Герби крепко обнял её.
— Да, ты права! Но как ты уходит?
— Пойду в Березовку, с собой возьму Ядзины кой какие тряпки, вроде на продукты менять, она с ними назад придет. А я как бы подамся у Бряньск или ешче куда, мало ли, пропала и пропала…
— А фотоаппарат? — Нет, только флешку вытащу из него, не хватало ещё с ним влететь… Не волнуйся, я как доберусь до места, передам тебе… — она задумалась. — А вот, если, неважно, кто, женщина, ребенок, старик ли, скажет поблизости от тебя — «Солнце — на лето, зима — на мороз!» значит, я на месте. У меня все в порядке.
— Гут!
Оба за оставшиеся дни много переживали, от Вари остались одни глаза, как говорится, а Герби все больше мрачнел.
— Что с Вами, герр майор, Вы так неважно выглядите, хотя, можно сказать, уже одной ногой дома, в Берлине? — поинтересоался Вайнер.
— Да что-то болит внутри, приеду, надо будет обследоваться.
— Надеюсь, ничего серьезного не найдут эскулапы?
— Тоже надеюсь.
— Герр майор, Вы посылочку для майне Фамилие не захватите, буду Вам премного обязан.
— Гут, передайте моему Рудольфу, он будет собирать и укладывать все вещи.
Варя уходила утром, они всю ночь просто лежали тесно обнявшись, стараясь быть как можно ближе друг к другу, оба молчали, да и что можно было сказать? Утром Герберт немного подзадержался в хате, с тоской наблюдая за уходящей Варьей, облегченно вздохнул, увидев, что к ней присоединился тот лудильщик-паяльщик с базара и ещё какие-то две замухрышки-бабенки. Одну он категорически не отпустил бы, но Варья уже с неделю назад сговорилась вот с этими людьми идти вместе.
Как он прожил эти два дня без неё, он наверное и через тридцать лет не смог бы рассказать, какая тоска его сжигала, он не мог спать, осунулся.
И только на третий день, проходя мимо базара, услышал, как стоящие у входа, два древних дедка, громко разговаривая между собой, сокрушались, что ещё так долго будет зима. А тот что подряхлее четко и ясно сказал:
— Ну так это, солнце — на лето, зима — на мороз, испокон так было.
Герби даже запнулся, сначала подумал, что может просто в разговоре деды помянули, такое русс выражение, а дед опять четко сказал:
— Да, точно, солнце — на лето, зима — на мороз, но недолго, у марте…
Дальше Герби уже не слушал и не слышал, он шел на ватных ногах, едва сохраняя выдержку.
Ввалился в хату и обессиленно плюхнулся на лавку.
— Уфф!
— Что с Вами герр майор? — выглянула из комнатки фрау Ядзя. — Гутен абенд, фрау! Рад Вас увидеть!
— Я тоже, герр майор! Так вежливо поговорили немного, Руди выскочил за дровами, а Ядзя сказала:
— Все хорошо, не переживайте. Девочка на месте!
Вернулся Руди. Ядзя, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.
На следующий день провожали фон Виллова, желали успешной дороги, продвижения по службе и прочую лабуду. И никто, даже верный Руди, не знал, что в левом кармане кителя у Герби лежит маленький тряпочный ангелочек, Варина любовь, который точно его будет оберегать.
И, в пока ещё далеком сорок четвертом, в октябре, Герби чудом успеет при бомбежке проскочить на машине через перекресток. А через три-четыре минуты там разорвется бомба. Машина от взрывной волны перевернется, в спине Герби будет много осколков стекла, а в госпитале все в один голос скажут, что он родился в рубашке.
Герби только грустно улыбнется, зная, что его просто хранит любовь его такой далекой, ещё пока и не родившейся Варьюши.
В Березовке пропали два полицая — Ярема и Шлепень. Зоммер, брызгая слюной, рвал и метал, грозя жителям всяческими карами. А после обеда по деревне прокатилась весть — нашли Ярему неподалеку от имения Краузе — валялся заколотый штыком, а в руке, намертво зажатая, виднелась повязка. Когда сумели вытащить, полицаи опознали её — повязка была Шлепеня. Он, в отличие от многих, постоянно её стирал, и Зоммер ставил его всем полицаям в пример аккуратностью. По всему выходило, что свой своего и убил. Деревня вздохнула облегченно, опять пронесло!
— Знать, чагось Ярема за Шлепенем зацапил, от ён яго и ушлепал! — глубокомысленно заявил дед Ефим своей Марье.
— А, одним поганцем меньше будя!
— Хрицы кажуть, искать Шлепеня стануть, до где жа, вон он, лес, ищитя ветра у поле. А Шлепень-то якой молодец, етого гада прикончил, ведь за всеми слядил, усе вынюхивал чаго — ой жеж, какая сволочуга выросла!
Шлепеня искали, но он как в воду канул. И не знал никто, что Шлепень все же исполнил свою задумку паоговорить с Лешим… безрезультатно, правда, но подтолкнул его это разговор на последующие действия. Подкараулил Лешего, когда тот, привычно помолившись в церкви про себя — конечно же за здравие русского народа, за победу! — вышел и так же привычно направился к Карлу. — Дед Леш, надо погаворить.
— Чаго тебе? — неласково ответил Леш.
— От ты бывалый человек, скажи — наши ляса, они докудова тянутся??
— А то ты у школе не проходил? До Украины доходют! — буркнул Леш.
