— Даже и не рассматривала такой вариант. Нам с Николаичем пензию за эти месяцы вернут, так что не совсем уж и бедная. Только душа трясется из-за обследования.
— Одна поедешь?
— Нет, с Ищенко. — Людмила как, не ревнует?
— Людмила плачет: «как жаль, что отец не узнает про дитя!» — Варя не стала говорить, что жена Ищенко плачет и об их детках. — Собирается с нами тоже поехать, если все срастется.
— Целый поезд будет, поди, Данька твой тоже?
Варя с Николаичем долго и нудно сидели в очередях. Варю просветили, как говорится, снизу доверху, она посдавала все мыслимые и немыслимые анализы. Велено было приехать через десять дней.
— Одно могу сказать, — утешил её пожилой, явно заслуженный врач, — визуально все в порядке, малыш развивается как положено.
Варя еще порадовалась, что денег пенсионных хватило. Неделя, последующая за обследованием выдалась сложной — их всех замучили теперь уже не милиция, а ученые. Они дотошно выспрашивали все, конечно же больше всего их интересовал этот странный туман. А что могли сказать все?
— Туман необычный, наваливался, как чугунная плита, становилось тошно, сознание резко уплывало, и выплывать из него было очень тяжело, особенно, когда туда затянуло. Обратное перемещение, мужики в горячке боя, да и сбросившие лишние килограммы, перенесли полегче. А вот Варвара из-за беременности тяжело в себя приходила.
Потом случились две радостные вести — первая, самая важная — Варин малыш пока был здоров. Все показатели в норме, но как пойдет вторая половина беременности, однозначно сказать не взялся никто. А вторая тоже порадовала всех. На запрос администрации президента из архива ЦАМО прислали копии представления к наградам партизан отряда «ДИВО» и в списке этом стояли фамилии: Шелестова Ивана, Ищенко Сергея, Миронова Игоря, Гончарова Сергея, Степанова Анатолия, Кошкина Константина, Ушковой Варвары, Крутова Григория, Крутова Василия, Мироновой Степаниды, еще какие-то фамилии. В самом низу отметка, кому не вручены медали. Не так порадовало, что их представляли к наградам, как то, что эти вот списки датированные сорок третьим годом, подтверждали, что они действительно там были.
На Победу им разрешили поехать туда, по возможности, рекомендуя, не сильно распространяться, что они из будущего, рекомендовано было представить себя потомками тех ребят.
— Кому следует — скажете. Если кроме братьев Крутовых, кто ещё жив — наверняка уже в приличном возрасте, надеемся — сумеют умолчать о многом.
Для подстраховки им выделяли двух молчаливых мужчин среднего возраста.
Как волновались все, как ждали этого дня. Весна резко началась со средины апреля — к маю, вернее, к Победе, цвели сады, отцветали первоцветы — крокусы и гиацинты, начали осыпаться тюльпаны и кое где зацветала сирень. Мужики заметно волновались, но старались не дергаться при Варе, у которой уже слегка округлился животик, понимая, что ей волнения не нужны, да и в деревне ещё предстоят и радостные, и горькие минуты.
— В Раднево стало совсем страшно, даже выходить на улицу! — рассказывала Ядзя, умудрившаяся добрести до Березовки. — Молодые ребятки не выдержали, все ведь уже знают, что наши наступать начали, хотели взорвать к такой-то матери это их проклятое казино, но один струсил, проболтался, вот всех и… Боже мой! Пацанятки, худые, мелкие, избитые, измученные, город в шоке — везде плач, эти гады лютуют, дожить бы до наших!! Как страшно, не люди кругом, а худшие из зверья, бешенством страдающие!
— Гринька, не смей никуда ходить!! Только возле дома у дворе или у хате, пОнял? — сразу же завелась Ефимовна.
— Чаго мне сделается? — По привычке проворчал Гринька и получил сразу два подзатыльника — и от Ефимовны, и от Ядзи.
— От, чаго сразу драться? Ня буду! Хай ёно усе горить!
Кто же мог предположить, что неуёмное Гринькино любопытство спасет усю дяревню через каких-то две недели??
Деревенские изнывали, наши были уже совсем недалеко, сентябрь был пока что хороший — сухой, и многие не выкапывали картоплю, чтобы хрицам не досталося. И даже предсказываемый дедом Ефимом дождь — кости старые ныли, не пугал:
— Наши прийдуть, и у дожж выкопаем, а с одной стороны ён нужон, чтоб эти гады утонули усе. Но нашим будеть хужее. Дед, хай твои кости подождуть нямнога!! — ворчала Марфа Лисова.
Через деревню потянулись машины, теперь уже в обратном направлении, а на той самой высотке, где у сорок первом полегли наши, окапывались, возводили свои укрепления хрицы.
— От будеть сложно их выкурить оттеда! — сокрушался Гринька.
— Стратег ты наш, Никодимушка, бяяда с тобою, от Родиону придется не раз тебя отлупить.
— Родион як прийдеть — самым послушным буду. Батька живога увижу и усе, успокоюся!!
— Ой, Гриня, — сокрушалась Ядзя, — ой, не зарекайся, дед твой всю жизнь с выкрутасами жил, и ты, ну, чистый Никодим, уродился же внучок!
Как-то враз забегали-засуетились полицаи, деревенские злорадствовали, говоря, что вот запекло у сволочей под задом.
