орла». Через два дня — 17 километров. Затем освобождение железнодорожных станций с причудливыми названиями Стальной Конь и Светлая Жизнь — 4 километра от Орла. Словом, до города рукой подать. Никогда ранее таких подробностей в официальных документах не бывало. Можно сказать, что чуть-чуть открыли завесу гласности.
Более двух недель наступают войска Брянского, Центрального и Западного фронтов. Уже можно осмыслить новый опыт тактических действий наших войск. Он нужен всем. Один за другим появляются в газете материалы творцов этого опыта — командиров частей и соединений. Назову, к примеру, статью командира танкового полка майора М. Ильюшкина «Танки прорыва поддерживают наступление пехоты». Вот только один из примеров изобретательности в бою:
«Из опыта прежних боев было известно, что противник выделяет группы автоматчиков по количеству проходов в заграждениях и укрывает их в ближайших окопах. Автоматчики, ведя огонь по проходу, стараются сковать маневр нашей пехоты и отсечь ее от танков перед проволочными заграждениями. Если же наши танки, пытаясь протолкнуть пехоту вперед, начинают двигаться вдоль фронта и давить заграждения гусеницами, то по ним открывает фланговый огонь немецкая артиллерия. На этот раз каждый танк еще на исходных позициях был снабжен специальным приспособлением, которое вместе с кольями срывало сотни метров колючей проволоки, и она тащилась вслед за танками, поднимая облака пыли. Благодаря такому приему сорвано огневое воздействие автоматчиков противника и возникла паника среди его пехоты. Десятки вражеских солдат, пытавшихся спастись бегством, запутывались в собственной проволоке и были убиты».
Майор Ильюшкин с самыми добрыми намерениями описал, как устроены эти приспособления к танкам. Понятно, мы их сняли, не дожидаясь запрета цензора. На этот раз осторожность была вполне уместна: зачем настораживать противника и выдавать ему пусть небольшие, но все же секреты?