— Сделаем, командир!
— Девушка, давайте хоть познакомимся, меня Игорь зовут.
— Стеша. Степанида я! — протянула ему руку девушка.
Игорек осторожно пожал ей руку и присвистнул:
— Ничё себе, у тебя руки как наждачная бумага.
— Так я на кухне работала, а не в графьях обиталась.
Стеша, едва коснувшись головой подушки, отрубилась мертвым сном, и не слышала ничего, а ребятишки шустро начали копать землю, тщательно заметая следы, утаскивали землю в заросший буреломом овраг, присыпая все опавшими листьями и всякими сучьями.
Панас коротко рассказал, что Стеша работала в имении у Краузе, да вот достал её приставаниями охранник у пленных. Старых охранников сменили — «нечего им жиреть» — выразился Фридрих, а новые сначала были ничего, а потом один из них стал постоянно приматываться к Стеше. Она в последнее время домой идти боялась, было уже — этот Матеус подловил её у околицы, хорошо, припозднившаяся Марфа увидела, а то бы снасильничал, гад. А вчера, уже под вечер, когда Стеша осталась, чтобы накормить поздним ужином пленных, которых гоняли за десять километров вырубать камень в каменоломне, этот гад опять полез, ну Стеша и вылила на него кипяток.
Пока никто не увидел, а этот гад только глухо стонал — кричать не мог, выскочила и, хоронясь за кустами, рванула в противоположную сторону от деревни. — Сказала мне, что шла в сторону дальнего леса специально, если своих не встретит, то пусть лучше волки задяруть, чем… А я с ней учился у школе, за одной партою сидели, вот наткнулся на неё зареванную и умученную. Леший пообещал следы замести, вроде как она утопилась в Судости, может, прокатит, как Игорь говорит.
Вот и стала их команда на одного человека больше, а через неделю добавился Сергей Алексеевич. Он каким-то обострившимся звериным чутьем учуял, что «дело пахнет керосином», и просто исчез в неизвестном направлении, пережидая в каком-то заброшенном сарае весь день, до поздней ночи, молясь только, чтобы не пошел снег — следы по первому снегу будут далеко видны. Потом, оставив машину, пешком добрался к утру уже в вотчину Лешего.
— Видимо, не пришел ещё срок мне на небушко отправляться, — стуча зубами о кружку с водкой, говорил он Лешему. — Леш, ты меня к ребятам отправляй, а с Толиком крепко подумайте… может, организовать ему какую-то командировку за товаром, допустим, и там он потеряется. Леш, только не тяните. Я исчезну, наверняка Толиком заинтересуются.
Леший отправил его париться, а сам крепко задумался…
И через день озабоченный Толик взволнованно просил Фридриха, чтобы тот посодействовал ему в поиске машины с товаром, привезти который агент должен был ещё вчера к вечеру, но до сих пор так и не объявился.
— Не знаю, что и думать — то ли обворовал меня, то ли что-то более страшное случилось, машина-то на ладан дышала…
Фридрих дал команду проверить по постам, последним видел эту машину пост километрах в шестидесяти от Раднево, и все… больше нигде она не проезжала.
Послали мотопатруль, и нашли немцы на глухом повороте в кювете сожженный остов машины, стреляные гильзы, обожженный, изуродованный труп и все.
Приехавший вместе с Фридрихом и замом Кляйнмихеля — мрачным детиной — Гроссом, Толик побледнел, увидев все это, его долго рвало в кустах, потом позеленевший и убитый, он горестно вздохнув, сказал:
— Это он, вон, кольцо на пальце осталось! Сергей сколько разговорил, что не снимается, так вот и осталось оно. Извините, — Толик опять побежал в кусты.
— Что можно сказать — партизанен перехватили весь товар, — резюмировал Гросс. Убитый убытками Толик плакался Фридриху, что он разорен и пойдет по миру с протянутой рукой, и как теперь быть? Мрачный и опечаленный Толик с полдня закрыл коммерцию — не мог он торговать после такого потрясения..
— Варь, я завтра доторгую, что осталось, и поеду в Фатерлянд, оттуда точно не вернусь, где-то затеряюсь. Какое счастье, что меня по настоящему полоскало возле этого бедолаги, ты ничего не знаешь, кроме как, «герр Шефер отбыл за товаром, обещал быть недели через две-три. Ключи никакие не оставлял». — Торопливо сказал он Варе, пока Меланья относила заказ.
Уже к концу дня предупредил своих работниц, что завтра им приходить не надо. Герр Шефер торгует тем, что осталось, и уезжает за товаром. Как приедет, вызовет их арбайтен.
Варя с Герби сидели, не зажигая света — ну, шлаффен герр майор!
А герр майор слушал тихий Варин шепоток.
— Герби, ты в самом деле хочешь знать, что будет впереди? Не взбесишься от узнанного? Меня вот не прибьешь во гневе?
— Найн, Варья, тебья — найн.
— Ну, что тебя интересирен?
— Алес!
— Ты лучше спрашивай, что знаю — отвечу.
— Когда закончится эта криг? Кто есть победит?
. -9 мая сорок пятого, капитуляцию подпишет Кейтель.
— Варум Кейтель?
— Потому что… ваш хваленый фюрер застрелится 30, вроде, апреля, а Ева отравится с ним за компанию. Геббельс всю семью отравит, Гиммлер захочет скрыться, не получится — ампулу с ядом во рту раздавит. Геринга, Риббентропа, Кальтенбруннера, ещё кого-то повесят после суда в Нюрнберге, кого-то американцы спрячут, кто-то лет пятнадцать, десять получит. Бормана с партийной кассой так и не найдут.
