их болезней — завязли и надолго в России, один щенок — это взяли нового конюха, которому можно доверять. Поклон от Пауля — остерегаться его старшего братца и дружка Кляйнмихеля. Полицаи в Березовке притихли, никому не хотелось повторить судьбу Бунчука, тот по пьянке всегда хвалился, что у него связи большие, и чихал он на всяких Краузе.
Еремец, постоянно пытавшийся подгадить Бунчуку, теперь назначенный старшим у Бярезовке, всерьез задумался — а не поспешил ли он тогда, осенью? В сентябре, глядя на бесконечный поток беженцев и отступающей армии казалось, что вот еще немного и сгинут ненавистные Советы. А Советы не только не сгинули, а ещё и отогнали немцев от Москвы. И никому не признаваясь в этом, Еремец тысячу раз перекрестился, что их лес знаменитый был далековато, и эти партизаны, объявившиеся сразу же после прихода немцев, у них не появляются.
Сколько уже случаев было — и взрывали, и расстреливали попавшихся полицаев, вон совсем недавно, сожгли живьем старосту в Михнево, вместе с полицаями, отмечавшими день рождения старосты у него на дому, никто и не выскочил.
Хитрый, изворотливый, никогда не выпячивающийся при Советах, Еремец начал бояться и всеми силами пытался как-то извернуться, но, похоже, сейчас было только два выхода: или продолжать верно и преданно служить, или будет ершиссен. Да и жена, поначалу ходившая по деревне, задрав нос, понемногу начала забывать про гонор, все больше сидела дома, общаясь только с женами других полицаев и сплетницей Агашкой.
Еремец зашел было на огонек к деду Ефиму, поговорить за жизнь, но дед охал и кряхтел на печке, ныл, что «усе кости болять, не иначе, як помрёть ускоре». Гущев в зиму замерз спьяну, а Шлепень только огрызался и бурчал себе под нос.
— Иди ты, Еремец, самому тошнее тошного, ты у своёй хате живеш, а у мяне батькова хата уся в разоре.
Шлепень, недавно будучи в Радневе, встретил свою стародавнюю подружку-Милку. Она, жеманничая и хихикая, шла по центральной улице уцепившись за руку якогось приезжего фрица и на Шлепеня, довоенную свою любовь, даже не взглянула — «як яго и нету навовсе. От и верь бабам, посля всяго,» — сплюнул тогда Шлепень и пошел, чертыхаясь про себя.
Хотел было, по старой памяти, приударить за Стешкой, куда там… Стешка, не стесняясь в выражениях напомнила, где она яго видала, да ешчё и фриц этот-повар Зоммеровский, постоянно показывал ему кулак, говоря:
— Стьеша ист майн швистер, нихт, не трогат!
И чё перся через всю страну сюда, жил бы да жил в Красноярском крае, и бабенка ласковая имелась, нет, захотелось посчитаться с обидчиками, а где они те обидчики??
Кто удрал, кто на фронте, дотянись вот до них, а вымещать, как Бунчук, злобу на заморенных Родькиных пацанах… противно, да ещё и Ефимовна, которая в бытность его учеником, всегда Шлепеня отличала — хвалила за хорошую память и соображение.
И мрачнел все больше Шлепень-Слепень, понимая, что сам себя загнал в такую… А когда дошла до них весть, что скоро начнут менять их, какую-то часть, у кого нет женок, отправят куда-то на Украину, ближе к Польше, а тех головорезов — сюда (наслышан был Шлепень о массовых расстрелах, проболтался по пьяной лавочке вечно молчавший Шкуро — и фамилия-то подходящая какая! — который и начинал служить у полицаях, как раз у тех мястах), совсем стал неразговорчивым Шлепень. В пьянках участвовал, но мало пил и говорил, больше слушал, мотая, так сказать, себе на ус. И решился про себя, на разговор с Лешим, ждал, ой как ждал он его появления.
Карл Краузе тоже ждал Лавра и поговорить, и решить некоторые проблемы.
Леший же не спеша сходил в церквушку, истово перекрестился и помолился у иконы Заступницы земли Русской — Казанской Божией Матери, послушал пение батюшки и, шикнув на мельтешащую у него перед глазами Агашку, пошел на выход.
Теперь уже Агашка крестилась ему вослед.
— От ума отставил, Лешай! — испуганно пробормотала она.
— А нечаго под ноги людям кидаться и усе унюхивать! Защитник твой у Радневе на пятле висить, угомонилася бы тожа! — шумнул дед Ефим.
— А я чаго? — отскочила от него Агашка.
— От и иди у хату! Люди молитвы возносють, а ёна мешаеть усем. Скажи, батюшка, что с Господом надоть у тишине гаворить?
— Истинно так!
Агашка попятилась и незаметно выскочила из церкви.
— От, воздух сразу посвяжее стал!
Леший пошел к Крутовым, Ефимовна уже усадила мальчишек за уроки, а сама суетилась у печки.
— Проходи, гость дорогой и желанный, картоплю вот только запекла, малость осталОся на еду-то. Гриня гаворить — Василь сильно болел?
— Да, ноги промочил, в луже долго стоял, пока эти проезжали, колонная целая, но Господь милостив — вылечили. У меня перед самой войной-то высокие гости охотились, один горлом маялся, кашлял сильно ну и порошки какие-то пару штук принял — все прошло, а пяток мне оставил, вот и пригодились. Я-то лечусь всегда по старинке — баня и стакан настойки — утром встаю как новенький, дитю этого не дашь.
— Знаешь, Леш, а ведь мальчонка-то, если наши придуть и мы живы останемся, ох и далеко пойдеть по ученой части, головастый! Только вот сейчас-то молчать, може и лучшее-да и всяго годов-то восемь, а потом…
— Ну наши придут — подлечим, может, и жив старый наш курилка — Самуил, а у него опыт-то огромнейший, найдет способ.
— Да, если жив!
— А вот верю я, что жив он сейчас и штопает солдатиков, таланту-то врачебного — великого. В России матушке при царях-императорах земские врачи-то все умели, а Самуил старой закваски.
— Дожить бы только до наших-то, посмотреть на них, родимых, вздохнуть свободно вот, не оглядываясь и по улице пройтись не пригибая головы.
— А ты верь, Марья, верь, придут наши, ох и наподдадут они фрицам. Сама знаешь, мы долго запрягаем, но уж если запрягли… За нами ещё Урал и Сибирь, севера — жилы небось из себя тянут кто там, получат они свое, кто с мечом к нам — тот и… не умеем по другому-то!
— Леш, я чаго хочу сказать-то, помнишь Ядзю Казимировну?
— Ну, кто ж такую женщину не помнит — это ж на усю округу первая красавица, а при НЭПе сколько богатеев её добивалися, а так ведь никто и не знает чей Казик сын у неё, умеет секреты хранить красавица-полька.
Марья улыбнулась:
— Знаю я чей ён сынок, да не об этом речь — еле ходить Ядзя-то, боится, что совсем свалится. Просила помочь найтить ей женшчину, чтобы приглядывала за нею. Стеша бы подошла, да разве Краузе отпустить? Можа у тябе есть кто на примете? Ядзя-то мало кому доверяет, а и правильно!
Леший сделал вид, что задумался, а сам в душе ликовал — Варю пристроить получится к хорошей женщине, надежной. С аусвайсом он уже надумал как быть, «ай да Марья, сама того не подозревая, здорово помогла Лешу».
— Навещу-ка я сам Ядзю, думаю, смогу ей помочь.
— А и славно будеть.
— Стешку ждать тогда не буду, скажи — вскоре опять появлюсь!
Леший потопал в Раднево, сходя с дороги через канаву на край опушки, при звуке едущих машин. Так грязь не долетала до него. Иной водитель, увидев идущего человека, нарочно прибавлял скорости, обрызгать посильнее и вдоволь посмеяться над русским…
— Уроды! — мрачно думал Леш, глядя на этих лихачей.
Вынырнувшая из-за поворота легковая машина с танкеткой в сопровождении резко притормозила. Выглянувший шеф гестапо пролаял:
— Господин егер, битте!
Леший, не раздумывая, полез в машину.
— Данке, герр майор!
Немного поговорили — Кляйнмихель наслаждался разговором с этим, таким дремучим на вид, но весьма умным русским, который не заискивал, а держался с достоинством. Вот что значит настоящий русский, — он знал, что у Леша имеется вполне приличное звание офицера царской армии и высшее военное образование. Вот и сейчас, он хитро прищурившись спросил:
— Варум, герр офицер царской армии не идет служить новой власти??
— Увольте, герр майор, одичал я в лесах-то своих за столько лет-то, да и не интересны мне людишки, вот лес — другое дело. Он и поит, и кормит, зверушки, они намного благодарнее и благороднее людей. Я уж с лесом-то сросся, такой же вон дуб, корнями на большую глубину ушедший, — он кивнул на несколько больших дубов, росших в небольшом отдалении от березняка. — Я уже в силу возраста и подзабыл многое, так что не обессудьте — нет.
— Я так и знал, гут. Что с охотой??
— Да надо малость подождать, зверь после зимы-то исхудалый, пусть немного поднаберет в весе. С месяц-полтора, а там все и устрою.
Гут! — немец поинтересовался, где его высадить в Раднево.
— Так возле комендатуры и выйду, мне там недалече, навещу свою старую подругу. Заболела, сказывают, сильно.
И видя, что фашистина хочет поинтересоваться, кто же эта подруга — сам сказал:
— Полячка тут у нас живет — Ядзя, ох и красотка была в свое время, но разборчивая.
— Ах, зо? Эта женщин — актрис местный?
— Ну, я бы сказал, по-другому, руководитель местного драмкружка. Какие постановки они ставили, в наш местный Дом культуры аж из самого Орла приезжали на спектакли, да… звали её в область, а она ни в какую.
— Гут!
Немец, казалось, потерял к нему всякий интерес. У комендатуры Леш вышел, поблагодарил Кляйнмихеля и не спеша и не оглядываясь, пошел к Ядзе.
Как обрадовалась ему Ядвига Казимировна Сталецкая.
— Лавруша! Ты пришел меня специально навестить? — мягко произнося букву «Л» спросила Ядзя.
— Да, моя стародавняя боевая подруга, я вот тебе немного ягод сушеных, медку каплю принес, давай-ка, как в старые добрые времена, почаевничаем?
И долго сидели Леш с Ядзей, наслаждаясь и чаем, и разговором.
— Что ж ты вздумала болеть-то, ведь Казика надо дождаться?
— Ох, дождусь ли, они, вон, пол-Европы на колени поставили…
— Сравнила, гнилая Европа и мы, азиаты, немытая Россия. Как славнейший наш полководец, Александр свет Васильевич, Суворов говаривал-то, напомнить?
Ядзя улыбнулась:
— Помню, помню…
— Я тебе больше скажу, Ядзинька, — Леш понизил голос, — был у меня незадолго перед войной беглый один человек, медиум ли, предсказатель, не столь важно, он уже почти и не дышал, Волчок его учуял, ну я и подобрал, Божья ведь душа.