Гриньке и Василю, Стеше и Пелагее при всем скоплении народа торжественно вручили медали — «Партизану Отечественной войны второй степени».
Как важничал Гринька, носил медаль на стареньком дедовом пиджачке, Ефимовна подшила рукава, и Гринька, подпоясавшись солдатским рямнем — подарили тогда первые наши, что пришли у Бярезовку, носил её постоянно. Василь же, наоборот, так и держал её в коробочке.
А посля Нового сорок чатвертага года была у братьев Крутовых огормная радость. Батька их, Родион, прислал два фото, на одном он один, у командирских погонах, с медалями и орденом Славы 3 степени. А на другой они стояли, обнявшись, с Панасом. Как опять рыдали бабы от радости, что видят живыми земляков.
А Гринька с Василем разглядывали батькины награды.
— Якись геройские награды!! — восхищались деды Ефим и Егорша. — Батька ваш икононстас целый имееть. От мядаль так мядаль — «За отвагу». Ай да батька, ай да Родя!!
— Ешче глянь, дед, «За боевые заслуги» и «За оборону Сталинграда»!
Гриньку просветил секретарь насчет ордена Славы. Сказал — самая почетная награда, как Георгиевский крест в царской армии. И не было лучше занятия у пацанов по вечерам, как разглядывать фотограхвии батьки.
Весна выдалась ранняя, бабы радовались дружно взошедшей озими, размечали и прикидывали, где чаго садить, деды отвоевали участок под самосад.
— Вы, сороки, кисеты вона шейтя, будем воинству самосад у кисетах посылать, як вырастеть!
Леший часто наведывался в деревню, Волчок непременно был с ним, все так же истово любил Крутовых и постоянно находился возле них. Сегодня Лавр пошел в Раднево, в райком. Волчок остался с Василем, который нянчился с Дуняшкой и Полюшкиными малыми, помогали ему шустрые погодки, девчонки Лисовы, пока шла пахота и посевная занятий не было. С утра и до позднего вечера все были в поле, земля подсохла, и все спешили приготовить землю для посадки овощей. Иван Никихворович с дедами в МТС смогли наладить старенький трактор, вот он и мотался по колхозным полям, вспахивая самые сложные участки, заросшие за два года всяким чертополохом и будыльями.
Василь заскочил перекусить, Волчок лежал возле спящей у коробе Дуняши, по улице неспешно двигалась старенькая лошадь районного почтальона. Остановилась возле скособоченного дома Пиничей, с телеги кое как слез якой-то мужик в солдатской шинели, Василь, дожевывая на ходу картоху, вглядывался в незнакомого мужчину, который стоял опираясь на палку и покачивался, разглядывая нежилой дом.
— Явно из госпиталя хто? — подумал Василь.
А мужик, как-то очень тяжело опираясь на палку, дохромал до лавочки, оставшейся у двора ещё с тех довоенных пор, и опустился на неё. Василь вышел из двора, начал подходить к солдату.
— Дядь, ты кого ищешь-то, мож… — и не договорил, сзади раздалось необычное для Волчка поскуливание, такое жалостное, Василь резко обернулся и замер…
Волчок — их сильный и умный зверь, никого и ничего не боявшийся, полз на брюхе, и как какой дворовый пес жалобно скулил. У Василя открылся рот, а солдат как-то встрепенулся и, увидев ползущего к нему волка, негромко произнес:
— Узнал, друг мой волчище? Узнал?
Волчище дополз до него и, встав на лапы, принялся лизать солдата, тот крепко-крепко обнял волка и спрятал лицо у него на шее. Василь и подбежавшие малые ребятишки тоже молчали. Волчок, все так же поскуливая, мордой подтолкнул лицо солдата. Тот поднял глаза и увидел мелкую деревенскую ребятню.
— Ребята, кто-нибудь знает Марья Ефимовн… — и тут заорал на всю улицу Василь…
— Пашкаааа, Пашка… Пашенька!! — он бросился к солдату и осторожно обнял его, боясь причинить боль, видел же, что солдат совсем слабый.
— Пашка! — плакал навзрыд Василь, — Пашка! А мы тебя усей деревней… Пашкааа!!
Солдат аккуратно похлопал его по спине:
— Не плачь, вот он я!
— Глань, — позвал Василь шуструю замурзанную девчушку. — Глань, добеги до Стеши, тихонько, чтобы бабы никто не слышал, скажи, что Пашка из госпиталю приехал, пусть она Ефимовну сюда отправить, только громко не говори, а то у Ефимовны сердце не выдержить.
— Цыц, малышня, тут стойте, нельзя Ефимовну расстраивать раньше времени!
Гланька мгновенно сорвалась с места, а Василь все также осторожно присел рядом с Пашкой. Пашка обнял его:
— Совсем большой стал, а Гринька где-же?
— У поле, все пашут, даже уроки пока отменили у школе.
— Как вы тут живете-то?
— А ничаго, шчас совсем хорошо, а при хвашистах трудно было. Ты, Паш, не волнуйся, матка твоя с нами живёть с осени, як они прийшли от хата полуразвалилась, а у нас матку убило и дед пропал, от мы усе и живем. Ешче Стешка с дочкою.
Стешка, выслушав Гланьку, радостно всплеснула руками, потом побегла на дальний конец поля, где ругался с трактористом Гринька.
— Мал ешче меня учить, пацан сопливый.
Пацан распахнул кожушок.
— Может, и сопливый, а на печке не сидел!
Мужик, увидев Гринькину медаль, пробормотал:
— Извини, ну не ори, шчас запашу огрехи.