Немец, который Милкин еще три эсэссовца собрали полицаев у Шлепеневском дворе, а Гриня как всегда-полюбопытничал. Что-то громко лаял Милкин хахаль, лежащие неподалеку в бурьяне Гриня и Колька вслушивались, чаго он там гаворить. Гринька за два года сильно насобачившийся понимать их, насторожился:
— … завтра… чтобы все было исполняйт. Операцион рано утр… не жалеть никого… — доносились слова с порывами ветра, натягивающего хмарь. — … Самый болшой сарай, загоняйт алес, устрашение… много фойяр, сжигайт! Секретност сохраняйт!
Гринька дернул Гущева за рукав, аккуратно, стараясь не хрустнуть сухими будыльями и сильно не шуметь, выползли из бурьяна и задали стрекача огородами, к деду Ефиму.
— Дед, дед, — едва переводя дыхание, проговорил Гринька. — Дед, этот гад, Милкин, приказ полицаям отдал, сгонять на рассвете в четыре, усех у Ганькин сарай и там нас усех сжигать стануть.
— Да ты што? Ай придумал?
— Не, я такога придумать усю жизнь не смагу. Дед, они какое-то устрашений задумали!! — ребятишки испуганно смотрели на него.
— Значится так, ребяты, — дед подумал, — сейчас потихоньку попробуйтя своих предупредить, кто понадежнее — тожа, а паникерш уже ночью, а то начнут как куры квохтать, немцы жеж тоже не дураки, поймуть и тагда усем нам крышка. Гринь, тябе народ уводить, у лес, им не до нас станеть, у лес не полезуть, наши-то рядом, громыхаеть он как, чагось сильно скрипить и воеть ай какую оружью новую придумали?? Скажитя, штобы тряпки не брали — воды и еды якой. День пересидим, а там, Бог дасть, и наши будуть у дяревне. Узлы лишния буду сам выкидать!! Ешче скажитя — шчас не до выбору, или убегать, или сожгуть усех, а и по бугру наши як звездануть, усе хаты, што рядом, порушатся…
И где ползком, где перебежками мотались Гриня с Колькой по дворам самых неболтливых. Говорил только Гриня, ему, в отличие от Кольки, верили сразу. Знали, что Никодимов Гриня врать не станеть, бабы на удивление, не переспрашивали, бледнели и испуганно крестились. К ночи половина деревни была готова к уходу.
Полицаи «случайно» нашли у Марфы Лисовой четверть мутного вонючего самогона, который она, ругаясь и рыдая, пыталась выпросить обратно, деток лечить зимой от простуды. Те гоготали и усмехались, один из них, пришлый, как-то мерзко гоготнул:
— Завтра вам ничего не понадо… — его ткнули в бок, и он заткнулся.
Марфа, тетка сметливая, тотчас же сложила два и два и порадовалась, что ушлый Никодимов унук оказался в нужном месте и услышал… Полицаи к вечеру собрались в хате Еремца, а деревенские, радуясь, что хмарное небо затянуло и нет луны, очень осторожно, задами, уходили в недальнюю посадку, где их уже ждали дед Ефим, Гринька с Василем, Ядзя, Ефимовна и баб Марья.
Где-то к половине третьего почти все жители были здесь, тревога ощущалась в каждом, ждать никого больше не стали, время почти не оставалось, и потихоньку двинулись к лесу, стараясь до четырех уйти подальше. Лес был неподалеку, и даже в кустах поутру их сложно было заметить, а когда рассветет — ишчи ветра у поле.
И все-таки немцы выпустили несколько снарядов по ближнему лесу, нашли-таки они кровавую жатву — ковыляющие сзади всех тихие старики Цвиковы, так и лежали у куста, как и шли — держась за руки. Там их и похоронили, под негромкий бабий плач. Это потом, отойдя подальше, они зарыдали погромче.
Оставив всех возле густых ещё кустов терновника, Гриня с Колькой — Василя оставил с Ефимовной — рванули к опушке…
В Березовке что-то горело, поднимался дым, а потом случилось что-то страшное… враз как-то далеко заскрипело-заскрежетало, звук послышался неприятный и каак… понеслось на деревню, вернее, на бугор, где хрицы устроили блиндаж, что-то непонятное, летели какие-то молнии. Земля тряслась, встала дыбом, вверх взлетали огромные комья, бревна, половина орудия, какие-то ящики, бочки.
Гринька орал и плакал одновременно, в скрежете и грохоте взрывов голос его не был слышен, но Колька отлично понял что кричал Гринька:
— Наши! Наши!!
Его кто-то тронул за плечо — Гринька обернулся и увидел дедов — Ефима и Егора — те тоже что-то радостно кричали. Потом скрежет стих, только угрожающе погромыхивали вдалеке орудия. Гринька поковырял пальцем в ушах:
— От это да! Дед, чагось это было?
— Якаясь новая орудия! Гриня, глянь-кась. Чаго тама двигается?
— Вроде машины, — вглядываясь, пробормотал Гринька, а потом, приглядевшись к быстро нарастающим точкам, заорал:
— Танки!! Дед Ехфим, танки, и кажись… наши!!
Колька тоже напряженно вглядывался и вдруг вскочил и заплясал как дикарь:
— Наши, наши, он звязда сбоку! — Он орал и утирал чумазой рукой слезы, а они усе бяжали и бяжали. Деды истово крестились на такие долгожданные, такие родные танки, которые, попыхивая сизым дымом, резво мчались у Бярезовку.
— Дед, мы побегли?
— Пагодь, Гринь, може хвашисты ешче не убягли?
Танки, сделав несколько выстрелов, достигли деревни, там два из них остановились, остальные помчались дальше, а Гринька, приплясывая от нетерпения, орал: