— Волчок? Леш? — и каждый день показывал её Ефимовне и Стеше.
Ефимовна пошла до коменданта, взяла у него давно заготовленную стараниями Лешего и подписанную Фридрихом Краузе и шефом местного гестапо, Кляйнмихелем бумагу, разрешающую братьям беспрепятственно проходить через все посты.
Кляйнмихель ещё и посмеялся:
— Эти киндеры, что, твои протеже?
— Нет, помнишь охоту на кабана?
— Как такое забудешь, азарт, адреналин — чисто мужское занятие, а какой там егерь, богатырь.
— Так эти киндеры его крестники.
— Ну, тогда конечно.
И брели неспешно по дороге два худеньких, замурзанных пацаненка. На каждом посту их останавливали, Гриня доставал заветную бумагу, проверяющие относились по-разному: кто-то смеялся, говоря, что они важные птицы, раз сам шеф гестапо им выдал такое разрешение, кто-то начинал звонить, уточняя, правда ли, а на последнем посту пожилой немец как-то жалостливо долго глядел на них. Пробормотал что-то себе под нос, отправил молодого, настырного солдата, бывшего вместе с ним в будку — как раз резко зазвенел телефон, а сам, отойдя к шлагбауму и встав так, чтобы его не видно было из окна, сунул Грине завернутую в промасленную бумагу какую-то еду. «Ферфлюхт криг!! Шнеллер, киндер!»
Гринька, уже прилично понимавший немецкий язык — сказалось общение с Гансом, который все также приходил до Стьеша, автоматически перевел:
— Проклятье, война… а-а-а, проклятая война. Спасибо, дяденька.
Еда мгновенно исчезла у него за пазухой. Все ближе подступал лес, а Василь начал подкашливать, пришлось отскочить в глубокую лужу, когда из-за поворота выехала большая колонна машин, и отойти было совсем некуда, топкое место — вот и подпростыл ребенок в худых чоботах.
Уже к вечеру Гринька почуял неладное — Василь еле шел, спотыкался, на щеках появились яркие красные пятна. Дотронувшись до него Гринька сообразил, что младшой простудился и заболел.
— Василь, мы шчас это, — он посадил братика на сухой пенек, а сам захлопотал.
Под большой раскидистой елкой, на прошлогодней опавшей хвое устроил лежку, затащил туда братика и крепко-крепко обняв его, шепнул в ухо:
— Спи, младшой. Выздоравливай! Всю ночь Грине было жарко от Василя, а ранним утром, когда Гриня попытался его растормошить, он не реагировал. Гриня обнимал его, пытался кричать ему в ухо — бесполезно, и стало понятно, что до Леша они не дойдут, сил нести Василя у Грини не хватит, заплакал неунывающий Крутов, Никодимов по уличному. А потом он уже просто скулил, как потерявшийся щенок.
Иван рано утром, едва рассвело, опять пошел по лесу, надеясь по росе увидеть чьи-то следы. Ничего, только распевались, радуясь появившемуся солнышку, птицы, да резко выскочил из под ног и рванул вперед зайчишка. Иван по привычке сделал круг и внезапно ему почудился скулеж. Он прислушался… нет, не показалось, где-то скулил щенок? Волчонок?
Иван осторожно пошел на звук, не по наслышке зная, что может сделать мать-волчица, если тронуть её детеныша. И подходя ближе понял — плачет, а вернее, скулит ребенок.
Осторожно подойдя к елке, увидел двух пацанят, замурзанных, одетых в какое-то рваное тряпье. — Ох, ты! Один явно больной, не напугать бы! Варя? Точно! — Иван рванул бегом, по прямой тут было совсем недалеко.
Влетев на поляну, увидел Варю хлопочущую у небольшого костерка разведенного ранней пташкой — Толиком.
