Николаич не спеша разобрал её, покачал головой: — Верхний круг ещё послужит, а нижний надо менять. — Да Лешай обешчал принесть, чаго-то задержалси от!
Начали с дедом искать подходящее дерево, мастер сознательно затягивал ремонт, а дед и рад был душевному человеку, он оживленно рассказывал про свою жизнь, про молодость, про революцию, про то, как женихался, про свояго лутшаго друга Никодимку.
— Я смотрю, у вас Никодим у всех — лучший друг, все его в разговоре упоминают??
— Э, не, ён усем помогал, особливо бабенкам, оставшимся без мужуков. А сам посля Ули сваёй ни-ни, сколь яму у женки набивалися, казал: «Родьке мачеху ня привяду». Отзывчивай на чужую бяду и помошчь, то да… а у друзьях — я да Лешай от и были. Лешай помоложе, у их тама свои дела были, у гражданскую. Я не вникав, а что хорошай, то да, уся деревня горюеть, што який хозяйственнай мущина пропал. Я от маракую, може, и объявится, кагда наши прийдуть, ну ня верю я, што он сгинув. Тольки мы с Егоркой никому и не гаворим за няго, время вишь якое, от как людишки у суровых моментах проявляются…
— Тот же Еремец — наши як отступали, батарея тута на бугру оставалося, усе полегли, ай как жалко было, молодые усе, жить да детишков рожать… ён же, паскуда, помогал хоронить, а через два дня хлебом-солью немцев устречал. А Егорша, наоборот — ругал втихаря усе порядки, власть не любил, а як немчура прийшла — усе, ненавидить и ждеть не дождеться наших!
Николаич слушал деда, что-то пропускал мимо ушей, что-то, наоборот, запоминал накрепко — старики, они наблюдательные и усякую мелочь быстрее углядять, а такие мелочи частенько спасали жизнь.
Пришла баб Маня с улицы, сказала, что дедов друг Лешай до Зомберга пошел. Дед облегченно перекрестился:
— От и хорошо, ён мяне ещё третьего дня обешчал принесть дубовый брус для круга, нияк ведь не подбярем подходяшчее. Леший после комендатуры сразу же зашел к Ефиму, отдал кусок дерева, уже в форме круга. Осталось хорошо зачистить шероховатости шкуркой и можно собирать крупорушку.
Николаич повеселел:
— Ну этак я быстро управлюсь, завтра утречком и приладим на место все.
Баб Маня шустро поставила на стол немудрящее угошчение — мелкая картошка в мундире и квашеная капуста с четвертушками антоновки.
— Мань, можа..? У хорошай компаньи-от?
Баба поворчала себе под нос, но покопавшись, достала бутылку темного стекла и отлила из неё в баночку, добавила туда кипяченой воды и разлила в три щербатые кружки.
— Ефим, чего это ты свой НЗ решил достать, небось, ещё довоенный?
— А чаго захотелося-то?? Намедни подслухал, як немчура меж собой гутарють — хреновые дела у их под Сталинградом, я, не как яго… а, не ахвиширую, что разбираю почти усе на их собачьем языке, не гаворють — а чисто лають ведь. Так кажуть — Айнкесселюнг, зекс армее, фон Паулюс. — Окружение, значить, случилось, а за такое не выпить — грех. Ну мужики, давайтя — За Победу!
Леший, посидев немного, пошел до Крутовых. А Ищенко еще часа три занимался с мельничкой, слушая разговорившегося деда. Довоенная настойка на чистом спирту язык хорошо развязывала, крепкая, зараза, получилась.
А у Крутовых Леший, обняв Варю, негромко гудел ей в ухо:
— Ну будя, будя, не горюй, девк, все наладится, вот увидишь!
— Ох, Лавр, может, и наладится, да только…
— Тут, Варюха, мы с тобой бессильны что-то изменить. Одежонку свою покажи-ка мне, придется долго идти, чтобы ноги не застудила в чоботах.
Посмотрел Варины «дерьмодавы»- опять липучее Игоря слово, крякнул, попыхтел, потом сказал:
— Не, девк, ты в таких далеко не уйдешь, пойду-ка я до Егорши дойду, покумекаем с ним. Василь, ты со мной?
Тот кивнул, старый и малый ушли, а в хату ввалился Гринька, «помогаюшчий посля школы Ефимовне тама прибраться», как-то враз расстроился:
— От, и никаго не остается у Радневе, а ешче столько долго ждать.
— Гринь, ты смотри, не проговорись где, что в сентябре…
— Не, я Никодимов — у мяне правды не добьесся.
— Что и нам привирал?
— Э, не, своим завсягда усе гаворю як надо.
— Ох, Гриня, как за вас всех душа болит!
— Ты мяне дай слово, честнае-причестнае.
— О чем Гринь?
— А от як у своем годе окажитеся, то до нас на Победу прийдите у слеуюшчем годе!! Не знаю, як случится усе — мяне не станеть, Василя, ешче каго, но Крутовы… хто будеть жить, все равно вас ждать стануть.
— Гринь, если живы будем и на самом деле вернемся, даже не сомневайся — обязательно приедем. Леш нашел-таки для Варюхи криво обрезанные валенки, скорее даже, боты, ребятишки дружно хихикали, когда Варя модельной походкой прошлась в них. Леш, конкретно пояснив, что и как следует сделать, пошел к себе в берлогу, Ищенко остался у деда Ефима.
А Варя и пацаны долго сидели в закутке между глухой стеной хаты и печкой. Ефимовна, умотанная за день, уже давно спала, а Варя негромко рассказывала замершим ребятишкам, о том, чаго будет дальше у жизни.
