Он умудрился поругаться с командиром роты, когда тот отдал приказ отступать напрямую, по голому полю. Как орал Никодим на молодого капитана, но все-таки сумел убедить, свернуть немного левее, пройти по лощине, а затем, по кустарникам, обильно разросшимся вдоль дороги, рота прошла несколько километров до следующих рубежей обороны, не потеряв ни одного человека. Никодиму объявили благодарность, а он ворчал:
— Лучшее бы винтовку дали, поновее.
Когда выдавалось свободное время, постоянно что-то мастерил, то портсигары и каганцы для свечек из покореженного металла, то подшивал подошву сапога кому-то из ребятишек, то латал телогрейку, то лихо вязал из обрывков веревки масировочную сеть. Солдаты привыкли тащить ему всякую всячину, он редко что выкидывал, у него все шло в дело, а солдаты Егоровской роты радовались своему такому неугомонному батьке Никодиму. Он у роты стал чем-то типа талисмана. И никто, даже лучший друг — командир Ванька Егоров не догадывался, что Никодим убавил себе возраст на пять годков, по нему разве поймешь, что «вот-вот шесть десятков стукнеть, маленькая собачка, она, того, до старостев — шшанок! А коли узнають настояшчий возраст, тут же и прогонють, а хто жа хрицев бить будя?» — думал про себя Никодим.
Допятились до, почитай, Москвы. Потом у декабре надавали по мордасам хрицам и потихоньку стали выдавливать их, а вясной… Опять, эх, отступали до Нальчика. От где нагляделся Никодим гор Кавказских:
— Жив остануся, скольки ж усяго унукам порасскажу, чаго тольки не увидав?
— Подожди, дед, ещё и у Гэрмании побываем. — Егоров уперто верил. — Раздавим гада хвашистского, дед, непременно.
Никодим на редких привалах и перекурах травил байки, гаворил многочисленные истории, а знал он их множество, и светлели лица умученных бойцов.
Одно только угнетало Никодима:
— Родные мяста были у хрицев. Як они тама живуть-выживають, поди, голодують сильно? И отчего-то был уверен, что наверняка «объявилси тама гад-Бунчук, а Гриня — эта яго копия уменьшенная. От Иван, бяда якая!»
— Будем верить, бать, живы твои, если Гринька чистый ты, то ни фига у этого гада не выйдет.
— Ну я больше всяго на друга верного надеюся, Лешаго. Энтот ребятишков у обиду никому не дасть! Да и за Родьку душа изнылася — жив ли сынок единственнай? Ох, Ванька, скольки слез мы уже видели, ить захлебнуться в них уже должон этот Гитлер.
Деда сколько раз хотели было отправить во второй эшелон, но хитрый пронырливый Никодим сумел стать незаменимым по части обменять, выдавить из снабженцев нужные вещи и продукты. Толстый, жуликоватый начсклада с обмундированием откровенно боялся пронырливого деда и всегда отдавал ему все что надо, без каких-либо заморочек.
— У Никодима ума хватит к комполка, а то и комдиву пролезть, нажаловаться! — говорил он своему коллеге, тот только согласно кивал головой.
Егоров пошел на повышение, командовать ротой:
— Бать, ты со мной или как?
— Вань, я у роти остануся, они жа як дети малыя, да и талисманом зовут, я тебя навешчать стану, по возможности, ты там это, пониже нагибайсь, знаю я, як ты геройствуешь, а ты мяне обешчал у Бярёзовку со мною доехать, солдатика твоего судьбу узнать, да и у нас, Крутовых — первейшим гостем станешь!
У деда на тощей груди уже висел хвашистский автомат и медаль «За отвагу».
Было дело — не растерялся Никодим, когда фрицы вплотную подобрались к командирской землянке — схватил топор и, выскочив навстречу немцам, заорав что-то матерное, начал, размахивая им, наносить удары куда попало. Немцы малость оторопели, этого мгновения и хватило — оставшиеся в живых солдатики, увидев своего худенького деда одного с топором против немцев с автоматами, с дружным ревом выскочили на подмогу, и кто может победить в рукопашной русского мужика?
Вот и наградили Никодимушку такой самой уважаемой медалью, а автомат достался деду первому после того боя. Егоров, когда писал представление на награду, много чего припомнил: и что с помощью Никодима сто пятьдесят человек вышли из окружения без потерь, и его храбрые действия в каждом бою. Дед важничал и сиял:
— От будеть чем похвалиться у Бярезовке дружкам-приятелям.
И не мог тогда представить дед Крутов, что его мелкие внуки Никодимовы, тоже заимеють награды, у конце сорок третьяго года.
Варя сделала Герби небольшой подарочек на Новый год — (модный в наше время хенд-мейд, сделано своими руками) небольшого тряпочного ангелочка и самую обычную ручку. Герби долго молчал, потом покрутил ручку, Варя пояснила, что когда закончится паста в стержне, то ручки обычно выбрасывают.
— Найн, дизе памьят за алес яре — на все годы мой жизн.
И Варя, всегда такая спокойная, невозмутимая, любящая поддеть своего немца, неожиданно для себя — расплакалась.
— Господи, Герушка!! Ну за что нам так?
Герби посадил её к себе на колени, крепко обнял.
— Если я знат, вас загте. Знат, что говорьит, одно сто процент, майне либен фрау, ихь либе дихь, даже в другой жизн!
