А Леший с ребятишками, надевшими сверху на необычные костюмчики свое рванье, неспешно шагали в Раднево. Леший переносил через большие лужи своих пострелят, частенько присаживался отдохнуть, видя как упрямый Василь идет из последних сил, но на руки к нему категорически отказывается. На постах их долго не задерживали. Почти все немцы знали, что этот громогласный Берг-манн (Человек — гора) люччий фройнд герра Краузе и его сына, а страшный Кляйнмихель его уважительно величает — Гроссёгер.
Вот и добрались до Раднево часам к пяти. Оставив ребятишек возле пустынного в этот час базара, мальчишки присели на пустой прилавок и нахохлились, как два воробья, а Леший пообещав, что он быстро, пошел доложить Кляйнмихелю, что для охоты все готово, «„чтоб Вы, гады утопли в болоте!“» А из стоящего неподалеку дома районного полицая и стародавнего знакомца вывалился пьяный и злой Бунчук.
Ему сегодня сделали серьезное внушение и предупреждение за бардак в его деревне — два дня назад заявился к отцу Фридрих Краузе и кто знает, что ему понадобилось у полицаев, но зайдя туда, он увидел, как сказал бы Игорь — «картину маслом». Из пяти полицаев находившихся там, включая и Бунчука, три не могли даже головы поднять, а Викешка все же сумел встать, качаясь. Правда, сразу же улетел в угол от кулака Фридриха. Тот не стал орать, брезгливо вытер свою перчатку о занавеску, серую от грязи, впрочем. И указав на самого трезвого полицая, трусливо вжавшего голову в плечи, произнес: — Через день — этого в управу.
И вломили Бунчуку знатно, а поскольку ему сказать было нечего, он молчал, зверея про себя, что его такого услужливого не ценят совсем, а он сколько уже сделал для новой власти: список коммуняк и комсомольцев ещё до их прихода заранее написал — не его вина, что многие из этого списка успели смыться. Выследил и доложил лично Кляйнмихелю про жену Решты — зам главы коммуняк. Хотя выслеживать и нечего было, донес сосед, что она осталась у друзей. И что с того, что бабенка лежала не вставая? Муж-враг, вот и отвечай. Были на его совести две семьи местных полуевреев, мстил Бунчук всем, кто хоть как-то был виноват в том, что когда-то он из успешного непмана превратился в бандита-бродягу-уголовника. Жалел, ох как жалел он, что не сумел насладиться местью своему заклятому врагу — Никодиму Крутову. Жила в глубине его души мыслишка, что жив гад-Никодимушка, уж больно изворотлив был мужичонка. Вот и нажрался с горя мутной вонючей самогонки у знакомого ещё по тем временам, теперь тоже полицая, Перхова Мотьки. Злоба кипела в нем и рвалась наружу… а тут такое везенье — сидит паршивец этот, чистый Никодимка, на базаре, а вокруг никого, и взыграло ретивое…
Широким щагами, пошатываясь, он попер к ребятишкам.
Гринька, увидев его сжался:
— Василь, беги до комендатуры, может, Леш выйдеть уже.
Василь бочком соскочил и побежал к комендатуре. Там у входа жестами стал показывать, чтобы вызвали большого человека, но часовой не понимая его, только отмахивался и отгонял. И тут открылась дверь и на крыльцо вышли два немца — одного Василь запомнил хорошо — он не стал толкать его в большую лужу, а жестом велел Гриньке забрать и подождал, пока они уйдут с дороги.
Василь умоляюще сложил руки на груди и стал смотреть на этого немца. Немец равнодушно глянул на него, потом как-то замер на секунду и внимательно всмотрелся в умоляющие глаза ребенка.
— Вас ист лос? — спросил он.
Василь дрожащей рукой показал на рынок, где Бунчук, взяв Гриньку за шкирку, громко орал и уже замахнулся. — Руди, шнеллер!
Герберт фон Виллов узнал мальчишку, вернее, его необычные глаза. А когда тот указал в сторону пустынного рынка, где какой-то полицай начал лупить худенького киндера…
— Руди, шенллер!
Фон Виллов быстро зашагал туда. Одно дело, когда мужики разбираются, а тут мелкий киндер и здоровый менш.
Герберт дотронулся до плеча мужика, обычно, едва завидев офицера, эти унтерменши вытягивались в струнку и подобострастно кланялись. А этот… резко сбросив его руку, опять замахнулся на киндера, говоря какие-то странные слова:
— Никодимово отродье!!
Фон Виллов, теперь уже со всей силы рванул этого полицая на себя и, развернув, с удовольствием впечатал в его красную, жирную, воняющую перегаром рожу кулак. Тот, выпустив пацана, отлетел к прилавку, и заревев быком, вскочил:
— Хальт!! — возле его ног прогремела автоматная очередь. Тот остановился и только тут увидев на кого он пытался броситься, упал на колени, прямо в лужу.
От комендатуры на звуки автоматной очереди бежали патрульные и семимильными шагами несся какой-то огромный мужик. Опередив патрульных, он в секунду, взглянув на сжавшегося, плачущего Гриньку, все понял и, не останавливаясь, с разбегу пнул ногой полицаю в лицо… Тот, взыв, упал рожей в лужу.
— Утоплю, сволочь, в этой луже!
— Найн! — раздался за его спиной голос Кляйнмихеля, который, перед этим разговаривая о предстоящей охоте, дошел с Лешим почти до выхода, и теперь тоже подошел сюда. — Найн! Дизе… — он проговорил по-немецки длинную фразу.
