— Жду — не дождусь, когда эта надменная рожа свалит в Берлин, наверняка ведь педантично все докладывает!
И не догадывались оба, что надменный фон, вечером разительно меняется — внимательный, заботливый, частенько весело смеющийся молодой человек, тщательно прячущий грусть от неизбежного расставания с Варьюшей.
А на охоте случилась беда. В берлогу долго совали жерди, стараясь разбудить и раздразнить медведя, собаки, не приученные на такую охоту — их больше на людей натаскивали, только истошно лаяли, не приближаясь к берлоге. А у Лешего был только волк, который при появлении чужих скрывался и найти его было невозможно.
И додразнили… из берлоги раздался оглушающий рев, охотники брызнули в разные стороны, а из берлоги выпрыгнул громадный медведь и, грозно рявкнув, огромными прыжками понесся на людей. Захлопали выстрелы, медведь, не обращая внимания на хлещущую кровь, успел уцепить лапой одного и, с ревом отбросив уже неподвижное после его когтей тело, несся прямо на Кляйнмихеля. Тот лихорадочно раз за разом стрелял в медведя, и мишка упал все же, не добежав до него метра три. Охотничий азарт затмил все — Кляйнмихель выскочил на поляну и с воплями восторга подбежал в поверженному медведю.
— Назад! — не своим голосом заорал Леший. — Герр майор, цурюк!
Кляйнмихель отмахнулся от него и, крикнув фотографу, чтобы немедленно заснял его у поверженного медведя, поставил на него ногу… Мишка дернулся и уцепив лапами эсэсовца, в последнем усилии подгреб его под себя, зажав в когтях намертво, дернулся и затих.
Как орали перепуганные немцы, изрешетили всю тушу автоматными очередями, но Кляйнмихелю это мало помогло. Пока смогли перевернуть медведя, пока пытались разомкнуть когтистые лапы, которые так и не разогнулись… пришлось рубить, перемазались в крови все, и вытащили еле дышащего, изувеченного Кляйнмихеля.
— Я же сто раз повторил, нельзя подходить к только что упавшему медведю, они даже смертельно раненые опасны!! — искренне сокрушался Леший.
Кляйнмихеля с большими предосторожностями уложили на брезент и аккуратно понесли к машинам, каждый из немцев понимал, если он выживет — будет чудо, но и нормальным он уже не будет, медвежья хватка — это страшно. И винить в его беде было некого, он сам выскочил, не обращая внимания на крики егеря, вот и поплатился.
Фридрих предупредил всех, бывших здесь, о том, чтобы держали язык за зубами, иначе болтунов ждет жестокое наказание.
Врач в Радневе, осмотрев изуродованного Кляйнмихеля, ужаснулся, покачал головой:
— Скорее всего не выживет, в Орел не довезем, не транспортабельный, вызовем сюда армейского хирурга.
Как назло поднялась метель, и хирург приехал только к концу следующего дня — прогноз был неутешительным: — Если выживет, будет инвалидом, его даже в столичной клинике не смогут собрать, это как в мясорубке побывать.
В Радневе все равно узнали, что этого гада и изверга возмездие все же настигло, и какое. Неделю эсэсовец держался на обезболивании, и все-таки не выжил. Как горевал Фрицци, а почти в каждой хате говорилось однозначно:
— Собаке — собачья смерть!
Варя крестилась:
— Герушка, какой ты молодец, что с этими гадами никуда не ездишь!
Подошел Новый, сорок третий год. С какой надеждой ждали его все многочисленные народы Советской страны, как молились и надеялись матери, жены, родные-близкие всех, у кого на фронте были отцы, братья, сыновья, дочери — что минует их смерть, сберегут их молитвы близких, спасут от тяжких ран и невзгод.
В лагере у Панаса царило приподнятое настроение, все почему-то уверовали, что сорок третий точно будет переломным годом, и наваляют наши фашистам в хвост и в гриву. Мужики из будущего ненавязчиво и аккуратно внушали всем остальным, «по-другому не может быть, и что русскому здорово — то немцу смерть». Да и сводки Совинфомрмбюро, которые доставал Панас неведомо откуда, приносили радость, стало понятно, что под Сталинградом фашистам навешали… звзездюлей, по выражению Игоря. А Сергей добавил:
— То ли ещё будет, это цветочки — ягодки впереди! Разбудили медведя в берлоге, вон как эсэсовец нарвался… сфоткаться захотел на поверженной туше. Ага, как же, медведь — он даже на последнем издыхании страшен, вот так и со всеми фашистами будет. Сорок третий — это вам, суки, не сорок первый. Все эвакуированные заводы в Сибири и на Урале наверняка работают — бабы и ребятишки точно с утра до ночи пашут, жилы рвут, на Победу, как по другому может быть у нас? — Он показал неприличный жест. — Ни хрена, ещё в Берлине на их долбаном рейхстаге оставят наши солдаты свои имена.
— Дай-то Бог! — вздохнул кто-то.
— Вы, чё, мужики, моя бабуля всегда говорит, что Руси Православной Богородица во веки веков всегда будет заступница! Вот посмОтрите! За январь наши зубы выбьют Паулюсу, и потихоньку пойдут в сторону границы. Быстро не получится, много их, сук, на нашей земле, но мы ещё, кто доживет, за Победу будем пить стоя!! Сколько уже завоевателей об нас зубы обломали, ну-ка навскидку? Всякие половцы, печенеги, прочая лабуда!