Герби ненадолго ушел в казино, надо было появиться, послушать поздравление фюрера немецкому народу, покричать приветствие, выпить за Дойчлянд, все как положено, а потом уйти. Новый шеф гестапо, только вступивший в должность, прибывший откуда-то с Украины, пока ещё был темной лошадкой и проще было появиться на немного, подтвердить свою репутацию замкнутого, неразговорчивого, но исполнительного офицера.
Фридрих же впал в прострацию после такой нелепой гибели Кляйнмихеля.
— Скажите, герр майор, почему судьба бывает такой жестокой? — встретил вот таким вопросом подвыпивший Фрицци Герберта.
— Нам не дано знать, что будет завтра. Все в руках Божьих! — отделался общеизвестными словами фон Виллов.
— Да, трудно осознавать, что вот человек — высшее, разумное существо на земле… и так нелепо заканчивается жизнь.
Герберт только руками развел. Что можно сказать, Краузе потрясла смерть Кляйнмихеля, он переживал, а о причастности своей к гибели очень многих людей как-то совсем не задумывался — парадокс.
Варя говорила, что после окончания войны, на суде все наци отвечали примерно одинаково:
— Я выполнял приказ вышестоящего начальства!
А ведь ни один сейчас не считал себя тупым исполнителем, многие уверовали в исключительность арийской нации.
Как Герби был благодарен своему мудрому и дальновидному дядюшке Конраду, ведь не будь он таким, и Герби был бы как Кляйнмихель и Краузе.
Все пошло так, как Герби и говорил Варе… особого подъема и восторгов как накануне встречи, теперь уже уходящего сорок второго, эйфории от успехов не было, у всех похоже в подсознании сидело удивление, какое-то неверие, как это русские, отступающие уже почти два года, и вдруг начали наступательную операцию, и шестая армия терпит ужасные трудности.
К двенадцати часам в казино было уже много сильно подпивших, особенно офицеров вермахта, атмосфера накалялась, и Герби в двенадцать поздравил всех с Новым годом, выпил с Фрицци и новым шефом — Вайнером за счастье и победу германского оружия, поспешил, как говорится, откланяться. Вайнер, наслышанный уже о неразговорчивости фон Виллова, благосклонно кивнул, да на кой ему закусываться с племянником фон Виллова. Он был в курсе, что майор вот-вот отправится в Берлин, а зная, что он и его дядя люди весьма непростые, решил не надоедать своим пристальным вниманием, лучше с ними не конфликтовать.
А Герби торопился к Варьюше, её слезы так потрясли его, он конкретно понял, что она, его нечаянная, но такая дорогая и желанная радость, так же как и он любит его — жердяя и сухостоя. Это, несмотря на предстоящую вечную разлуку, грело его душу. Варя задремала, ожидаючи своего Герби, Руди похрапывал на печке, когда такие родные руки осторожно подняли её с кровати.
— Герушка?
— Варьюша, майне либен фрау, девочка мой, с Новий год!
Герби аккуратно посадил её на кровать в своей комнате и протянул ей коробочку:
— Дизе майн подарка.
— Герби?
— Найн, найн, я аус Париж покупать, найн грабить!
— Герби, но я же не могу это носить, вместе с пальцем отрубят!
— Это тебе в твоем времени на памят за меня!
— Но, как же это сохранить?
— Я думаль… знат. Он поцеловал руку Вари, одел кольцо ей на палец, посмотрел, полюбовался.
И вздохнув, снял… взял кольцо и ловко засунул его в тонкий тряпочный, вытертый поясок.
Завязал кончик пояска, во второй конец сунул какой-то камушек, тоже затянул.
— Варья, ты меня помнит будеш?
— Герушка, до последнего вздоха!
Все ночи у них теперь были с привкусом горечи, оба старались не показывать своей печали, наоборот, каким-то шестым или десятым чувством, обострившимся во много раз, бережно и нежно прикасались друг к другу, растворяясь и даря себя. А Руди на печке, толстокожий Руди, не зная всей правды, догадывался, что его Герби не сможет остаться со своей Варьей, и не сможет её забыть… и так горько было за обоих, что он ощущал эту горечь у себя на губах.
Варья в один из вечеров сунула Руди в руки непривычный фотоаппарат, он сделал несколько снимков их вдвоем.
Варя ночью посокрушалась, что никак не сможет оставить фото для Герби.
Он улыбнулся:
— Ты на моя душа и сердце, не забыт тебья!
Дядя Конрад, предчувствуя гросс катастрофу, торопился вытащить племяша из этой непредсказуемой и непонятной России, пришел приказ — к пятнадцатому января майору Герберту фон Виллову прибыть к месту постоянной службы, в Берлин.
Герби помрачнел, он в глубине души молил всех богов, чтобы его Варья ушла в свое время первой, ему было бы легче. А так, как её оставить, где гарантия, что не найдется ещё какой-нибудь идиот и не захочет его Варью обидеть, а защитить её будет совсем некому! Это его просто убивало.
— Герушка, — узнав о приказе сказала Варя, — не сходи с ума, я уйду к нашим, дня за два до твоего отъезда! И видя, что он пытается что-то возразить, добавила. — Мальчик мой, немецкая твоя душа, пойми, мы появились все вместе, значит, и на возврат мы должны быть рядом. Один из наших уже почувствовал колебания такие, как было тогда при переносе сюда, только послабее, значит, это уже как бы знак. Да и среди своих мне будет легче… перенести эту… — она всхлипнула, — жуткую разлуку!