Варя зашла в землянку, где худенькая, такая вся светлая девчушка, сидела за столом и что-то писала.
Здравствуйте! — негромко сказала Варя.
Девчушка подняла на неё глаза:
— Здравствуйте, Варя, Вы к Толе пришли?
— Да, как он?
— Ничаго, потихоньку поправляться начал. А я Пелагея, Сяргея жонка.
— Очень рада за вас, — улыбнулась Варя, стараясь спрятать тоску в глазах. — «Девочка, ты тоже типа меня, разлука впереди — вечная.»
— Варя? — раздался слабый голос Толика, — Варюха, ты здесь? Варюха, дай я тебя обниму! Так переживал за вас с Николаичем! Варюха совсем дошла! — вглядывался бледный, похудевший Толик в её лицо.
— Ничего, Толик. Были бы кости… Как ты?
— Да вот зацепило, блин, случайно, малость полежать пришлось, но девчонки молодцы, такие лекарки славные.
С порога раздался громкий Стешин говорок:
— Игде тут Варя? Варь, хади, обнимемся!
— Стеша, какая ты стала красавица!! — искренне залюбовалась ею Варя.
— А чаго ж, у мяне мечта усей жизни сбылася — дитенка родить скоро буду, Игорь каже усе равно каго, а я жду мальчишечку. Як Игорь чтоб!! Як там мои Крутовы с теткой Марьей?
— Да потихоньку, Василь всего Онегина наизусть выучил, а Гринька, один стишок и знает всего. — От лодырь у учебе, но у другом усе собразить зараз. Варя тябе командир кличет, каже, як поешь, до него дойдешь.
— Хорошо, Толь, я пошла. Забегу ещё, попозже.
— Варюх, я тебя жду.
Панас сидел в землянке с каким-то седым худым мужиком.
— От, знакомьсь, мой начальник штаба — Осипов Александр.
Варя кивнула.
— Варюх, ты сама понимаешь, воявать мы тябе не пустим, а вот на кухню, очень прошу пойтить, Стешка-то у тягости, Игорь вон ругая нас.
— Да, Панас, понимаю, согласна, веди, показывай что и как.
Приняла Варя партизанскую кухню, в помощники отрядили ей того самого Женю, он пока в силу слабого здоровья не мог осилить большие переходы, вот и был в лагере на положении подсобного рабочего. Толковый мальчик на лету схватывал Варины пожелания, смастерил по мелочи: картофелечистку, выстрогал тоненькие деревянные лопатки, из куска очень знакомого железа — противни, помогал во всем, и они много говорили, обо всем. — Мальчик умненький, светлая голова, Господи, пусть бы жив остался!! Ведь сколько идей у него нужных и полезных в голове.
Ищенко бурчал, ругался, но Панас был неумолим, стоял как скала:
— Нет, ты мне здесь нужнее, вона думайте с Иваном, Женькою и Севкой, як улучшить и перехитрить этих гадов.
Иван и Николаич частенько сидели вечером с Варей, заставляя её напрягать память о том или ином событии, прочитанном в свое время в книгах про войну.
— Вань, тебе в училище наверняка много чего давали на занятиях.
— Варь, Великая Отечественная — это было давнее прошлое, все проскочило мимо ушей, помню, но ведь никого не интересовали методы подрыва, ну была рельсовая война, а конкретно…
Опять был, как они окрестили меж собой — позыв, теперь уже Варя ощутила тошноту и сгущающуюся тьму..
— Ребята, похоже нас домой пытаются вернуть, да силенок маловато. Или предупреждают, чтобы были готовы, — при этих словах Игорь и Серега помрачнели.
— Гад, когда сюда попали, никаких желаний не было, кроме одного — быстрее вернуться, — пробурчал Игорь, — а теперь, простите меня, братцы, сердце на разрыв. И домой бы хотелось, и здесь свое самое дорогое оставить…
В Берлине было пасмурно, хмуро, тягостно, Герби не приходилось делать мрачный вид по случаю трехдневного траура в фатерлянде.
У него траур на всю оставшуюся жизнь выпал.
Дядюшка Конрад пытался выяснить причины такого мрачного настроения, но племяш только печально улыбался:
— Алес гут!
Дядя смог вырваться в средине февраля на пару дней в имение, взяв с собой Герберта и верного Руди.
— Герби, давай-ка на лошадках прокатимся!!А то забыл, поди, с какой стороны к лошади подходить? — подначил он племянника.
Герби согласно кивнул, где можно спокойно поговорить, как не в поле, там-то точно прослушки нет, а в имении нет гарантии, что никто не озаботился установить какую-нибудь прослушку — времена такие, самому себе нет доверия.
Когда отъехали на приличное расстояние, остановились посредине поля, пустили лошадей попастись, сами, неспешно прогуливаясь, пошли к реке.
— Мальчик мой, что случилось в этой варварской стране с тобой? Ты не был таким мрачным даже в случае с этой… Элоизой.
Герби помолчал, потом попросил дядю просто выслушать его, не перебивая.
Чем больше говорил Герби, тем сильнее вытягивалось от удивления лицо дядюшки.
Герби же говорил только факты, про сорок третий, про заговор против фюрера в июле сорок четвертого, про окончание войны, про суд в Нюрнберге, про две страны вместо одного Дойчлянда. Дядя прервал его:
— Июль следующего года… фамилии чьи-то знаешь?
— Так, точно Штауффенберг — исполнитель, Вицлебен, Гёрделер, Бек — остальных можешь сам вычислить по окружению названных.
