Пашка заинтересовался сразу, его увлекающаяся натура вмиг загорелась новыми идеями.
— Ты же знаешь, Герби, у меня все эти вооружения в голове не задерживаются. Я больше по химии — биохимии, так под эту марку и буду потихоньку разбираться.
— Будь очень осторожен, никому, даже самым проверенным полностью не доверяй, сможем выжить в это сумасшедшее время — найдем себя и в мирные дни.
И как бы услышал слова своей Варьи:
— «Герушка, я знаю, ты точно будешь жить, и долго, вот увидишь — моя любовь будет тебя хранить!»
А любовь в это время кашеварила, самые надежные ребятишки понемногу приносили продукты будущего, запасы заканчивались, Леший оптимистично говорил:
— Осталось, как вы говорите — ночь простоять и день продержаться. А там наши осенью придут. Голодно, конечно, будет, но зато без этих! Знаешь, Варь, я вот коммуняк с трудом перевариваю, но после хрицев они все же роднее кажутся. Не доживу я до светлых дней, годы мои немалые, но одно мне душу будет греть всю оставшуюся жизнь, я-то знаю, что не будет гегемона в будущем. А за такое можно и потерпеть, да и царя-батюшку в святые возведут, справедливо. А страдания… что предстоят Родине нашей? Когда в Рассее-матушке было тихо-спокойно? Планида у неё такая!
С последней операции вернулись не все — напоролись на полицаев, за каким-то шутом болтавшихся у небольшого леска, проскользнули уже было мимо, да запнулся Каримов, наделал много шуму, те и пальнули, Каримова — сразу, Климушкина в ногу и Игоря в бедро.
Варя выгнала рыдающую Стешку и вместе с Полюшкой и помогающим им Севой начала осторожно разматывать промокшие от крови тряпки на ноге у Климушкина. Тот скрипел зубами, а Варя, в той жизни бледневшая от маленькой ссадины на коленках у сына, тут абсолютно спокойно разматывала и приговаривала:
— Потерпи чуток, если совсем невмоготу — поматюгайся, помогает.
— А ничего, ты выдержишь?
— Э, милок, я вот девять месяцев назад многого про себя, оказывается, не знала…
И Климушкин, этот молчаливый, немногословный мужик, выдал… Ох, как виртуозно он матерился, похоже, ни разу не повторившись. Он замолк, когда Варя отошла, а им занялась фершалка Поля. Перевязанный, бледный Игорек, засыпая, восхитился:
— Да, могуч русский матерный! Я всегда думал, что лучше меня мало кто может, а тут, против Климушкина — я так… первоклашка!
! — Спи, первоклашка, — погладила его по щеке Варя, — набирайся сил! Все ходили мрачные. Панас, доверивший этот рейд Ивану младшему — сам подпростыл, температура держалась пару дней, и мужики просто не пустили его — переживал жутко.
— Вот, из-за неосторожности одного столько бед, сам погиб и двое ранены, эх, одно утешает — всех этих сук положили!! Воздух чище станет.
Стешка не отходила от Игорька.
— Стеш, спит он, ты про малыша подумай. Ты волнуешься, и ему там плохо, ложись вон придремни! — ругалась на неё Варя. — Не хватало ещё раньше срока родить, или совсем выкинуть!! Ты понимаешь, что недоношенный в наших условиях — не выживет?
Стешка покивала головой, соглашаясь, прилегла на свободный топчан.
А Климушкин слабым голосом позвал:
— Варя, подойди-ка!
— Да, Климушкин?
— Борис меня зовут! Ты извини, что я так ругался, это чтобы боль заглушить, так-то я редко дозволяю.
— Да не переживай, что мы, не поняли что ли? Вон, Игорь как восхищался.
— Варя, я, это, давно к тебе присматриваюсь, если выживем, война все одно закончится, наши вон как в Сталинграде дали этим… Варя, тогда давай поженимся, и увезу тебя я в Лугу. Знаешь, какой у нас красивый город? Согласна ли?
— Ох, Боря, пол-Европы пока под ними, когда ещё до Берлина дойти солдатикам удастся? Давай не будем загадывать раньше времени. Ты поправляйся скорее.
— Я все равно от тебя не отстану, — пробормотал Климушкин.
— «Ох, только вот симпатии мне и не хватало! — подумала Варя. — Вот ведь и раненого обижать нельзя, и надежду подавать — тоже… Выжил бы, уцелел бы, жених!»
А больше всего на свете Варя молила Бога, чтобы уцелел её такой неожиданный, ставший безумно дорогим и любимым, немец-перец-колбаса — Герушка!!
Игорь злился, пытался скакать на одной ноге, Варя ругалась на него, Стешка дергалась — из-за срока родов, из-за раны Игоря, и Варя пошла к Панасу, долго с ним разговаривала, доказывала, и отправили Стешку к Лешему, в дальнюю сторожку. В сопровождение отрядили Женьку, который так и подкашливал, а Варя напирала на то, что светлую голову надо сохранить, что одаренный мальчик в мирное время ой как много пользы принесет стране.
— Но, Варь, наши прийдуть, у армию жа…
— Панас, я точно говорю — с его легкими не будет он в армии, первый же врач услышит его хрипы, их же без слушалки можно услышать.
Панас подумал-подумал и согласился с её доводами. Стешка сначала повыступала, но потом, послушав Варины разумные слова, согласилась, что ей и маленькому, будет удобнее в домике с теплой печью, чем в землянке с коптящей буржуйкой. Стешка уезжала с Лешим спокойно, а Игорь… тот сходил с ума, понимая, что может так случиться, что никогда больше её не увидит и не узнает, кто у него родился. Но ведь не скажешь же такое женщине на сносях, там, правда, ещё два месяца оставалось, но все равно, срок не маленький.
