Стеша рассказывала про пленных…
— Фридрих хотел было заменить их, гаворя, что разожралися они — это на баланде-то такой? — горько усмехнулась Стеша. — Да Карл Иваныч не позволил, ругался с ним, вот к этим уже пригляделися, а новых пригонить, хто знае, что ёни сотворять, энти-то уже изученные. Они у нас, и правда, уже не совсем дохлые, понямногу стали побойчей, да и пользы от них много — студенты, ешче один постаршей их да пячник, постоянно чтось Карлу Иванычу предлагають, спорють с ним, доказывають чагось, вона насос придумали, трубы тянуть у дом, кажут — воду таскать не надо будеть. У нас-то у Бярезовке тихо, а у Радневе, там да, страшно. Ну да Ядзя Казимировна сама расскажеть больше, чай, там живёть. А мы до войны-то увсягда на неё глядели, красивая ена, як картинка и такая… ну как из благородных, что ли.
Наутро у Вари ни с чего поднялась температура, и пришлось ей пару дней отлежаться у хате. Тот давешний полицай, что проверял документы, не поленился прийти проверить чужачку, а та заходилась в кашле: — Чаго ты, Ярема, припёрси? — заворчала на него Ефимовна. — Можно подумать, мы чужачку у сябе оставим? Вот ноги замочила, и кашель лютай. Травки пьет, день-два, и уйдеть, не ходи, нечаго тябе здесь делать.
— Ох, Марь Ехвимовна, не будь ты учителкой… я бы!!
— Иди-иди, вон Шлепень руками машеть!
Шлепень изо всей мочи влепил Яреме подзатыльник:
— Ежли из-за тебя опоздаем, рожу вмиг начистю!
Ярема, недавно пошедший ув полицаи старался как-то да выслужиться, повсюду ему мерещились враги, чуть ли не партизаны. Даже Еремец его уже одергивал, пресекал излишнее рвение. Если вначале, Ярема пояснял всем свое желание пойти в полицаи лишь тем, чтобы не угнали у Гэрманию, то, получив повязку и винтовку, этот восемнадцатилетний хлопец вмиг преобразился — откуда взялась заносчивость, старался выслужиться перед немцами, по-тихому стучал на всех остальных, особенно, когда у полицаев была пьянка, а она бывала часто… Его в силу сопливого возраста на свои пьянки старались не брать, взяли один раз, а потом полночи приводили в чувство — непривычный пацан сначала орал, потом пытался устроить разборки, от него отмахивались, как от дурной мухи, потом, выпив целый стакан самогону — сомлел. Пришлось посреди ночи будить Стешку, которая до войны частенько помогала их Самуилу, и полицаи точно знали, имелся у неё бережно хранимый пузырек нашатыря. Было дело, помогал он им и не раз очухаться по-быстрому… Ох и костерила наутро Стешка «этага сопляка».
Варя пробыла у Крутовых аж три дня. Чувствуя легкое недомогание, все же пошла в Раднево, с нею увязались мальчишки, проводить приболевшую, забрать отданную у рямонт, старую керосинку — имелся у Стешки небольшой запас керосину и редко-редко, но пользовались они ею, особенно в жаркие дни.
Вот и шли неспешно — уставшая женщина с синяками под глазами и два худеньких ребятенка, и мало кто обращал на них внимание, сколько их, таких бедолаг, еле передвигающих ноги, было в те тяжкие годины. Перед самым Раднево остановились на посту, Варю проверили тщательно, вытряхнули её котомку, велели вывернуть карманы.
: — Сволочи, ещё бы под юбку залезли! — злилась Варя, покраснев.
Немец, уже знавший этих двух киндеров, спросил у Гриньки.
— Варум фрау красный?
— Фрау ист кранк.
Немцы мгновенно закончили осмотр и чуть ли не взашей вытолкали их.
— Боятся болезнь якую подцепить, — пояснил Гринька.
Ядзя жила неподалеку от Дома Культуры, превращенного немцами в «веселый дом», там был и ресторан для господ офицеров, и отдельные нумера — с вечера и до самого утра оттуда слышались звуки музыки и веселья.
Варя шла, незаметно приглядываясь к поведению простых людей, настораживалась, завидев серую, мышиную форму, но немцы проходили мимо, не обращая на них никакого внимания, раза четыре навстречу шли полицаи, Варя поразилась их возрасту — молодые здоровые жеребцы — им бы сейчас на фронте надо быть, а они со стариками да бабами воюют.
Ребятишки, привыкшие за восемь месяцев к оккупации, шустро жались к заборам, уступая место идущим «господам», Варя тоже старалась делать все как и они.
А неподалеку от дома Ядвиги пришлось остановиться и ждать, пока высокий сухощавый немец в майорских погонах, стоя посреди улицы, что-то выговаривал двум полицаям, те раскорячились по всему проулку и две бабенки с той стороны, а Варя с мальчишками с этой, терпеливо ждали, когда эти разойдутся.
Немец пару раз ткнул пальцем в полноватого полицая, тот чуть ли не в пояс поклонился:
— Яволь, герр майор! Все исполним!
— Лизоблюды, пакостные! — подумала Варя.
Наконец-то разошлись, полицаи пошли вперед, а немец шел навстречу, за ним шагал пожилой с нашивками унтер-офицер (Леший дотошно рассказывал и рисовал Варе их звания и обозначения)и ещё один с автоматом, помоложе. Гринька и Василь поклонились майору и поздоровкались.
Немец дернул уголком губ, что по-видимому означало улыбку, и прошел дальше.