— Варя, — едва переводя дыхание, сказал Иван, — давай бегом, я найденышей нашел, маленьких, оборванных, один явно температурит, а второй уже даже не ревет, скулит! Я побоялся его испугать, а ты женщина!
Варя вскинулась:
— Толь, доваривай! Пошли скорее!!
Гриня уже охрип скулить, из горла вырывались лишь хрипящие звуки, и внезапно, нижнюю ветку их убежища кто-то приподнял, и послышался женский голос:
— Это кто здесь так жалобно плачет? Ой, мальчики, а я думала волчонок. Что ты, маленький, плачешь так горько? Давай-ка вылазь ко мне, а я твоего… братика, да? Братика возьму.
Тетенька, одетая как-то не местному, в какую-то странную одежду, ловко залезла под елку, взяла на руки Василя и охнув:
— Маленький, да ты весь горишь! — шумнула кому-то.
— Иван, принимай малыша, осторожнее, он без сознания!
Гриня, всхлипывая, вылез из под елки и, на миг ослепнув от яркого солнца, проморгавшись, опять удивился. Мужик, хороший такой на вид, осторожно держал Василя, а тетка, вылезшая из под елки, опять удивила: на ней были темно-синие штаны с карманами на заду и чудная куртка. Гриня насторожился — в штанах он до этого видел только немку, которая работала в Радневе в комендатуре и тоже носила штаны, только другие, галихфешные. Мужик же был одет в какую-то пятнистую одёжу, стоял возле куста, и виделось только его лицо.
— А вы хто? Немцы?
— С чего ты взял? — удивился мужик.
Его перебила тетка:
— Вань, у ребенка явно за сорок, давай бегом на поляну!
Ваня рванул трусцой, а тетка, взяв Гриньку за руку, потащила его следом:
— Давай, малыш, постарайся дойти, тут недалеко — братика надо спасать!
Гринька едва поспевал за ней — ослаб от слез и не ел со вчерашнего дня.
Тетка сбавила шаг, видя, что мальчишка еле плетется, потом присела на корточки:
— Давай на спину, держись крепче!
Гринька совсем удивился — немка явно бы его не понесла. Уцепился за её шею, и тетка быстро-быстро пошла вперед.
Навстречу ей широкими шагами торопился… такой огромный мужик, Гриня таких только у кино и видал.
Тетка остановилась, шумно дыша, а этот здоровый, в секунду снял Гриньку с её спины и держа на руках как маленького, пошагал на какую-то поляну. Поляна была небольшая, но чем-то заставленная, Гриня пока не разглядел, он увидел, что его Василя раздевают, и начал вырываться из рук здорового:
— Вы чаго? Ён же болявый!
— Тихо, шпендель, тихо, не видишь, его уксусом обтирают, чтобы температуру сбить? Давай-ка лучше умойся, а то ты на чертенка похож.
— Сам ты, чертяка! — буркнул Гриня.
Тетка меж тем укутала его Василя в какую-то громадную куртку, братика взял на руки этот Иван, а она полезла у сумку и бормоча себе под нос странные слова, «антибиотик точно есть», начала рыться в каких-то коробочках, че-то нашла, радостно потерла руки, достала какую-то круглую пуговку. Тут же начала её мять, налила в чудную кружку воды и кое как раскрыв Василю рот, приговаривая:
— Давай, маленький, глотай! — осторожно вливала ему в рот воду с чем-то.
— А вы яго не отравитя?
— Ня бойсь! — засмеялся здоровый, — чего у тебя такой чудной говор, где так говорят-то?
— У нас завсягда усе так кажуть.
— Где это у вас?
— У Бярезовке, у Радневе, да и у Бряньске тожа.
Здоровый присвистнул:
— Слышь, Алексеич? У Бряньске? Знаменитый «суровый Брянский лес», ты Вань угадал. Пошли, малой умываться, а потом кормить тебя будем!
