— Деда, давай хадим туды. Наши жа!
И поспешали по дороге два пацана и старый дед Ефим побег у дяревню, а Егорша, как ему ни хотелось вместе с ними, побег за остальными деревенскими, сказать, что НАШИ у дяревне.
Чумазые танкисты столпились у колодца и, передавая ведро с водой друг другу, пили, обливали головы и разгоряченные лица.
— Гляньте, ребята, первые жители, похоже! — сказал чумазый танкист.
Танкисты обернулись в сторону дороги, а по ней раскинув руки и что-то громко крича бежал худой патлатый мальчонка, за ним, немного поотстав — второй, а сзади, задыхаясь, останавливаясь на секунду и опять пытаясь бежать — поспешал дед преклонного возраста! Мальчонка меж тем добежал, взглянул на всех дикими глазами.
— Дяденьки, вы ведь наши?
— Ваши, ваши, — дружно ответили ему, и он, заорав, подпрыгнул к самому ближнему и, крепко вцепившись в него, отчаянно зарыдал.
— Ну что ты, мужик?
— Дяденьки, дяденьки, как мы вас долго ждали!
Подбежавший вторым парнишка застеснялся, молодой танкист раскинул руки.
— Чего ты, иди, я тебя обниму!!
И этот разревелся, а подбежавший дед резко остановился, поклонился до земли и дрожащим голосом сказал:
— Ой, сынки, ой, ребяты, дождалися!
Деда бережно обнял старлей, а дед, худенький, старенький тоже разревелся.
— От радости это, дожил, дождался!
А из леса как-то разом высыпало много народу. Бабы, ребятишки, старики — все бежали в деревню. Первыми, конечно же, добегли ребятишки, за ними налетели измученные, худющие, но счастливые бабы.
Все смешалось — танкистов обнимали, целовали, заливали слезами, а в деревню вступала усталая пехота.
И была у Бярезовке радость, такая же случилась потом ещё на Победу. Как враз оживились и помолодели бабы и старики.
— Наши прийшли, усе, ня будя хвашистов боле!
Уставшие солдаты располагались на ночлег, тут и там слышался стук молотков и топоров, это соскучившиеся по мирной работе руки солдатские кололи дровишки, подколачивали отскочившие доски, заменяли прогнившие на крылечках — солдаты как могли помогали бабам.
Топились все деревенские баньки, у полевой солдатской кухни толпились ребятишки, и повар от души накладывал им солдатской каши.
— Нет, малышка, так не пойдет, — гудел пожилой повар маленькой девочке, у которой не было ни миски, ни какой другой тары, и она подставила руки.
— Вась, дай-ка котелок!!
Наложил в котелок каши и сказа:
— Только принеси его обратно.
— Спасибо, дяденька, я матку накормлю и принясу, ёна не встаёть савсем.
— Ох ты, Вась, добеги до медсестрички, пусть глянет на болящую, ты, малышка, скажи, где живешь-то??
— Дядь Петя, — всунулся счастливый Колька — уже знавший как звать повара, — я провожу.
А медсестричка разговаривала с Василем:
— Мальчик, ты должен заговорить, вот увидишь, за нами пойдут другие, если будет палатка с крестом медицинским, ты, Гриня, пойди к любому доктору, он посмотрит братика, может, чего подскажет, дельного!! Ох, какие у него глаза, чисто васильки!
К вечеру пришли из леса Леший, Степанида и Пелагеюшка, опять были слезы, девушек уже и не надеялись увидеть, а они обе живые и с детушками.
Василь как-то враз прилепился к маленькой Дуняшке, а Гринька с такой тоской глядел на неё, вздыхая:
— Чистый батька, Игарек!
Разбирая угол в шлепеневской избе, солдаты нашли маленького мальчика, с месяц от роду. Когда пожилой старшина вынес едва пищащий сверток, толпящиеся вокруг деревенские сразу смолкли. Потом ахнула Стешкина бывшая свекровь:
— Батюшки, этта ж Милка сволочь сваво дитя бросила?
— Да ён же немчура клятая! — закричала бабка Савельевна. — Та яго надоть за ноги и об…
— Тихо, бабоньки! — перекрыл начавшиеся крики старшина. — Этот малыш совсем не виноват, что его родители оказались сволочугами, какой он немчура, вон еле пищит от голода. Покормить бы его!
И тут всех удивила Пелагея.
— Давайте его мне, где один там и второй вырастет, не хвашисты же мы в самом деле.
— Точно, не та мать, что родила, а та, что воспитала! Ай, девочка, какая ты молодчина! Поймите, сельчане, он в своей жизни ничего не сделал плохого, разве только меня обмочил, — засмеялся старшина, и вслед за ним засмеялись сначала робко, а потом все смелее и сельчане.
— Вот и хорошо, мы тебе, девочка, чем сможем — поможем, как назовешь-то сынка?
— А как Вас!
— Ох, ты! — подкрутил ус старшина. — Тезка, значит, будет мне, жив останусь — навещу непременно после войны. А зовут меня Андрей Никитович.
— От и будет у тебя, Пелагеюшка, Сергей и Андрей у сыновьях, бабы, неуж не поможем ростить мальцов? — воскликнула Ефимовна.
— Чаго уж тама! — Поддержала её Марфа Лисова. — Где усе, тама и энтот, приблудыш! Дитё и в самом деле — безвинное. А сироту пригреть — дело Божие!
Долго не могла уснуть взбудораженная деревня, и спали впервые за два долгих жутких года — спокойно, теперь можно было ходить с поднятой головой — наши же у деревне!!
