Толик «подружился» с Фридрихом, поставляя ему водку на разлив — пояснив что водка в бочке, в надежном месте, всю сразу привезти невозможно, ибо сразу же украдут, а он рисковать своим капиталом не приучен.
Не скажешь ведь Фрицци, что молодежь несколько дней переливала всякую водку из бутылок, что вместе с ними попали сюда, в крепкую деревянную бочку. Леший же посоветовал настоять на разных травах, чтобы были различные настойки, на выбор.
Встал вопрос — во что разливать. Подумали-подумали и решили не мудрствовать, какие нашлись бутылки этого времени, в те и наливали при покупателях, или просили возвращать их, или покупали у населения.
Фрицци и Кляйнмихелю спиртное шло в полцены, а то и бесплатно.
Если Карл начинал ругаться, то Фридрих нехотя отдавал деньги за выпивку.
Фон Виллов же старался отговориться работой, да и в их компании односложно отвечал, был скучным и неразговорчивым, и как-то не очень его приглашали на дружеские посиделки, а он только рад был такому и постоянно отговаривался работой. Ему из Берлина постоянно шли директивы, он мотался по всей Орловщине, собирал всякие данные, подолгу допоздна сидел в кабинете, обобщая все сведения и, несколько раз перепроверив каждую букву и цифру, отправлял данные в Берлин.
Оттуда шли одобрительные отзывы, но забирать его обратно в Берлин пока не торопились.
Герберт, получая очередное задание, ворчал негромко, чтобы слышал сидящий здесь же шифровальщик, о том, что ему осточертела эта варварская страна и эти дикари. Надо было поддерживать дядюшкину хитрую игру — убитый горем племянник работает на износ на оккупированной территории, где водятся партизанен и всякие другие бандитен, стараясь забыться от такой нелепой смерти невесты.
И не забывал Герберт странный взгляд этой фрау, искать её он не торопился, поручать кому-то, даже Руди, узнать, где она живет — тоже. В таком деле спешить нельзя, вдруг ему показалось, и ни в чем не повинная фрау попадет под пристальное внимание, а то в ведомство Клянмихеля.
Герби никогда не понимал, как может жестокость приносить радость, и про себя называл эсэсовцев — «грязные мясники». И столкнула их судьба… Герби сделал заказ по телефону в коммерцию господина Краузе и попросил доставить заказанные им мыло и какой-то Кёльнишвассер-одеколон ему на дом. Толик и отправил Варю с заказом, благо, после доставки можно было идти домой, время было уже к девяти вечера.
Варя торопливо шла с заказом к неведомому герр майору фон Виллову — до комендантского часа оставалось полчаса, надо было торопиться. Стоящий у калитки часовой остановил её, она показала упакованный пакет и сказала на ломаном немецком:
— Бестеллен ин коммерц герр майор фон Виллов.
Немец гаркнул кому-то, и на крыльце появился пожилой немец, унтер.
— Битте фрау! — пригласил он её в дом.
Зайдя туда, Варя удивилсь — в хате было довольно-таки чисто, не смотря на то, что хозяев выселили. Варя повторила, что сказала часовому.
— Герр майор! — позвал унтер.
— Я, я!
И через минуту вышел этот герр, тот самый сухостойный, надменный немец. Только сейчас он был немного другой: в расстегнутой рубашке, с закатанными рукавами, он уже не казался сухостойной жердиной, видно было, что мужик спортивный, явно дружит со спортом — жилистый такой весь. Варя, не поднимая глаз выше его груди, отдала пакет.
Немец взял и на ломаном русском спросил:
— Фрау ест боятся? Ихь, не ест кусатся.
— Я не боюсь, битте, расчет, берехнунг, комендантский час.
Он поправил Варино произношение и что-то сказал своему унтеру, назвав его Руди, тот шустро вышел в другую комнату.
— Фрау, битте, зеен в мой глаза.
Варя подняла на него удивленные глаза. Этот жердяй внимательно-внимательно посмотрел на неё, кивнул чему-то, взял у вышедшего из комнаты пожилого Руди рейхсмарки, отсчитал точную сумму и протянул их Варе. Варя взяла эти деньги, нечаянно коснувшись ладони, и поразилась, что шершавая она у него, как у какого работяги, потом взглянув на ходики, торопливо попрощалась и пошла на выход.
— Фрау, хальт!
Варя с недоумением обернулась, а немец с пятое на десятое пояснил, что «Руди ест проводит фрау нах хауз.»
— Данке, герр майор! — А про себя подумала: — «Чтоб ты провалился!»
А Герберт радовался в душе — Руди проводит фрау, и он точно будет знать где она живет. Зачем ему это, он и сам не понимал, но интуитивно знал, что надо. И ещё ему понравилось её прикосновение, но об этом он подумает потом, пока арбайтен.
Надо было еще раз проанализировать и завтра с утра отправить анализ сложившейся ситуации, которая пока была полностью подконтрольна оккупационному командованию, тем более германские войска нанесли сокрушительное поражение Красной армии под Харьковом, вот-вот полностью очистят от Советов Крым, а там впереди Кавказ с нефтью, об этом мог догадываться любой здравомыслящий аналитик.