— Так-так, теперь понятны кое какие реверансы вокруг. Как ты скажешь: предупрежден — значит, вооружен?? Хотел бы я пообщаться с твоей фрау Варья. Знаю, знаю, что невозможно. Позволь мой мальчик, мне подумать, твоя информация, это как дубиной по голове… — Но зато есть время предпринять кой какие шаги на будущее, чтобы не попасть на виселицу, через два с лишним года!
Герберт добавил:
— Хочу с Паулем поговорить, есть у меня одна задумка, с подачи Варьюши, нет, не разведка, не кримимнал — лекарства. Варья сказала, конец двадцатого века, начало того, нового, фармация будет одной из самых богатых отраслей.
— Уверен, что Паулю можно доверять?
— Не во всем, я ему несколько порошков дам, он натура увлекающаяся, заинтересуется. И на основании этих наработает что-то новое — живы останемся, сможем на этом зарабатывать!
— Гут! А истинное положение дел можно будет в сорок пятом сказать, когда русские у ворот будут.
— У него фатер далеко не наивный, он как никто русских знает, а фатер и Пауль очень близки по духу. Карл наверняка сложил два и два… скорее всего, уже все понял. Фрицци проболтался, что Карл собрался назад в фатерлянд — здоровье пошаливает. А я уверен — человек умеет видеть и замечать нюансы.
Дядюшка весь вечер был необычайно молчалив, хмурился, ходил из угла в угол по своему кабинету. Герби же взяв лист ватмана, попытался сделать набросок своей Варьи.
Сначала ничего не получалось, да и рисовал он последний раз году этак в тридцать шестом-седьмом. Потом вспомнил её необычное белье, и как-то незаметно на листке стало появляться изученное им до малейшей складочки тело в красивом белье, а потом и самое любимое лицо, как бы проступило на бумаге.
Как обрадовался Герби, что ему удалось это сделать!
Даже чужой человек, увидев этот набросок, никак бы не связал Герби и эту незнакомку в откровенном и необычном белье, куртизанка-француженка, не иначе… мало ли, у кого какие фантазии.
Герби выбрал из папки несколько давних рисунков и пришпилил кнопками их на стену, расположив рисунок с Варьей так, чтобы он, просыпаясь, видел её и говорил:
— Гутен морген, майне либе!
Конрад нашел время попытать Руди, тот сказал, что Герби выпала огромная любовь, такая, что бывает одна на сто тысяч, а то и на миллион, и что он, Руди, просто отогревался в их нежности и любви.
У Герби появилась возможность встретиться с Пашкой, долго стояли обнявшись, Пауль внимательно вглядывался в своего какого-то не такого друга.
— Вас ист лос, Герберт?
Тот поморщился, ответил, что все нормально, просто устал в командировке, ну не будет же он в кафе рассказывать что-то, передал поклоны от отца и брата, присовокупив к поклонам небольшую посылочку. Пообедав, пошли не спеша по широкой Курфюрстендамм, свернули в небольшую тихую пустынную улочку, тут Герби негромко сказал:
— Пашка, я не могу много сказайт. Но прошу, просто не лезь на рожон.
Пауль даже остановился:
— Герберт?
— Тихо, Пашка, тихо.
Навстречу неспешно шел пожилой немец, Герби по-немецки, как бы продолжая начатый разговор, продолжил:
— Дайн фатер ист кранк.
Пошли дальше, ведя разговор о больных ногах фатера Пауля.
Пашка совсем тихонько спросил:
— Герби, ты по-русски ведь не любил говорить?
— Многое изменилось, но разговор долгий и тяжелый, дядя Конрад пригласит тебя в имение, приезжай обязательно. Надо много чего рассказать.
— Заинтриговал, буду.
Через две недели Конрад фон Виллов усторил небольшой прием по случаю своего юбилея — пятидесятипятилетия, пояснив непосредственному начальнику, что в то время, когда Дойчлянд только что был в трауре, он не может устраивать гулянку. Все было чинно-благопристойно, а господам офицерам безумно понравилось русское сало толщиной сантиметров с десять, с мясными прослойками.
А Пауль уехал с Гербертом в имение, там отдохнув и отобедав, собрались на прогулку на лошадках.
— Герби, рассказывай! — не утерпел Пашка.
И друг мешая русские и немецкие слова, волнуясь и замолкая, поведал приукрашенную историю, он не стал говорить, что его Варьюша из будущего, в такое невозможно поверить, а сказал, что его знакомая руссфрау была из ясновидящих, она-то и предсказала с конкретными фактами, например про Сталинград.
— Еще в сентябре четко сказала, что Паулюс сдастся, и будет траур в стране, а летом будет Курское сражение не в нашу пользу. А к сорок пятому году даже маленьким детям станет ясно, что война проиграна.
Пашка долго молчал, потом выдал:
— Бисмарк когда ещё предупреждал… Герби, что я тебе сейчас скажу — никогда в жизни не признаюсь больше… так вот моя русская половина души радуется, что такие, как Фрицци, получат то, что заслужили. Знаешь, как иной раз трудно не выказать свою истинную натуру, не истинный ариец я, даже тебе боялся про такое сказать.
Герби печально улыбнулся:
— Поверь, Пауль, Паш, мой мир за эту командировку перевернулся с ног на голову… А я и рад, рад, что мы с тобой не стали мясниками, как ты понимаешь, надо быть вдвойне осторожными, и вот такая идея появилась… — он пояснил про пенициллин, другие лекарства.