Ляхов как-то в разговоре с Женьком поинтересовался, какие порошки ему дают.
На что Женя, слабо улыбнувшись, сказал:
— Горькие такие, полчаса горечь во рту стоит, сколько не запивай, а название, кто ж знает, просто порошок в бумажке.
— Интересно, — протянул Ляхов, — где командир такой взял?
— Какая разница? Самое главное помогает, вот уже кашлять совсем мало стал и хожу не задыхаясь.
— Так-то оно так… — задумчиво протянул Ляхов, — но все-таки, интересно.
— А ты поди и спроси у Батьки, может, просветит, — резко сказал подошедший Сева.
А вечером буркнул в разговоре с Матвеем, неприязненно глядя на крутящегося у лазарета Ляхова: — Вот чего пристал… «что за порошок?». Чего вынюхивает? Сам-то по сравнению с Женькой — бугаина.
Матюша насторожился, он тоже приметил, что тот как бы незаметно, а чем-то да интересуется, в отличие от всех остальных пленных ему почему-то надо было много чего знать, типа: откуда берут продукты, откуда оружие — все это как бы мимоходом, ненавязчиво, но это настораживало, не всех, освободившимся людям было не до этого, но Матвей, предупрежденный Панасом — замечал.
И ещё Ляхов очень неприязненно поглядывал на Осипова, с какой-то долей зависти и неудовольствия. В разговоре с Иваном Шелестовым — Панас, как всегда, никому не сообщая, что и как, исчез на пару дней — за старшого оставался Иван — сказал, что как-то непонятно ведет себя Ляхов.
— Выясним! — коротко сказал Иван, — постараюсь держать этого субчика на контроле!
— Герби, — поинтересовалась Варя, — скажи, твой Пашка… Он в какой области исследованиями занимается?
Герберт насторожился, а Варя возмущенно взмахнула руками, попав ему по носу:
— Ужас, что вы все такие зашуганые? Во всем подвох ищете, что ваши, что наши — тотальная слежка, доносы, анонимки — стукачи, блин. Я тебя спросила не с целью шпионажа, вот доведешь своей подозрительностью — будешь спать один, или с девочками в веселом доме.
— Найн, Варья, прости, привыкать подозрително, много яре.
— Ужас, сам себе-то хоть веришь?
— Я, я — тебье тоже верить!
— Я спросила про Пашку вот почему, — как маленькому начала говорить Варя, — после войны, особенно к концу двадцатого века — началу следующего, фармакология — лекарства, то бишь, будет очень прибыльной отраслью, одной из самых — многомиллионные прибыли… Ты Пашке своему намекни как-нибудь, чтобы переходил на разработку лекарств, тот же пенициллин — за ним после войны будущее. Этот пенициллин уже есть, пока самый лучший препарат, это антимикробное средство — америкашки начнут массово производить лекарства, а уж после войны… — мази, таблетки, уколы, дальше — больше. Я тебе дам несколько таблеток антибиотиков — так они станут называться, пусть твой Пашка поэкспериментирует, что-то да выявит, что-то да собразит. Если живы останетесь — начинайте производить лекарства. Пашка как ученый-разработчик, а ты как аналитик. Изучай рынок сбыта, спрос и все такое прочее, там долго рассказывать, но не прогадаете, точно!
Герби обнял Варью:
— Я подумать — потом. Я не знайт как, но как это… слух геен — идти, на две неделя в Раднево прибудет истребителни баталён, за партизанен. Много острожност — Гринья унд Васильёк не приходит!
— Ох, Герби, спасибо, я за мальчишек очень каждый раз волнуюсь!
ГЛАВА 12
Гринька сидел дома не высовывая носа по нескольким причинам. Сначала три дня жутко завывал ветер и сильно мело, казалось, что во всем мире только они трое и остались у живых и у своёй хате… Темнело, наверное, с полудня, за окном не было видно ничего, они сидели, не зажигая каганец, ребятишки тесно прижавшись к такой уже родной-привычной Евхимовне, Ядзя — рядышком, и вели бесконечные разговоры, благо Гринька, перенявший от Никодима много чаго полезного, за несколько дней до бурана натаскал у сенцы много сучьев, коряг и всяких обрезков-обрубков, топить печь было чем. Говорили обо всем: о погоде, об учебе, горевали, что нет с ними Стеши, и конечно же, львиная доля разговоров начиналась с Гринькиной фразы:
— От, як прийдуть наши…
— Гриня, все равно будет сначала трудно, война-то ведь не закончится после освобождения Березовки и даже Брянска.
— Як так?
— Ну, Гриня, смотри, там, за нами: Орел, Курск, Белгород, Харьков, Запорожье, Крым, Украина вся, Белоруссия — нашим до их гадского Берлина ещё через пол-Европы шагать и шагать, надо гадов выморить, вон как тараканов, а то опять полезут.
— Эх, — сокрушался Гринька, — а я уж думал…
— Географию надо знать, ты совсем на уроках ничего не слухаешь.
— Слухаю я, да чаго-то вылетаеть усё, это вон Василь усё зная, от и вправду прохвессором станеть, если говорить зачнеть. Ну, да дядька Самуил прийдеть — поможеть.
— Ох, Гринь, только бы живы были наши, только бы живы!
Пани Ядзя рассказывала истории, усякие пьесы, як по радиво читала — мальчишки слушали, замерев. Когда утихло за окном, Ефимовна утром ужаснулась:
— Гляньте-ка, замело нас по самые окна, не вылезем теперь на улицу.