Поутру провожали танкистов, низко кланялись им, желали уцелеть и возвращаться хоть поранетыми, но живыми, у родные хаты.
Андрей-найденыш оказался светленьким, с голубенькими глазками.
— Ну вот, Полюшка, — гудел Леший, — один внук на Сяргея помахивает, а второй на тебя, я теперь такой богатый дед — четыре внука и одна девочка.
— Як чатыри? — спросил Гринька.
— Так, ты с Василем, и два Гончаровых — Сергеевича, и Дуняша.
К обеду в деревне появились партизаны — Панас, Матвей и Иван — пришли до завтрашнего утра.
— Утром у Раднево, на призывной пункт и на хронт.
Иван пошел с Гринькой до деда Ефима, тот довольнешенек, крутился возля солдатиков, ведя любопытные и познавательные разговоры — все уже знали что скрипить и воеть новая орудия — «Катюша», которая даёть хрицам прикурить.
Гринька закричал:
— Дед, хади сюды. Тута твой крестник пришол!
— Який ешчё крестник? — пробормотал дед, повернулся и застыл, потом отмер:
— Командир, живой? Егорша, Егорша хади сюды! Ай, и впрямь крестник. Ребяты, ён жа у сорок первам не живой совсем был, ёны вон тама на бугре хрицев до последнего стреляли, мы жа их, — дед всхлипнул, — усех тута схоронили, молодыя усе. А яго, — он кивнул на смущенного Ивана, — яго по стону определили, взрывом у кусты закинуло, от, жив остался.
Дед обнял Ивана, а тот горячо благодарил его.
— Ай, сынок, знать, не суждено тебе погибнуть, вот увидишь, жив останешься. Примета есть такая — у гостях у старухи с косой побыл и вярнулся, значить, жить будешь долго!!
Ефимовна потрясенно переводила взгляд с Лешего на Матвея…
— Леш, это же..? Невероятно?? Одно лицо, только мальчик худенький!
— Да, Марья, это мой, чудом найденный и чудом же выживший — сын. Спасибо Варе с её таблетками, они не только Василя, а ещё многих поставили на ноги.
Гринька и Василь дружно вздохнули.
— Ничего, ребятки, вы-то точно доживете! — произнес непонятную фразу Леший, а Гринька, неунывающий и не лезущий в карман за словом — только огорченно покачал головой.
Как тяжело было отпускать Лешему своего сына… знает только он сам. Отец и сын, молча обнявшись, стояли долго-долго.
— Ждать буду, Матюша, всю оставшуюся мне жизнь, может, и сбережет тебя моя отцовская любовь, ты, сын, пиши мне, вон, на Крутовых.
Как смотрел Лавр на уходящих ребят, долго потом кряхтел и утирал глаза — пока никто не видел.
Жизнь сразу же завертелась колесом. В освобожденных районах начали разминировать поля — торопились по сухой погоде успеть засеять озимыми, чтобы рожь уродилась. Первыми в Березовке саперы проверили все поля усадьбы Краузе, а вот в самом доме обнаружили много чего из тех сюрпризов, что взрываются.
— От гад, змеюка, Фридрих, гаденыш, яго это работа, то-то ён усё туды и приезжа! — ворчал вездесущий, забывший про прострелы, дед Ефим, некогда стало на печке ворчать, надоть дела делать.
— Счастье, что мальчишки не залезли, — попыхивая дедовым самосадом-горлодером, говорил пожилой уже старшина, старший у саперов. — Мальчишки, они любопытные, всегда стараются нос засунуть, куда не следует.
— Да они, можеть, и наладилися, так энтот, сынок хозяйский до последнего бывал тута, а хто ж станеть лезти, зная его поганую натуру.
Саперы разминировали все и через неделю уехали, а бабенки, ребятня постарше и деды взялись за пахоту. Наезжал к ним однорукий, болезненого вида секретарь райкома — Илья Никифорович, назначенный только что, бывший у мирное время агрономом у Беларуси, што ешче под немцем была — бабы его жалели, а он, толковый мужик, присоветовал, как лучше вспахать и засеять поля. И пахали до самых поздних сумерек, две их худые, лядащие лошаденки выбивались из сил, но тянули плуг.
Стешу назначили бригадиром, а вот правой её рукой стал Гринька. Стеша убегала покормить Дуняшку, а Гринька, с неизменной цигаркой командовал бабами. И так лихо у него получалось, что как-то незаметно его стали звать Родионычем.
Особенно после того, як до них приехали хфотограф и корреспондент газеты, аж из самого Бряньску.
Панаса в армию сразу не отправили, он, что называется — сдавал дела. Долго и тщательно рассказывал про действия своего отряда, про пленных, про погибших семерых заброшенных диверсантов — горевал, что они погибли — не мог ведь он сказать всей правды. Осипов предоставил все записи их удачных подрывов и всех проведенных операций против фрицев, вклад оказался внушительным, и особист откровенно удивился, что в отряде погибло столько мало партизан, в соседнем, вон, напротив, были очень большие людские потери.
Приглашали и Лешего, тоже долго вели с ним разговоры, все — и Панас, и Осипов, и Леший в один голос говорили о погибших дивовцах и двух мальцах Крутовых только самые хвалебные слова. Панас с Осиповым долго сидели и писали представления к награждению самых отличившихся своих партизан, конечно же первыми шли ребята, которые ушли к себе, потом Гринька с Василем, Стеша, Пелагея, остальные партизаны. Мужики включили в список почти всех.