— Гринь, Василек — вы ребятишки умные, если и будете что-то кому-то рассказывать, батьке своему или ещё кому, выдавайте это за сказку, пусть считают вас сочинителями!
Василь кивнул, а Гринька ухмыльнулся:
— От, ты мяне уже почти год знаешь, а усе сомляваешься… чаго-чаго, а приврать-приукарасить я, як дед Никодим… ой, умею.
— Мальчишки мои, славные, вы на самом деле мне сыновьями стали!!
— Ну а як же, не зря Василь тябе мамушкой зовёть! Ён як не слыша, у во всех людЯх дюжеть разбираться стал… Я у яго спрасил як, например, яму Гришка с другого конца дяревни? Ён морщится — значить, дярьмо мужичишка. А в другой раз и впрямь гляжу, идёть Гришка с повязкою. Не думають они совсем что ли, як наши прийдуть… Мамушка, а я чагось удумал… Я ж Ефимовне, ей пра… сочиню сказку, што яё Пашка живой и воюеть, пусть и не поверить, а улыбнется чуток.
И не догадывался хитромудрый Никодимов унук, что яго сказка пока настояшчая быль, жив, жив младшенький Ефимовны — Пашка. Только вместо безусого восторженного пацана теперь это был суровый мужик, рано повзрослевший и совсем не выглядевший на двадцать один год, опытный боец. И ни Пашка, ни его мать, ни Гриня с Василем, никто не мог представить, что осенью этого же, сорок третьего года, пройдет Пашка мимо своих родных мест южнее на шестьдесят километров, и будет рваться его душа в родную Березовку. Но случиться солдатскому счастью — увидеть хоть одним глазком мать в то время, не суждено.
Еще через день, замотанные во всякие одежки — «як немцы под Москвой у сорок первам»- ворчал Гриня, собрались уходить. Ребятишки держались, Варя тоже из последних сил крепилась, долго нацеловывала их, шептала им всякие ласковые слова, твердо обешчала, обязательно — если будут живы — приехать у Бярозовку. Василя просила посадить у дворэ много сирени, она очень любила её. Василек кивал, крепко обнимая её за шею, а Гринька морщился и вздыхал.
— Все, мои хорошие, мы пошли!
Варя с Ищенко побрели у следуюшчую дяревню, да и затерялись где-то у дороге. Поздно ночью встретили их Матвей и Иван-младший у определенном месте. А к утру, уставшие, умотанные, полузамерзшие Варя и Николаич попали в теплую землянку, где их так долго ждали все остальные.
— ВарЮшка, ты совсем как моя Полюшка стала! — обнял её Сергей.
— Семнадцать лет точно, глянь, и попы нет, — всунулся Игорек, — а какая была женшчина… Ух!! Кровь с молоком. Но шчас и годов-то тебе мало дашь, сыну-то сколь?
— Двадцать шесть вот без меня исполнилось! — вздохнула Варя, грея руки об алюминиевую кружку с горячим чаем — местные давно заваривали заготовленную хозяйственным Лешим — чагу.
— Ребята, я так рада видеть вас всех в здравии. Костик, ты такой взрослый стал.
— Время, теть… э-э, Варь, такое — пришлось!! Дома мамка облизывала, я ж сачок, себе бутер лишний раз не делал. А жизнь вон как обломала.
— Николаич, ты просто вьюнош, жена точно не признает!
— Признает, по лысине, какая была, такая и есть! — отмахнулся Ищенко, — А что похудел, то да — чувствую себя замечательно, вот какие диеты требуются для нас, толстых, а то все каллории-каллории, месяца два в такие вот условия — все, березкой любой станет!
— А мы тут Варюх, воюем понемногу. Толяна, вон, зацепило.
— Толик? — вскинулась Варя.
— Да не переживай, Варь, можно сказать рикошетом, дурная пуля, все почти зажило, зато шрамы… они украшают..
— А про ваши действия наслышана…
— От кого жа? — Игорь постоянно копировал говорок своей жены, — а-а-а, понЯл, понЯл, не дурак!!
Видя, как враз погрустнела Варя, тут же подсел к ней, обнял за плечи и тоскливо так сказал:
— Варюха, мы с Серегой типа тебя — тоже свое сердце здесь оставляем, моя Стешка уже на пятом месяце, а у Сереги тоже жена беременная. Вот гадство, если домой попадем, оставлять здесь своих дорогих, не зная, выживут ли.
Панас, заметив, что все загрустили сказал:
— Так, Варя, иди к женшчинам, отоспись!
— Николаич, ты к мужикам, а потом будем думать, чаго и як.
Варя проснулась часа в два, в землянке никого не было, оделась и вышла на улицу — неподалеку шел молодой парнишка.
— Извините, а где у вас раненые лежат?
Парнишка внимательно посмотрел на неё:
— А, вы новенькие? Пойдемте, я вас провожу. Меня Женя зовут, я только недавно там лежал, вот вылечили меня деда Лешего порошками, чудодейственными. Думал, уже все — загнусь. Кашель был страшный и еле ноги передвигал, но вот надеюсь, ещё повоюю. А у вас, я смотрю тоже говор не местный?? Вы откуда родом будете?
— Подмосковье.
— О, а я москвич, аж десятом поколении, из фрязинов мы.
— Фрязины это же итальянцы? — спросила Варя.
Женя засиял:
— Да, все почему-то думают, что французы. Мой давний пра-пра носил фамилию-Барди, ну а мы уже Бардины стали. Вот, эта землянка, здесь у нас раненые и больные лечатся.
— Спасибо, Женя.
— Варвара, а можно я Вас подожду, провожу в столовую, Вы, я уже понял, историей интересуетесь.
— Не совсем, но кой чего, из книг знаю.