Памятник сельчане тогда решили поставить на том самом бугре, где в сорок первом погибли артиллеристы, при наступлении в сорок третьем артиллерия наша хорошо перекопала этот бугор, но все равно он немного возвышался над деревней. Много воды утекло с тех пор, но помнили крепко и рассказывали сельчане, пережившие оккупацию, своим подрастаюшчим детям и внукам подробности той жизни.
Не дождался этого, наступившего — две четырнадцатого года, Леший — Лавр Ефимович, он ушел враз, — не болел, не жаловался никогда, успел порадоваться на Матвеюшкиных дочек — двух. Одну назвали Варей, и долгожданного сыночка — Лавра Матвеевича, а вот правнука своего — уже не дождался. Присел на лавочку отдохнуть и все… И было тогда Лавру девяносто два годка. Гриня, Василь и Панас очень тяжело пережили эту потерю, сроднились за столь долгое время накрепко. А у Матвеевой Варюньки родился сынок — вылитый прадед, и передумали называть Иваном — назвали Лавром. Матвейка, как пришел с войны — жил у Бряньске, работал после войны на заводе, там и оженился, но отца не забывал никогда. Леший подолгу гостил у них, а ещё чаще внуки бывали у него.
В пятьдесят лет тихо угасла Пелагея, Полюшка, так до конца жизни и не узнавшая правду о муже. Детки её выросли, в деревне уже и подзабыли, что Андрей не её сын — ну двойнята и двойнята. Мальчишки росли смышлеными, смала помогали мамке как могли, отслужили армию вместе, потом Андрей поступил учиться — оказалась у него способность к иностранным языкам, особенно легко давался ему немецкий, вот и отучился на переводчика. Братья никогда не ссорились, стояли горой друг за друга. Сергей был, правда, более хулиганистый и резкий, Андрей его наоборот уравновешивал, была в нем черточка, ненавистная маме Поле, но об этом знали только Леш, Гриня, Панас и верная подруга Стеша — уж очень педантичным был её Андрюха. Сергей остался в деревне, стала сильно прибаливать их мать, закончил заочно институт и, похоронив мать, перебрался поближе к брату в Подмосковье. И вот тут-то приехала в деревню какая-то модная бабенка, разыскивающая крошечного месячного ребенка, по случайности оставленного в деревне.
Деревенские дружно пожимали плечами — никто не помнил такога. Но нашлась «добрая душа» — проболтался за бутылку один, пришлый пьянчужка, живший одно время с Ивановной, да выгнала она его, помучившись.
Прилетела мадам к Стешке, ну а Степушка никогда за словом в карман не лезла — за пару минут осадила.
— Ты, стервь, ешче какие-то права качать уздумала? А кагда месячного ребенка у мусор кинула, отчаго ж не думала про няго? А знаешь ли ты, что полдеревни хотели его прибить?
— Ты где, сука, была, кагда ён рос, болел, кагда ты яму необходима была? — С порога добавила столетняя подружка Стешки — Марфа Лисова. — Уезжай уже по добру, по здорову! Мы жа помним, як ты у Радневе ходила с хвашистами под ручку, хочешь самосуда?
— Я… я за свое давно заплатила! — сдулась мадам, то есть Милка, — я… тогда… не знала, что Эрих его оставил умирать, сама была с температурой, плохо помню.
— Ой, не звезди, а то у нас температуры не бываеть? И мы вона скольких не бросаем? — у Марфы посля войны народилось ещё трое деток. Она только посмеивалась, когда бабы ахали, увидев её очередной живот:
— Лешай же сказал, рожать надо много, а мне, вишь, Сафрон сразу, як заявилси, сказал: — Мать, будем сынов рожать, надо!!
И действительно, все три раза она родила мальчишек, на радость мужу. Подросшие старшие нянчились и возились с ними, а мальчишки, подрастая, очень трепетно относились к своему, ставшему болеть — сказались раны, батьку.
Марфа наступала на Милку:
— Ишь ты, сыночка она ишчет? Как посмела выговорить — сыночек? Сыночек твой у тот же день и помер, як ты его бросила, нема тут никаких… Як она яго обозвала-то, Стеш?
— Эдвин!
— Пошла ты, Милка, отседа, это твое счастье — Полюшки уже нету у живых, а то гнала она тебя поганой мятлой по дяревне.
Милка, вся пунцовая, выскочила из хаты и тут же уехала с каким-то мужиком на «Волге».