Он налил на руки Гриньке какой-то дюжеть вкусно пахнущей жидкости, плеснул воды из чудной, никогда до этого не виденной пацаном бутылки — у него на руках оказалось как бы мыло.
— Во-во, отмывай свои грязнючие лапки, а то цыпки так и будут! Теперь мосю мой, смотри, чтоб в глаза не попало!
Дал вытереться какой-то диковинной мягкой тряпочкой… «фибр» чего-то, и потащил его к остальным мужикам, сидящим возля… и вот тут Гриня разинул рот.
Мужики сидели возля… машины??? Черная, сверкающая, непонятная…
Гриня попятился:
— Ты чё, мелочь? Никогда машину не видел?
— Такую-не… а вы точно не хрицы?
— Какие на… хрицы? Ты чё, такой лох, из какой-то глухой деревни чтоль, как Агафья Лыкова? — возмутился этот здоровый.
— Подожди, Игорь, не оглушай пацана! — Сказал тот, которого назвали Алексеич.
— Тебя как зовут? — спросил он.
— Гриня, а малого — Василь.
— А нас… — он назвал всех по имени, чудно, имена у всех были русские, а одеты все равно не по нашему.
— А скажи-ка, Гриня, где ты живешь, и какое сегодня число?
— Так эта, у Бярезовке живем, Орловской области, а число… — ребенок прикинул, — так, мы пошли чатвертага… ага, — он загнул пальцы. — А число седня сядьмое мая.
— Так, а год какой? — как-то уж очень напряженно спросил мужик Алексееич.
— Як якой? — удивился Гринька. — Тыща девятьсот сорок втарый!
— Как… ка… какой? — поперхнулся здоровый этот Игорь.
— Сорок втарый! — опять повторил Гринька.
Казалось, все онемели… смотрели на Гриньку и молчали.
Первым заговорил, самый полный мужик:
— Вот это да! Сорок второй, самый хреновый год!
Мужики как-то разом загомонили, самый молчаливый, Толик, растерянно сказал:
— А послезавтра — День Победы.
Гринька ничего не понял, когда все разом стали вспоминать победу какую-то…
— Попааали! Ни х… чего себе, заявка! — ошарашенно проговорил Игорь. — А ты ничего не попутал, Гринь?
— Игорь, ты что, не видишь, как одеты ребятишки, какие они худющие?
— Гриня, давай-ка поедим, а потом уже поговорим.
— Варюш, ты как?
— Я при малыше, пока нельзя его одного оставлять!! — тетка Варя так и сидела прислонившись спиной к другой машине, серого цвета, и держала на руках закутанного в какую-то одежду Василя.
— Раз сорок второй, наш антибиотик будет для него ударной дозой, думаю, к вечеру ребенок очнется и температура спадет!
А Гринька ел, нет, не так, он жрал!
Дяденька толстый, Николаич, жалостливо гладил его по отросшим волосам и тяжело вздыхал.
— Гринь, мы тебе немного погодя ещё дадим поесть, сейчас много нельзя — живот сильно болеть начнет.
— Дяденьки, а Василь мой… — его голос дрогнул, — точно у живых останется? — делая ударение на Е, спросил ребенок.
— Не боись! Иди сюда. — Игорь похлопал по коленке. — Садись, будем разговоры вести. Эх, в баньку бы тебя, да отмыть как следует.
— Ага, а хрицы будуть цепляться, шчас як ты грязный, оне и не глядять на нас, вшей боятся. Энтого, как яго… а, — тифу.
Гриня рассказывал их нехитрую жизнь этим странным русским, которые простому удивлялись, вон как Ванька Лисов, ну тому пять годов и есть, а энти узрослые жа… Кагда сказал про мамку, притихли, долго молчали, а потом опять спрашивали: про отступление наших, про полицаев, про старого Краузе — который ничё мужик, а вот его засохший Фридрих — гад противный, про деда Ефима, про Бунчука, которого дед Леший по мордасам лупил за них с Василем…