Мужики оживились, загомонили:
— Татары, монголы, шведы, немцы!!
— Ещё Невский им на Чудском озере навешал, тонули рыцари за милую душу! — воскликнул Женька.
Сева добавил:
— Литовцы, поляки, лжеДмитрии, всякий сброд, Мамая потом Дмитрий Донской наказал знатно!
— Точно, ещё Сусанин поляков завел в леса, поди до сих пор бродят.
И посыпались шутки-подколки, как из мешка. — А уж французы со своим Наполеоном, мерзли суки, как вон в сорок первом эти фашистюги.
— Во, что и требовалось доказать!! — подвел итог Панас.
Сергей добавил:
— Невский сказал тогда: «Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет!»
— Точно, истинно!! — загомонили опять партизаны.
— От и мы на Новый год имя салют устроим, от всей души! — молчаливый, незаметный Кашкин решил тоже сказать.
— Ну если молчун заговорил, то точно, Победа будет наша!
Мужики, а наши придут — нас куда?
— Как куда, а фрицев гнать кто будет? Сосунки семнадцати-восемнадцатилетние? Сколько кадровых полегло, сколько в плену, кому как не нам добивать эту сволочню? Стопроцентно сразу в действующую армию шагом марш.
Панас, прежде выспросив у мужиков, что в сорок третьем будет, в начале года, веско сказал:
— Мне по секрету сообщили, у нас в Красной армии погоны вводятся, как при царе, и автоматы в армии теперь есть.
— Да ты что? — вскинулся Осипов. — Это же такая машинка, куда немецким до наших!! ППШ я держал в руках на офицерских курсах, перед самой войной, как скажет Игорек, супер! Ух, если жив буду, на четвереньках, зубами рвать буду, но доползу до их логова, если нет, то там, — он указал глазами на небо, — наверняка, скидка будет — Родину защищал до последней капли крови.
Панас к вечеру сказал своим мужикам:
— Вот как у вас получается, без трескотни и лозунгов обычными словами, а до каждого слова доходят. Вон Кашкин, ведь от него только два слова все слышат «да и нет»! Если доживу до Победы, потом изо всех сил буду скрипеть до девяноста, ждать буду Вас.
— С чего ты так решил?
— Ну кто вас сюда на испытания закинул, тот и заберет, а вы, пережив такое — побывав в настоящем сорок втором-третьем, обязательно приедете к нам, не может того быть, чтобы вы не приехали. А мы с Василем и Гринькой должны дожить до встречи с вами, всем чертям назло.
— Панас, раз уж разговор зашел, — проговорил Игорь, — будешь жив — не оставь Стешу с ребенком, я-то как бы буду внуком своему сыну или дочке.
— И мою Полюшку не забудь!
— Как можно? Они мне совсем не чужие, эх, дожить бы только!!
ГЛАВА 14
Никодим Крутов, так часто вспоминаемый и друзьями и недругами, уже второй год служил у Красной армии. Вывел-таки он окруженцев под Малоярославец, к нашим, успели как раз вовремя. Капитан Егоров за время следования по лесам, ввел строгую дисциплину, и вышли к нашим не деморализованные отступающие бойцы, а вполне себе боевая единица — правда, оружия было мизер. Их сразу же, не выясняя, кто и что — не до этого было — фашисты перли, наскоро вооружив, бросили в бой. Приказав капитану Егорову занять место между стыками двух рот, командир полка кратко обрисовал ситуацию, и попросил:
— Слышь, капитан, продержись до ночи, а?
И держались Егоровские ребятушки, Никодим вертелся юлой, помогал окапываться, делился самокрутками из своего горлодера, сыпал шутками-прибаутками, обустраивал окопчик — им с пулеметчиком Матвеем Ильиным выделили целый окоп, натаскал поболе пулеметных лент, сумел даже выпросить у суседей, сползав шустрой ящерицей туда.
Бой он не запомнил, менял ленты, поливал раскалившийся кожух припасенной водой, матерился пятиэтажными, видя, что серые фигуры пруть, падають и все одно пруть, а когда вдруг замолк пулемет, заозирался:
— Чаго эт ты, Матюш, не стряляиш?
— Да не в кого, пока, дядь Никодим, захлебнулись, суки.
— Ай правда?? А чаго ж я ня угдядел?
Заскочил капитан Егоров:
— Живы?
— Да навродя! — ответил Никодим.
— Бать, ты прости, я тебя хотел сразу во второй эшелон, а получилось — на переднем крае ты.
Никодим разозлился:
— Отчаго жа, не у тыл, глубокай, а? Я, знал ба, што ты мяне угатовишь, ни вжисть ня повел ба вас..
— Тихо, бать, тихо, живы останемся в этой мясорубке, будешь в моей роте служить, вернее воевать.
— От, давно бы так, а то ишь у во втарый эшалон, сам туды иди.
Из вышедших ста пятидесяти человек, к вечеру боеспособных осталось девяносто — многие выбыли по ранению, а оставшиеся… оставшиеся воевали, спали урывками, пятились, вгрызались в землю, мерзли, попадали в медсанбат, а то и дальше увозили касатиков, тяжелораненных, теряли друзей, упирались. А Никодим как знал какое заветное слово — пока только один раз его по касательной задел по щеке небольшой осколок. Остался на щеке шрам, «Штоба, значицца, злея был я! Да куды уж злея, от я рад, што их гадов много подстрелил!»