— Варь, — присев рядом с ней на лавку, Игорь приобнял её за плечи, — вот сучья судьба, скажи, вот за что нам такое?
— Кто бы знал, Игорек, кто-то там наверху экспериментирует судьбами нашими… — горько усмехнулась Варя. — А с другой стороны… знаешь, я так рада, что среди нас семерых, сюда попавших, ни одного гнилого не оказалось, а ведь могло и так быть, что слабаки куда-то не туда поперли?
— Варь, даже если гнилые и были — в полицаи и всякое другое дерьмо вряд ли бы полезли, у нас все знают, чем война закончилась, но ты права — мне сейчас вас всех роднее нету. Я и там, дома, если что, любому из вас доверю все… Вот Серега… ведь такой засранец был, зажравшийся, высокомерный, хамоватый. Я, честно, его недолюбливал, а ща, смотри — шелуха, ну, как, вон, кора с такого корявого бревна счистилась, и под ней оказалась такая древесина, ну типа лиственницы… я где-то читал, что лиственница под водой много лет на плотине пролежала, стала совсем как железо. Вот и Серега такой же, уверен, он по возвращении абсолютно другим станет. Вряд ли он по тусовкам-девочкам по-новой начнет шляться, а то бутылку виски за штуку баксов на танцульках купить — плевое дело, на футбол в Италию-Англию слетать — не фиг делать… Эх, да и все мы теперь другие стали, проверку на прочность ох какую проходим. А Ищенко? Толстый, рыхлый, одышливый. Я ваще его дедком считал, никуда не годящимся, а у мужика не голова — Дом Советов. Ну что, Варвара Хвёдоровна, будем дружить там, дома??
— Спрашиваешь! Кому я ещё могу душу свою раскрыть после всего, вы же вот они, рядом, вам и говорить много не надо, по междометиям поймете! Мужики, не сговариваясь, стали все носить на шее ключи от квартир, которые были там… вдали. Первым повесил себе такой оберег на шею — Ищенко. — Прикид у нас теперь похлеще чем у бомжиков, кухвайки улетные, штаны ещё лучше, опорки вон, сапоги трохвейные только у двоих, а чё, мужики, им сносу не буде! Мне думается, в фильме старом, про беспризорников, они приличнее одеты. Это Варюха джинсы сохранила, а наши-то только на пугало цеплять, ни одна ворона не прилетит, испужается! Вот представь, попадешь ты в подъезд, а ключа от квартиры нет — сидеть на лестнице? Да первый же сосед ментов вызовет, личность-то подозрительная. А там докУментов нет — посиди, милок, до выяснения. А так, мало ли, ну появимся такие вот развеселые, дома отмоемся-отогреемся. Паспорта нет? Да сперли, то-сё, новый выдадут, а ключик, вот он на шее.
На удивленные вопросы жен Серега и Игорек отвечали одинаково «талисман-оберег.»
Подошел март, снег просел, стал рыхлым, Панас по совету Ивана-старшего перенёс планируемую операцию на железке на более поздние числа.
— Вот как лужи появятся — тагда и пойдЕм. Летает же проклятая рама, углядить следы у снягу, и жди через день, а то и раньше — налетять. Не, рисковать не буду — от, занимайтеся пока боевой и физической подготовкою, у армии усё сгодится!
Теперь, после траура у фрицев, все ждали своих, понимая, что наши уже запрягли коней, как говорится. Партизаны повеселели, ждали распутицу, чтобы поддать жару гадам, частенько собирались у командирской землянки, что была устроена под большой елкой. И покуривая адскую смесь, по выражению Игоря, негромко рассуждали, як будеть посля войны…
Мужики старались не особо разговаривать на эту тему, боясь сболтнуть чего-нибудь не то. Одно только твердили все — будут наши в Берлине, и на их поганом рейхстаге ещё напишут дошедшие много чего.
Варю что-то стало мутить, воротило даже от запахов. Она было подумала, что начал давать знать о себе гастрит, старалась есть поменьше, тошнота не проходила. А тут накрыло, хорошо, что в партизанском «ресторане», никого не было кроме Сереги. Он подождал пришедшую из-за елок побледневшую Варю, протянул кружку с водой и спросил:
— Варь, а не подарок ли от твоего Герберта у тебя?
— Да, ладно, Серенький, в мои пятьдесят восемь??
— Варюх, вы с Николаичем, думаешь, только внешне помолодели? Скорее всего, и внутри тоже.
Варя с выпученными глазами плюхнулась на лавку:
— Ты думаешь?
— Варь, я предполагаю, уж очень симптомы такие же, как у Полюшки в первые два месяца. Я не мастак в таких делах, первый раз вот за всю жизнь папкой буду, скорее всего, заочным, но ты-то была беременная, прикинь.
— Эх, тестов здесь нет! Серега, — Варя огорченно посмотрела на него, — а дома я опять старой стану и ребенка, если действительно, беременна, ведь не доношу?
— Варь, а тебе он нужен?
— Серенький, это же… это же, я не знаю, как выразиться. Это же даже не счастье, это больше — но вот сомневаюсь я, что на самом деле. Ведь не было никаких женских недомоганий.
— Варь, — озорно улыбнулся Серега. — Он у тебя вон какой лось, наверняка пробил-протаранил все. Не боись, если родишь, он будет наш общий племянник! Не скажу, не скажу никому — чесслово, поклянусь, хочешь? Вот когда живот полезет — если — тогда сама и порадуешь всех, а так, будем считать — гастрит у тебя вылез.