Дверь входная и впрямь не поддавалась под напором двух пожилых женщин и малосильных пацанят, упарились и стали ждать, надеясь на то, что в школе хватятся Ефимовны и отгребут снег от дверей. Так и вышло, после обеда их откопали дед Ефим и дядь Егорша. Уставшие, взмокшие они посидели, попили витаминного чаю, и поведали про новости.
— В имении Краузе лютует Фридрих: пленные, прибив одного конвоира, того самого, что Стешку хотел ссильничать, второго — постарше, огрели по голове и связали, а механика и молодого садовника, над которым так тресся старший Краузе, увели с собой.
— Наверняка порешили где-нито, на Ивана-то многие косились — и не из пленных хто, нашенские завидовали, что ён у Краузе на особом положении был! — подвел итог дед Ефим.
— Жизнь человеческая одной копейки теперь не стоит! — вздохнула Ефимовна.
Стукнула дверь в сенях — ввалились Шлепень с Яремой.
— Чаго расселися, давайтя вона Лисовых откапывайтя! — с порога заорал Ярема.
Деды не шелохнулись.
— Я чаго вялел!
— От, молокосос, я ж яго два года як, крапивою уваживал, кагда он у сад залез, а шчас ореть… Ты на кого, паршивец, глотку рвешь, а? Ты за что позоришь свою матку и бабу, а? Узял винтовку и думаешь, усё могёшь? От я до Фридриха дойду, расскажу, як ты службу нясёшь у Агашкиной Кланьки!
— Хто поверить?
— Поверють, я завсягда правду гаворю, Карл Иваныч зная!
Шлепень подтолкнул Ярему к выходу:
— Хади уже, хозяин хренов. Нет бы як нормальные люди сказал, допрыгаесси ты!
— Чаго мне бояться? Партизанов нету, а свои мяне усе боятся!!
— Дурррак! Пошли!
— Деды, вы этта… як у себя прийдите, Марью спомогните откопать — ей до Краузе надо, тама ничаго не осталося, подъели усё за три дня.
— От, учись, шшанок, як надо с людьми гаворить!
Шлепень вытолкнул Ярему, а сам на минутку задержавшись, спросил:
— Стешка не появилась?
— Ежли б появилась, куды бы мы яё спрятали, под лавку не войдеть, — ответил Гринька.
Три дня откапывали занесенную Березовку, потом на кое-как расчищенном небольшом пятачке перед комендатурой всех жителей Березовки долго и нудно пугали и стращали Фридрих и «рыбий глаз»- Зоммер.
Все стояли повесив головы. Одно радовало, пленные не контактировали с местными, и для Березовки это было просто счастьем. Обошлось без расстрелов и арестов, но Фридрих остервенело пролаял, что все работники имения теперь будут под особым контролем, «за малейший нарушений орднунг — ершиссен!»
Вот и сидел Гриня дома как приклеенный — в Раднево идти в их худой обувке было невозможно, по едва расчищенной дороге почти непрерывно ползли немецкие машины. На обочине пережидать их движение не было возможности — едва сделав шаг в сторону от дороги, можно было провалиться в снег по пояс.
Местные полицаи и приехавшие откуда-то из Бряньска или, может, Орла, какие-то немцы с собаками, попытались определить, куда могли уйти пленные, но снег надежно укрыл их следы.
Кляйнмихель, радостный от того, что фон Виллов уехал на четыре дня — тот дотошно и скрупулезно отправлял все данные в Берлин, недолго думая, сообразил, как выпутаться, чтобы от вышестоящего начальства не было выговоров-замечаний…
Доехал до ближайшего лагеря с пленными, договорился с давним знакомым — комендантом, и глубокой ночью все провернули как надо. А через день нашли в дальнем овраге заледеневшие трупы всех пленных, вот только механика и садовника с ними не было — похоже, где-то по дороге удавили их, а сами заблудились и замерзли — официально это звучало так. На самом же деле вывезли из лагеря двенадцать умерших пленных и инсценировали их смерть от непогоды.
Варя что-то сильно волнуясь, ждала Герби из поездки, и вроде поехал недалеко — в сторону Орла, а тревога не отпускала. Варя изредка заходила на базар, перекинуться хоть парой слов с Ищенко, Толик был, можно было хоть пообщаться, сейчас же единственные, с кем Варя могла не опасаясь разговаривать, были Николаич и Гринька. Но Гринька пацан, а так не хватало живого нормального общения. Это там, в далеких теперь двухтысячных, Варя уставала за день от общения, а здесь было тошно. Перекинувшись несколькими словами с совсем стройным Николаичем — тот быстро пробормотал, что все живы, все нормально, Варя задумчиво, не оглядываясь по сторонам, пошла к дому, не видя, как за ней нагло прется здоровый рыжий немец, среднего возраста.
Едва зашла в калитку, как этот верзила, мгновенно забежав во двор, ухватил её, зажал лапищей рот и потащил к дому. Варя мычала, пыталась брыкаться, но какой-то озверевший немец тащил её в хату. Она умудрилась зацепить ногой оставленное утром ведро, оно, загромыхав, покатилось по сенцам. Как молила Бога Варя, чтобы Руди оказался дома, этот здоровый, чем-то воняющий мерзавец вызывал рвотные позывы.
И Руди, на счастье, оказался дома…
Резко распахнулась дверь в хату, и в проеме возник Руди с автоматом:
— Хальт! — заорал он, — Хенде хох!