Леший рыкнул на них:
— Вот что значит, не видели вы горя людского!
— Извини, Леш, мы на самом деле это до конца не воспринимаем, все кажется — кино какое-то.
— Кино им… одна оплошность и все, как вон Игорек любит говорить, «Кина не будет!»
Одно у Вари получилось сразу — почерк этой бедняги Язвицкой.
Леший, умелец на все руки, слегка подмочил аусвайс в том месте, где стояли отпечатки, они стали немного смазанными, попробуй теперь определи, настоящие они или нет.
— Скажешь, под ливень попала, вот и промокло усё.
И ещё порадовало, что у Вари стрижка — он мастерски выстриг ей немного отросшие волосы клоками, «вроде как был тиф, а волосы плохо растут после него». Мужикам стрижка даже понравилась.
— А что, очень даже неплохо, против наших продвинутых, что на эстраде скачут, ты прям эксклюзив! — задумчиво заметил Сергей.
Варя училась завязывать серенький, старенький платок — вот, не было печали, никогда их не носила, все выходило криво. — Ну и ладно, может, я растрепа какая.
Настал день ухода, все нервничали, мужики по очереди крепко обняли её, перекрестили.
— Удачи, Варь! — за всех высказался Ищенко. — Если все пройдет гладко, через пару недель и я лудить- паять появлюсь.
Леший довел её какими-то тайными тропками до опушки леса. Постоял, чего-то выжидая и, заметив вдалеке три движущиеся точки, кивнул:
— Ну все, иди Варя потихоньку. Не забудь, что я тебе говорил. С Богом!
Вот и шла Варя по полевой дороге, периодически поправляя сбивавшийся на голове непривычный платок, точки росли, и вскоре стало заметно, что идут две бабенки и мелкая замурзанная, худенькая девчушка.
Варя, приостановилась, дождалась их, поздоровкалась и спросила, далеко ли до Раднево.
— Так сёдня до яго точно не дОйдешь, шчас пока проверють докУменты, пока пропустють, время-то к вечору, ай у Бярезовке только и останешься, — ответила с любопытством глядя на Варю, более шустрая из бабенок.
— А ты, бабонька, откуль будешь-та? — Спросила другая, более молчаливая. — Иду я уже полгода, в дороге вот свалилась с тифом, потом, пока в себя пришла, а так ох и издалече, от самой границы топаю.
— Я и гляжу, не наша ты, гаворишь не як мы.
Варя, как бы совсем по простому, а про себя взвешивая каждое слово, рассказала свою нехитрую историю, что она учителка, идет аж из под Могилева… как после бомбежки вместо дома с родителями и двумя тетками нашла воронку от бомбы, так и подалась вместе с другими, убегающими от немцев, что муж помёр ещё до войны — болел чахоткой, что сын учился в Минске, а где сейчас и жив ли…
Дошли до поста. Бабенки привычно полезли за пазухи, доставая завернутые в тряпицы аусвайсы, Варя тоже все делала в точности как они. Один бегло просматривал аусвайсы, другой копался в узелках, недовольно бормоча что-то про яйки. Немцам, похоже, за день надоело копаться в барахле, да и что могут пронести в тощих узелках такие же тощие бабенки.
— Шнеллер! — прикрикнул на них тот что смотрел бумаги. — Бистро!
Бабенки, чуть ли не бегом рванули вперед, Варя за ними, путаясь в этой дурацкой юбке и матерясь про себя, немцы гоготали вслед.
Послышался шум мотора, и бабенки порскнули через канаву на обочину… там замерли, опустив головы: мимо проскочила военная машина, затем легковушка, а за ней танкетка — мужики рисовали эти танкетки, чтобы Варя имела представление.
— Самый главный хвашист поехал, Кляйнмихель, чтоб яго черти у преисподней зажарили! — шепнула та, что побоявей — Авдотья.
Ну ничаго, ешче один заворот, и от она, Бярезовка, а тама попросишься ночавать, я б тябе узяла, да у самой семяро, новую хату мой Иван перед войной тольки и заложить успел, так и стоить!
— Ежли живой возвернеться — достроить! — проворчала более неразговорчивая, Фекла. — А ты, Варя, вон у ту хату просися. Там учительша живеть, ена женшчина умная, с ей и поговорить есть о чем, а ты, видать, тоже из грамотных.
— Спасибо вам, бабоньки! — поклонилась им Варя, и потихоньку пошла в сторону дома, указанного бабами.
— Стой! Хто такая? — Перед ней нарисовался полицай.
— Из беженцев я, иду вот в Раднево, да ночь уже скоро, вон женщины посоветовали попроситься переночевать у Марии Ефимовны.
— Откуль ты, бабонька, разговор-то у тебя больно приметный?
Варя достала аусвайс:
— Из под Могилева я, а разговор приметный? Так я, закончив учительский техникум в небольшом городке под Рязанью, Зарайске, получила назначение в Могилевскую область, городок такой, Кричев, там вот и жила и работала, да вот война…
— И куда же ты идешь, интяресно знать?
— А в Раднево — должна там жить закадычная подруга моей свекрови, не знаю жива ли, Ядвига Казимировна Сталецкая.
— «И чего, козел, привязался?» — злилась она про себя.
— А, драматурша, знаю, знаю, вона, гляди, хата такая, крыша немного скособочилась — там Ехвимовна живеть, хади скорея, скоро комендантский час.
Поблагодарив его, Варя двинулась к указанной избе, спиной ощущая взгляд полицая. Толкнув калитку, Варя зашла во двор, и услышала шепот Гриньки:
— Иди прямо, поднимайсь на ступеньки и стукни у дверь, погромче.