Но Герби был бы не Герби, если бы каким-то шестым чувством не ощущал какую-то неточность во всем. Но об этом он мог сказать только одному единственному человеку в мире — своему дяде Конраду, а пока держал свои крамольные выводы при себе, ну не с Кляйнмихелем же вести такие разговоры.
А уже ночью, лежа на такой неудобной кровати, он поразмышлял об этой фрау…
Явно старше его, лет сорока с хвостиком, одетая в какие-то затрапезные тряпки — в фатерланде их бы уже выбросили на свалку, тем не менее, она имела какую-то тайну, и Герби с удивлением констатировал-она заинтересовала его. Опять этот взгляд… да, удивленный, но какой-то не такой как у всех — что-то в нем было непонятное… А Герби с детства полюбил решать всякие головоломки, может быть, только поэтому из него и получился блестящий аналитик. Не будь любвеобильной невесты, он сейчас спал бы на своем любимом диване и не ломал голову над загадкой русской фрау. Он сам пока ещё не понял, чем, но зацепила она его, даже не как женщина — что там можно было увидеть, под этими потерявшими цвет тряпками? А вот как предмет для исследования…
И не подозревал герр майор, что под облезлыми тряпками было надето на Варе оччень даже красивое белье, такое, что герр майор и не видел даже в будучи в столице моды-Париже. Ну не было ещё в те годы таких бюстгальтеров и трусиков…
Варя тоже как-то инстинктивно стала опасаться этого жердяя, нет, он не принимал участие в казнях, зверствах, ежевечерних кутежах в их веселом доме — так осточертевшем живущим неподалеку жителям, постоянно куда-то ездил в сопровождении двух машин с охраной. Все это ей рассказал Панас, которого очень интересовал этот загадочный немец.
— Варь, я тебе всего сказать не могу — сама видишь — без конца кого-то ловят, арестовывают, а ты человек совсем другой эпохи, да даже века другого, нельзя тебя под монастырь подводить, я вот почему-то думаю, что вернетесь вы туда, назад.
— Но, Панас, тебя сюда ведь тоже не просто так отправили, — попыталась возразить Варя.
— Варюш, я честно тебе скажу — меня как бы наблюдателем отправили, замечать все их настроения, какие-то нюансы поведения… а какие нюансы, когда каждый день по радио: «Доблестные германские войска»… А наши все отступают… Понимаешь, я не разведчик, меня и не готовили для этого, просто так совпало-я из местных, давно тут не был, изменился сильно, в разговоре умею голос изменять, вот и отправили… Я про этого фрица сообщил, а они им сильно интересуются — откуда-то известно, что важная птица он в Берлине был. А он видишь какой нелюдимый, Фридрих-то пить стал сильно, постоянно вместе с эссэсовцем надираются и по этим… фрау. Карл Иваныч ругается, да без толку, а этот, как ты скажешь, жердяй или в разъездах, или допоздна в кабинете сидит. Странно, молодой ведь мужик, а по бабам ни-ни.
Варя посмеялась:
— Может, голубой или импотент?
— Голубой — это чего?
Узнав, долго плевался…
— Ты что, Варюха? У него бы тогда одна дорога была… не, он какой-то весь засушенный. Вот бы размочить его… да куда мне, я могу только исподтишка наблюдать за ним.
А в лесу, у Лешего в схороне шла напряженная работа. Молодежь с утра до вечера разбирала оружие, чистила, смазывала, что-то ремонтировала… собранное, как оказалось хитрющим дедом Гриньки-Никодимом. Он при отступлении наших не только грибы собирал — грибы были так, для отвода глаз. Как истинный и истовый грибник, кошелку грибов набирал за полчаса, а остальное время посвящал поиску и схорону оружия. Естественно, прятал надежно и основательно, знал обо всем этом, нет, даже не Леший — в те дни при всеобщей неразберихе «надо было спяшить, пока хрицы не припёрлися», — а… его неугомонный и совсем мелкий внук — Гриня… Когда Игорь услышал об этом, у него пропали все слова, он только открывал и закрывал рот.
Даже Леший проникся:
— Ох, Гриня, ты истинный внук своего непредсказуемого деда. Вот теперь я совсем не удивлюсь, если пропавший Никодимка, где-то или партизанит, или даже воюет, с него станется. А скажи-ка мне, Григорий Родионович, отчего ты столько времени молчал?
— Дед Никодим вялел, ён враз гаворя: «Гринь, будеть як нужда у оружье тогда и покажешь, но самым надежным, ну, як Леший. А так никому ня верь!» От я и молчал. А тяперь нужда появилася, от я и сказал.
— Ох, Гринька, придет твой батька когда — скажу, чтобы выпорол ремнем.
— Не, батька если жив, мяне похвалить!!
А батька пятился к Волге, сейчас не признал бы родной сынок Гриня в этом седом, обожженном палящим солнцем и порохом, выглядевшим намного старше мужчине — своего горячо любимого батька. От его взвода разведчиков осталось три человека, но каких! Родион, теряя каждого из своих, таких ставших за этот год родными, разведчиков, все равно на одной Крутовской-Никодимовской упёртости, выживал. И оставшиеся трое из его ребят это знали, их командир всегда лез вперед, не жалея себя, и может, поэтому, или молитвами близких — хранила его судьба. Ранения были, вот уже третий раз, но касательные, вот и сейчас на его плече была неглубокая рана, идти с ней было терпимо, для него.