— Варум американцы?
— В сорок четвертом, где-то летом, когда наши уже пошли по Европе, открыли второй фронт, побоялись что наши до Ла-Манша дойдут.
— Майн Готт! Не поместить в голова. Варум?
— Варум — у нас теперь певица такая есть. Почему, ты спрашиваешь? А не ваш ли Отто фон Бисмарк говорил, чтобы никогда не трогали русских? А наш Суворов тоже: «русские прусских всегда бивали.» Сейчас в Сталинграде гигантская мясорубка, а конце января ваш Паулюс со всей своей шестой армией сдастся в плен. И пройдете вы в сорок четвертом по улицам Москвы, только пленными, летом, тысяч пятьдесят, что ли.
— Майн Готт!
— Да, летом сорок третьего под Курском будет страшенная битва, получите по зубам, и уже наши начнут наступать, и так до Берлина. Его возьмут 2 мая сорок пятого, а мой отец в этот день будет ранен.
— Варья, как трудно в такое верьить.
— Дальше, Германии будет две: Восточная — Германская Демократическая Республика с коммунистами, и Западная — Федеративная Республика Германии. В Берлине возведут бетонную стену, а в ФРГ столицей будет Бонн. И только в восемьдесят девятом году стену разрушат, и Германия станет одной страной.
— Генуг, Варья! Доволно! Ихь надо преваривать информацион! Майн Готт! — Герби уткнулся в Варину грудь.
— Вот, сынок, многия знания рождают многия печали, когда ещё самый мудрый царь Соломон сказал.
— Найн, я не есть зонн, я есть твой манн, мушшина.
— Мушшина, это да! Иди уже спать!
— Найн, без Варья — никак. — Он как-то неожиданно вскинулся, забормотав. — Мало времья, ихь хабе…
— Что ты хочешь?
— Либен!
— Герби, ну не говори таких слов, они тебе ещё для молодой фрау пригодятся.
— Плёхо ты менья знайт, ихь загте — намертво! Майне либе фрау — ист Варья.
— Герушка, ну нет у нас с тобой будущего, как бы мы этого не хотели. Ты — славный, ты такой замечательный, но и сейчас мы с тобой по разные стороны, а в будущем… Сам подумай, если и встретимся, ну, можно допустить такой вариант, тебе сорок четыре, а я только появлюсь на свет.
— Ихь дизе знайт, не надо потерять време!
— Ох, мальчик, мальчик, какому из Богов захотелось так пошутить над нами? Ведь трудно, скорее всего невозможно поверить в такое, вернуться на шестьдесят восемь лет назад…
А Герби спешил, он торопился надышаться, насмотреться на свое такое нечаянное, с неба свалившееся, нежданное, но безумно дорогое счастье. Он — блестящий аналитик, всегда тщательно и скрупулезно проверяющий все и вся, никому и никогда с первого раза не верящий, и так быстро и четко понял, что она, эта фрау, его и только его. Варья, старше его вполовину, такая необычная в суждениях, такая… Он молился как мог про себя, чтобы Бог дал ему подольше возможность видеть, трогать, любоваться его либен фрау.
Случилась у него «либер ауф ден ерстен блик» — любовь с первого взгляда.
Будь мирное время, он бы может и не обратил на неё внимания, а вот сейчас, в такое сумасшедшее время, когда каждый шаг надо просчитывать и тщательно контролировать, он как-то сразу четко осознал- это и есть настоящая, единственная любовь.
Ночью это был восторженный, просто боготворящий свою Варью, не выпускающий её из объятий даже крепко спящим, а днем… днем ему было невыносимо тяжело. Зная, что предстоит впереди его Фатерлянду, он с огромной брезгливостью стал относиться к таким вот «Кляйнмихелям», упивающимся возможностью творить зло безнаказанно.
Ядзя передала с Гринькой, что скоро не придет в Раднево, кашель немного приутих, но пока она добредет, по-новому застудится, и пусть Варя будет на хозяйстве.
А Василь… он сильно удивил Варю, которая, как всегда по их приходу, расцеловала своих детишек. Он взял четвертушку бумаги и написал всего одно слово: Мамушка!
— Василек, но я же не твоя мама? — мальчик замотал головой, и опять написал: — Мамушка! Потом крепко-крепко обнял её.
— Ох, маленький!! — Она обняла его и позвала Гриньку, притянула к себе и второго воробья, помолчав, задумчиво сказала:
— Ладно, мамушка, значит, мамушка, а вы мои сыночки. Но ведь и ругаться буду, особенно на Гриню, за его мерзкие цигарки.
Василек засмеялся…
— Что, бесполезно? — Он кивнул головой и написал — Никодим.
— Ох, увидеть бы этого вашего знаменитого, но и ужасного деда и отругать его, да только вижу, толку не будет.
Василек опять согласно кивнул.
— Как вы там, зайчики мои?
— Да ничаго, Ефимовна с Казимировной у школе преподають, да и поп ешче. Казимировна много чаго знаеть, стихи усякие, книги. Немцы у первое время проверяли, чаго ёна гаворить, шчас не приходють, а ёна так интересно рассказываеть, заслушаесся. Василь вон усе-усе запоминаеть, чаго она гаворить, усе стихи наизусть помнить, не то что я. У мяне у одно ухо влетаеть, а из другога вылетаеть.