— А вот ежли б ты, положим, у другую старану собрался, як бы пошел? — Никуда я не собираюсь, кто в такое время ходит, вон до Раднева и обратно, и то опасно, возьмут и стрельнут хоть немцы, хоть полицаи ваши, мало ли, не понравлюсь кому. Чего хочешь выпытать, шпионом некого объявить?
— Што ты, што ты, я ничаго такого и не думал.
— Все вы не думаете! — проворчал Леш и пошел дальше.
Шлепень подумал, подумал и пошел до учителки, той не было, только немой Василь читал какую-то книгу, Шлепень взял, посмотрел: «Евгений Онегин». Пушкин.
— А, ну этот поэт хороший, где у учителки карта якая имеется?
Василь помотал головой и написал на клочке:
— Все карты хрицы сразу же спалили.
— Так, — Шлепень повертел книгу и, наугад открыв, увидел: «Москва! Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отзвалось!» — И дальше: — «Нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою…»
Резко захлопнул книгу, сунул Василю и вышел…
Не знал Шлепень, что даже ленивый в учебе Гриня четко знал этот стих про Москву.
Так тошно было Шлепеню, он буквально задницей ощущал приближение беды, а тут ещё Ярема стал постоянно таскаться за ним, а в последние дни откровенно следить. Шлепень пошел в имение к Краузе с поручением Еремца и углядел увязавшегося за ним Ярему. Дождался на пустынной в это время дороге, пара тумаков, и тот раскололся — типа подозревають они с Еремцом, что Шлепень не тот, за кого себя выдает, агент какой-то, ну и стали следить за ним. Хотели вот уже у Раднево итить, докладать на него, може хоть у город возьмуть, или мядаль выдадуть. Ну и выдал Шлепень — мядаль, на тот свет. Сумел-таки заскочить по темноте в хату, ухватить давно собранный узел и, как настоящий волк, чутко прислушиваясь и вовремя замирая, сумел выбраться на большак, рванул не в лес, а в сторону Брянска. Попадись партизанам, кто-нибудь да найдется — его опознает. А разговор тогда один — веревку на шею и усё. Чего-чего, а маскироваться он умел, сумел же пол Росссии, а то и больше, под видом старика пройти-проехать, когда сюда рвался, дурень. Вот и брел по дорогам старик, с нечесанными патлами и суковатой палкой, с документами на имя Ивана Семенова, шестидесяти лет от роду, ох как надеялся он затеряться среди бескрайних просторов.
Леш быстро смекнул, что Шлепень, хитрая сволочь, по выражению Игоря — «сделал ноги».
— Ну да, сколько веревочке не виться… Тьфу, пакостник, хоть хватило ума не зверствовать!
Ярему же никто не жалел, особенно после того, как он вызвался помогать расстрелять двух комсомолок из Раднево, вина которых только и была в том, что они до войны были активистками.
Варя с Ищенко прибрели в Березовку вечером того же дня. Пошли, конечно же, к Крутовым. Гринька и Василь обрадовались обоим, Варя обняла своих пацанов, а Ефимовна захлопотала:
— От хоть травки попейте.
Варя вытащила из-за пазухи несколько пакетиков с сахарином, Ищенко достал из подкладки кожушка несколько кусков хлеба, вот и получился ужин. Варя была как неживая, грустная-грустная. Василь, чувствуя её печаль, молча прижался к ей боку. А Гринька сунул ей под нос «Евгения Онегина»:
— От вешчь, Казимировна оставила. Як она его увсяго наизусть шпарить, заслухався.
Варя усмехнулась и, прикрыв глаза, начала читать:
— Мой дядя самых честных правил…
— О, глянь, як по написанному тожеть! — Изумился Гринька. — Гринь, я в школе хорошисткой была. А Пушкин… Его стихи сами запоминаются.
— Нее, у мяне только чудок. Василь, етот да, наверняка увсяго Онегина знаеть!
Василь кивнул головой.
— От точно, быть тябе прхвессором!
И шепнул тихонько Варе:
— Дед Леш завтра прийдеть, обешчал!
Все давно спали, а Варя лежала без сна, она не плакала, но такая жуткая тоска заполняла все внутри. Взрослая женщина, прожившая большую половину жизни, она сейчас просто не представляла, как выживать… Одно дело, там, в таком теперь далеком — дветринадцатом, мирном году… там работа, сын, знакомые и друзья. Там было бы намного легче… А здесь, где каждый шаг может стать последним, где нет сейчас и уже никогда не будет рядом Герберта, его заботливого Руди, где до прихода наших ещё долгие почти девять месяцев….
Встал Ищенко, потихоньку пришел к ней:
— Варь, давай уже поспи, вон скоро ветром утащит незнамо куда, спи, сеструха моя названная.
И столько тепла и участия было в его голосе, что она просто враз поняла — есть же ещё мужики, попавшие вместе с ней сюда, которые точно не оставят её одну.
Варя, едва сдержав слезы, кивнула:
— Постараюсь!
Ищенко опять пошел на лавку, а с печки слез Василек, подлез к ней под бочок, прижался и засопел. Варя, уткнувшись в его беловолосую вихрастую макушку, незаметно для себя заснула.
Леший задерживался, ждали его уже третий день, Ищенко, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, ремонтировал у деда Ефима на дому ручную мельничку-крупорушку, которой пользовалась вся деревня еще с давних пор.