Стешка отозвала Гриньку в сторону, что-то серьезно ему пояснила, он вздохнул.
— Тоже хотелось бы к Пашке побежать, да Стеша тама нужнее будеть, ай сомлееть их Марья Ефимовна як тогда, а с няго якая помошчь? — Ладно, вечером бабам только и скажу, а то все бросют, убегуть.
Стеша хитренько позвала Ефимовну, сказав, что приехали из Роно и требуют их для разговору. Ну пошли и пошли, все продолжали работать, только Гринька постоянно посматривал в сторону деревни и вздыхал.
Стешка сдерживала шаг, хотя ноги упрямо пытались побежать бегом. На улице все было как всегда — гомонили дети, пищали Полюшкины пацаны, только острый глаз Стеши заметил худого бледного солдата, сидевшего на лавочке возле двора Пиничей.
Марья же шла, немного волнуясь, с чего бы это представитель Роно потребовал им прийти, ведь знали же в районе, что школа вся на посевной.
До лавочки оставалось пройти две хаты… Ефимовна сначала обратила внимание на Волчка, он неподвижно лежал у ног мужчины, одетого в солдатскую… форму…
Она запнулась, охнула и птицей полетела к нему, она бежала, как не бегала в молодости, солдат рванулся встать, но мать оказалась быстрее, она подлетела к нему, опустилась на колени и, обняв худые ноги своего оплаканного сыночка, неверяще уставилась в такое бледное, измученное, но такое любимое, родное лицо сына. Она ничего не говорила, просто смотрела на него, а по лицу бежали слезы, Пашка тоже шумно сглатывал, потом отмер:
— Мама, мамочка моя!!
И вот тут Ефимовна закричала:
— Сыночек, Пашенька, живооой!! Стешка хлюпала носом, а Ефимовна судорожно ощупывала, гладила своего мальчика, мальчик пытался утирать ей слезы, она, не замечая их, только и повторяла:
— Сыночек, Пашенька, живой!!
Дружно зарыдали Пелагеюшкины ребятишки, Гланька кинулась их успокаивать, а Ефимовна наконец-то пришла в себя.
— Сыночек, да что же это я? Ты, небось, голодный и уставший, пойдем, мальчик, у хату. Стеш, ты знала, что сынок вернулся?
— Да, но як тябе об этом у поле сказать, не добягла бы?
Ефимовну потрясывало, Стешка налила ей отвару с пустырником, та выпила, не глядя, а сама хлопотала возле умученного сына, старалась дотронуться до него, погладить по щеке, по стриженной голове, и все спрашивала:
— Сыночек, скажи, что я не сплю?
Сыночек, поев, быстро уснул, нелегко дался ему пятидневный путь до дому. Он спал, а Ефимовна, не отпуская его руку, сидела рядом и боялась дышать.
Осторожно вошла бабка Марья, деда Ефима жена, покачала головой:
— Сколько же ты вынес, мальчик! — Прошептала, что станет его травками выправлять. — Не горюй, Марья, самое главное — живой, выправим его к лету!!
Потом пришел Леший, крепко обнял Ефимовну, прошептав:
— Я тебе говорил, что Волчок чует?
А Пашка разоспался — впервые, наверное, после тяжелого ранения, он спал спокойно, и не снилась ему война, снилось что-то легкое и радостное.
Пришедшие вечером с поля работники шустро собрали стол, у кого что было — первый фронтовик, пусть и поранетый сильно, но живой вернулся, тем более была на него бумага, что без вести, а ён живехонек. Нашлась и бутылочка медовухи, припрятанная дедом Ефимом, вернее, бабой Марьей ещё с далекого сорокового года.
Когда заспанный, но уже не такой умученный Пашка вышел из хаты, его встретили радостными криками, бабы и деды по очереди подходили к нему, осторожно обнимали, бабы все всхлипывали, а деды наоборот, крепко пожимали руку.
Потом было скромное застолье, все старались расспросить Пашку. И каждая надеялась, а вдруг Пашке, вон, как Роде с Панасом, повезло встренуть кого-то из деревенских. Но такое везение бывает ох как нечасто.
— Ты, Паш, як птица-феникс возродился, усем бабам нашим надёжу подарил, може, и вернется ешче кто из наших сельчан? — пытал его старый Ефим.
— Все может быть, дед, по-первости много неразберихи было, когда отступали.
— Паш, а чаго ж ты не писал нам, он, Родя Крутов отписал, что живой.
— Дед, когда меня ранило, в августе, вы ещё у немцев были, а потом… — Пашка помолчал, с завистью глядя на дедову цигарку, запретила ему бабка Марья, даже нюхать, пока ёна яго лечить, — потом ничего не помнил, тяжелый был, слишком, а к концу года в память вошел, ясно стало, что комиссуют подчистую, скоро приеду, пока письмо дойдет — уже дома буду.
— А мы ж тебя, Пашка, с братьями оплакали ешчё до немца. Я от думаю, может, и Степка Абрамов где-нито живой? Вишь, как у Стешки случилося — второй мужик тоже сгинул. Ну от энтого дочка осталася. Гринька сказывал — хорош партизан был, не нашенский, из заброшенных, и Лешай тоже хвалил, от судьба, будь она неладна!
На улице показалась баба Марья.
— Паш, Паша хадим!
Пашка встал и, опираясь на палочку, побрел на лечение. Не знал он, что после перового «сеанса», баба Марья, всю жизнь лечившая народ усякими травами и настоями, много чего повидавшая, — долго сидела у хате и рыдала.
— Божечки, дед, як же ён выжить сумел? Этта ж весь правый бок у шрамах, до колена!