— Ну если так, то ладно, а то я его сам, голыми руками удавлю.
— Найн! — подоспевший переводчик перевел для Бунчука:
— За нападение на офицера Германской армии, неповиновение властям будет смертная казнь.
Так и стоявший на четвереньках в луже Бунчук, пополз было к Герберту:
— Я не хотел, не узнал… — пытаясь поцеловать сапог, но кто ж ему позволит. Патрульный брезгливо повел автоматом:
— Штейн ауф! Шнеллер!
А через два дня, на площади, возле комендатуры, согнанные под дулами автоматов, местные жители наблюдали радостную для многих картину.
Избитый, с лицом, превращенным кем-то в кровавую лепешку, на помосте стоял… Бунчук-кровопийца, предатель и гад. Переводчик четко выделяя слова произнес:
— За нападение на офицера Германской армии бывший полицейский Бунчук приговаривается к смертной казни через повешение.
Как рыдал упавший на колени Бунчук, как он полз по помосту к немцам, умоляя помиловать его.
Кляйнмихель, поморщившись, махнул рукой, и Бунчука, извивающего и орущего, все-таки вздернули.
— Странно, — заметил Кляйнмихель, — эти коммунисты, партизанен-фанатики, умирают, я бы сказал, достойно, а вот такие… отбросы, мерзость!
Угрюмая толпа начала расходиться. И похоже, не было в ней ни одного человека, кроме притихших полицаев, кто бы пожалел Бунчука. Собаке — собачья смерть!
А Леший в первые же минуты, когда Бунчука повели в гестапо, низко поклонился фон Виллову и произнес на хорошем немецком:
— Искренне благодарю, герр майор! Вы спасли моего, пусть неродного, но моего внука. Премного благодарен, буду рад видеть Вас с герром майором Кляйнмихелем на охоте! Я теперь Ваш покорный слуга!
— Слуг мне не надо, а про охоту, я подумаю! — как всегда сухо, ответил Герберт.
— А скажи-ка мне, Фридрих, с чего бы это сухарь фон Виллов полез за грязных киндеров заступаться? — в тот же вечер за рюмкой шнапса поинтересовался недоверяющий, наверное, самому себе, шеф гестапо.
— О, это родом из нашего детства, — вертя в руках опустевшую рюмку, задумчиво ответил Фридрих. — Мы же из России приехали, когда Паулю было только восемь, а он, не имея рядом немецких сверстников, очень смешно говорил на дойч. Вот местные мальчишки уже там, в Дойчлянде, его постоянно дразнили, а Пауль не терпел издевательств и лез в драку. Я уже в гимназию ходил и не всегда был дома. Так вот, Паулю доставалось, и частенько он приходил с синяками, разбитым носом, но не отступал, примерно как сейчас в своих исследованиях, никогда не отступает. Ну а тогда неподалеку, в пустующем по соседству доме, поселились небогатые, да почти совсем бедные дядя с племянником, дядя хватался за любую работу, а племянник… худой, жилистый мальчишка, сразу же дал отпор всем местным, что попытались было его отлупить. Драться, надо сказать, он умел, даже мне, помнится, прилетело. Так не знаю уж почему он взял Пауля под свою защиту, пару раз крепко отлупил зачинщиков, и отведавшие его костлявых кулаков — отстали. Это и был, как ты понимаешь, Герби. Меня он тоже отлупил из-за Пауля. К слову сказать, именно из-за Герби мы с Паулем и стали заниматься боксом и всякими видами борьбы. Пауль, чтобы уметь сдавать сдачи, а я… — Фрицци засмеялся, — я горел желанием… как-нибудь отлупить Герби..
— И как?
— А никак. Этот худой, кажется, засушенный мужчина, очень редко когда получал в драках, больше от него, и никогда, с детства не терпит, когда мелких обижают более сильные. Уверен, если бы киндеры меж собой разбирались, он бы равнодушно прошел мимо, а здесь здоровый мужик и полудохлый киндер, вот Герби и вмешался.
— Ты знаешь, я даже рад, что так вышло, уж очень много жалоб было на этого Бун… тчу… ка было. Вот и твой фатер обмолвился, что у него пропало уже пять овечек. Местные, сам знаешь, на такое не пойдут, а мне тут нашептала одна птичка на ушко, что следы идут к этому… Пришлось бы долго и муторно разбираться, искать спрятанные или уничтоженные улики, а так, раз — и готово. Так что эти пьянчуги теперь будут всего бояться, да и орднунг обеспечен. Прозит!
А Герберт вертел в руках записку дяди Конрада, что лежала в посылке, переданной с надежным человеком: пара бутылок коньяка, две коробки отличных сигар, три банки кофе, большая плитка шоколада и небольшая записка. Дядя писал, что все в порядке, сообщал немудреные новости из имения: Мири полностью оправилась от болезни, насажала столько, что боится не справиться с большим урожаем, делает заготовки, и она и дядя очень скучают по нему и переживают, пусть он бережется от заразных русских болезней, что они его ждут. Лошадки принесли приплод, только вот у собаки, ощенившейся совсем недавно остался только один щенок, но злой и кусачий, вырастет в хорошего пса, уже заметно, про наконец-то пришедшую в Фатерлянд настоящую весну. Передавал поклон от Пауля, виделись недавно.
А Герберт переводил — был у них с дядей освоен иносказательный язык, понятный только им двоим. Мири оправилась от болезни — расследование по поводу гибели невесты полностью завершено, все в порядке. Богатый урожай — много раненых и убитых на восточном фронте, беречься от русск