С высоты своего роста, а было в этом сухостое под метр девяносто, едва взглянул на Варю, она спокойно встретила его взгляд — разошлись.
— Варь, это тот самый, што из Берлину, я слыхав, як Еремец гаворил, што якаясь темная лошадка. Ён, Пауля Краузе, нашего барина Карла Иваныча младшаго сынка большой друг, — шепотом поделился Гринька. — Ён меня тагда и спас от Бунчука-то.
Наконец-то пришли к Ядзе, Варя в изнеможении опустилась на сундук в небольшой прихожке:
— Фуу, устала.
Ну ведь не скажешь же этой, очень красивой и сейчас женщине, что устала она больше не от ходьбы, а от напряжения, от постоянного контроля, сложно ведь им, непривыкшим держать глаза долу и напрягаться от каждого жеста этих завоевателей.
— Ничего, Варя, сейчас и отдохнешь, вот у меня, ещё довоенные тапки сохранились, снимай чоботы-то, небось ног не чуешь?
Фон Виллов выйдя из комендатуры наконец-то порадовался — потеплело, и улицы этого захудалого городишки стали подсыхать, идти до его временного жилья стало намного проще, но желая срезать часть пути, он со своим верным Руди и сопровождающим их автоматчиком, свернул в проулок, что было значительно короче. И пройдя большую часть его, чертыхнулся — посередине была огромная лужа… Навстречу шлепали, не разбирая дороги, два полицая, вдалеке шли два киндера и еле передвигала ноги какая-то бабенка. Герберт подозвал полицаев и в приказном порядке велел срочно засыпать эту лужу.
— Иначе…
— Яволь, герр майор! — подобострастно поклонился тот что постарше.
Фон Виллов махнул им рукой, и они спешно заторопились выполнить его приказ. Герберт пошел вперед, мальчишки дружно поклонились, он узнал их: одного он спас от пьяного мерзавца, а второго, он уже знал, что ребенок немой, он узнал по его необычным глазам, опять забыл, как у этих варваров называется цветок похожий на глаза этого киндера.
Едва мазнул взглядом по шедшей рядом с забором бабенке… И весь день не мог отделаться от ощущения… что что-то не так было в этой бабенке. Даже не в ней… а вот в чем? Привыкший обстоятельно и четко анализировать — профессия обязывала, он задумчиво и сам на себя злясь, опять вернулся мыслями к этой бабенке. И уже засыпая понял, что было не так в ней… взгляд!!
Точно!! — дремота в момент слетела с него, — взгляд у неё был… какой-то не такой, а вот какой??Ладно, Герби, надо шлаффен, увидим ещё эту фрау и тогда поймем, что в её взгляде не так.
Ведь ненависти там не было, это он знал точно.
Варя понемногу привыкала, нет, она пыталась привыкнуть к этой, такой уродливой ситуации. Полностью отстранив Ядзю Казимировну от дел, Варя отмыла и выдраила всю квартиру до блеска, старалась быть нужной во всем Ядзе. Мальчишки частенько прибредали у Раднево, навястить, а потом и по делу. Варя приучалась ходить, низко опустив голову, но кто бы знал, как это противно и унизительно для человека, объездившего почти всю Европу и побывавшего на разных морях-океанах…
Появился на базаре новый мастеровой, лудильщик, паял бабам прохудившиеся кастрюли, чайники, чинил примусы, менял черенки у лопат и ухватов, склеил каким-то «собственноручно сваренным клеем» (клей Момент называется) рассохшуюся прялку известной всему Радневу горластой Явдохи, и понесли жёнки ему всякую всячину. Как матерился про себя Ищенко, ведь эту рухлядь, что несли бабенки, только в музее дореволюционного быта надо выставлять.
Варя почти никогда не подходила к нему, только издали посматривала на своего стародавнего приятеля, который на самом деле резко похудев, стал выглядеть моложе — для неё. А так, обросший какой-то сивой бородой и лохматый, но с лысиной на макушке, он выглядел мужчиной глубоко за шестьдесят. Гринька же стал у яго постоянным клиентом, он наладился забирать у женок в Березовке, которым некогда было в Раднево идти — Краузе не особо отпускал их с работы, — всякую всячину и таскать у Раднево, у рямонт.
Полицаи привыкли, что эти два пацаненка мотались туда-сюда, и не особо обращали на них внимание, тем более пацанята вели себя вежливо, издали, завидев немцев ли, полицаев ли, сходили с дороги, снимали видавшие виды кепки и смиренно стояли в сторонке, пока те проходили мимо.
Открылась через полтора месяца в Радневе какая-то коммерция, её на паях со старшим Краузе открыл малоразговорчивый и угрюмый тип из фольксдойч. Как-то сумел Толик довести до сознания Краузе, что чем больше оборот недорогих товаров, тем больше прибыль, вот и нанял он двух грамотных бабенок из учителок, одной из которых была Варя, резать на маленькие кусочки всякое мыло, расфасовывать в небольшие кульки редкую сейчас, в это время, перловку и пшенку — для обычных покупателей, а приглядевшись к ним, иногда дозволял расфасовку совсем другого товара для господ офицеров, их фройляйн и всяких бургомистров и других прихлебателей.
Иногда отправлял своих женщин отнести заказ на дом, когда твердо уверился в их честности. Варе же, оставшись наедине, тоскливо говорил:
— Ох, Варюха, ведь не выдержу — сорвусь, какие они все мерзкие, даже не немцы, те, понятно, сволочи-завоеватели, а вот эти… накипь, гадостные.