Варя так и сделала, постучала, подождала, и ей, спросив сперва — Хто? — открыла дверь невысокая, седая женщина.
— Извините меня, но женщины, шедшие со мной вместе, посоветовали попроситься к вам переночевать, а утром я дальше пойду.
— Ну, заходь! — посторонилась женщина.
Добрый вечер в хату! — поздоровалась Варя, входя в хату вслед за Ефимовной.
— И Вам таго жа! — ответила рослая молодая женщина, про которую Варя знала очень много — Стеша.
А с печки, свесив головы, смотрели её старые знакомые — Гриня и Василек, который счастливо улыбался.
— Проходи, странница, вечерять вот будем, от, нямнога грибов осталося.
— Да у меня, — завозилась Варя, запустив руку за пазуху, — вот тут, немного, добрые люди поделились, — она вытащила тряпочный мешочек и протянула Ефимовне.
Та взяла с любопытством развернула и охнула:
— Это же… я такие тольки один раз и видела у Москве, кагда у тридцать восьмом…
— Чаго там, Ефимовна? — шустро слетел с печки Гринька, а за ним скатился Василек, успевший незаметно подмигнуть Варе.
А в кульке были обычные рожки, которые в наше время продавались в любой палатке и не имели совсем никакой ценности. Шустрая Стеша быстренько закинула их в чугунок, Варя сказала, что они быстро варятся, и вскоре все с большим аппетитом уписывали неведомые рожки с тушеными грибами.
Варе же кусок в горло не лез, если ребятишек она уже видела, то вот таких умученных женщин… было невыносимо жаль.
— А ведь и мои: отец будущий, дед, дядьки — все сейчас такие же замученные-полуголодные. Да, никакой фильм или книга не могут передать всего, что я сейчас вижу. А мы там зажрались… Муж бросил, денег не хватает, с работы уволили, из-за более молодой и сговорчивой? Три ха-ха, как говорится, а вот здесь и сейчас… жутко становится, что пришлось вынести вот таким бабенкам и ребятишкам. А в сорок четвертом, поди, на себе пахать будут, после освобождения-то? Эх, и почему никто не может догадаться там, в нашем времени, придумать и поставить на той же Поклонной горе памятник обыкновенным русским бабам. Воистину: РОССИЯ ДЕРЖИТСЯ НА БАБАХ! Не будет баб — именно, что — баб, которые всю жизнь тянут неподъемные ноши, выживет ли страна??
Василек, незаметно подобравшийся под бочок, доверчиво прижался к ней, а Ефимова и Стеша выпучили глаза.
— Чаго это деется — наш Василь… ён ни к кому не подходя даже, а здесь гляди-кась?? — изумленно глядя на улыбавшегося Василя, воскликнула Стеша. — Наш дитёнок тябе признал — значит, хорошая ты тетка, а ён не ошибается, вот как гаворить перястал, так у людях ни разу не ошибся.
Варя, радуясь этому, тут же посадила своего крестника на колени и крепко обняла.
— Такой славный мальчонка разве может не понравиться. За одни глаза-васильки, да, Василёк?
Тот радостно кивнул и покрепче прижался к Варе. Вот так и уснул у Вари на коленях, а Ефимовна прослезилась:
— Вот ведь война проклятая. Без мамки детей оставила, батька гдесь воюёть, жив если, дед пропал перед уходом наших… Сколько сейчас по всей стране такого горя… Хвашисты проклятые, не жилося им там у Европе.
— Ничего, — аккуратно подбирая слова, сказала Варя, — русский медведь… он ведь, пока его сильно не разозлишь, а потом во гневе-то, ух, и пойдут клочки по закоулочкам.
— Точно! — обрадованно поддержал Варю Гринька. — У любой сказке так и бываеть, а как ты гаворишь Ефимовна: сказка — ложь, да в ней намек… От дождуся батька, як прийдеть он у медалях…
— А тут Гринька — всякую гадость курит, — дополнила Ефимовна. — И батька тагда спрося — отчаго ж, ты, Гринь, ня вырос совсем, вон Василь який большой стал, а ты…
— Я, бать, у Никодима-деда пошел, а Василь — чистый ты, — тут же вывернулся Гринька.
— Что верно, то верно, чистый Никодимушка. Тот усю жизнь верткий як уж, никагда ня виноват, от порода, Крутовская.
Варя осторожно переложила спящего Василька, улегся Гринька, уснула Ефимовна, а Варя слушала негромко говорящую Стешку — ужасалась и любовалась одновременно ею и в её лице остальными женщинами, выживающими вот в невыносимом, казалось бы, времени — оккупации.
Стешка то печалилась, то посмеивалась, то откровенно плевалась — это когда речь зашла о этих гадах-полицаях. Варя порадовалась, что у них есть такой вот защитник — немец Ганс, который недвусмысленно говорил всем полицаям — «Стьеша ест — майн швистер». Зоммер считал это чудачеством и смотрел сквозь пальцы — Ганс был честнейший малый, продукты этим оборванцам не таскал. А то что бабенка нравится, так это даже хорошо.
Агашка было понесла по деревне сплетни, что Стеша путается с немцем, но даже самые падкие на сплетни бабы высмеяли её.
— Стешка до ночи у Краузе в имении, постоянно у людях, а вечером еле ноги тащить, и никто ня видел, штобы она куда-сь мимо хаты шла, у городе можеть и ня видно, а у Бярезовке усе як на ладони. Не бряши, — осекла её тут-же свекровь Стешина, — а то я ня погляжу, в момент вальком перетягну.