— Ишь ты, заявилася, сука подлая!!
А вечером бабы, собравшись, просто вытолкали продажную шкуру из деревни:
— Не уйдешь по-хорошему, найдуть в Викешкином овраге!!
Написали письмо Сяргею, штоб упредил Андрюху — мало ли, доберется до них, штоб были готовы. Андрей даже заморачиваться не стал:
— Мать у нас одна — Полюшка наша, другой не было и не будет!! Я, Серега, отчего и не женюсь — все хочу, как наша мама, повстречать, такую же, дочку родить и назвать её, как нашу самую лучшую мамочку…
Братья тяжело пережили уход матери, трогательно заботившиеся о ней с детства, они всеми силами старались продлить ей жизнь, но, видно, сказалось на ней все: и отправка в Германию, и побег, и роды, и недоедание-недосыпание, когда они два были крошечными. Она так и оставалась худенькая, хрупкая, если Стешка после родов раздалась, стала ещё крупнее, то Пелагеюшка, как нежный цветочек, оставалась такой, и никто не сумел пробиться в её душу — звали её замуж после войны, но её Гончаров так и остался единственным мужчиной.
Приехавших на могилку матери через полгода братьев вечером позвал к себе Леший, там же были неразлучные Панас и Гриня, и только сейчас оба брата услышали правду о своем отце.
— Не думаю, что Сергей станет разделять вас, раз вы Полюшкины, то, значить, и яго сыны! — твердо сказал Панас.
— Дед Леший, расскажи про него, ты же первым их увидел?
— Не, ребяты, энта мы с Василем — первые. Знаешь, як я чухнулся, кагда увидал тетку в яких-то странных штанах, а уж мужика у камухвляже… А батька ваш — ён такой важный вначале был. Как яго?.. А, понтовался, як Игорь гаворил, а потом такой мужик стал, як с няго слятела уся этта показуха — уважали яго усе сильно, человек слова.
— За мамку вашу чуть башку не свернул одному засранцу у лагере уже когда были! — добавил Панас. — Он её старался на руках носить, как дитя малое!
— Невероятно! — подвел итог более разумный и вдумчивый Андрей, — Но будем ждать отца, в две тысячи четырнадцатом, если доживем, это нам по семьдесят годочков будет? Ничего себе!! А раньше их найти — они нам не поверят, во, сейчас отцу где-то… хмм, из пеленок только вылез, лет десять всего?
— А, Андрюх, про энту чагось слыхать?
— Да, появлялась на горизонте. — Поморщился Андрей. — Я даже слушать не стал — сказал, что бред лечится в любой психушке. Мама у меня — Пелагея, отец — Сергей, будет доставать меня — найду возможность посодействовать лечению.
— От, истинный Сяргей. Тот тожа такой жа резкий был!
Андрюха улыбнулся.
— Хотелось бы его увидеть!
— Ох, ребяты! У такое трудное время вы росли, а якие ж молодцы выросли! Андрюх, проглядел Дуняху-то Стешкину? — и все захохотали.
Дуняха — Стеша номер два, спуску не давала никому, а с Гончаровыми мальчишками дружила насмерть, заступалась за них, дралась, ходила с драными коленками и синяками, была отчаягой и заводилой.
В деревне почему-то упорно считали Дуняшку и Андрея женихом и невестой, а она, едва проводив своих закадычных Гончаровых в армию, тут же выскочила замуж и к их приходу из армии уже имела годовалую дочку.
— Вот-вот, изменила мне Дуняшка, я и не жанюсь! — посмеялся Андрей. — Не попадается вот, как мама наша! Дед Леший, может, твою Варвару дождаться?
А ещё когда мальцам было лет по десять, приезжал на денек у дяревню тот старшина, что нашел Андрея, и в честь кого сына и назвала мама Полюшка. Усохший, с палочкой, но все такой же боевой, он долго держал обоих Гончаровых на коленях и шумно радовался:
— Ай, да крестники у меня подросли, ай, да молодцы!
Мальчишки потом долго переписывались с ним, да вот, старые раны не дали ему долгой жизни.
А Гриня загрустил при разговоре про своих:
— От ребяты, ежли нас не станеть, вы, энто, як следует их встретитя, они усе такия замечательныя, эх, увидеться бы, а потом можно и помирать…
— Дядь Гринь, ты лет сто, точно, будешь суетиться, — засмеялся Сергей, — твой дедуня по случайности погиб, а ты чистый он!
— Да уж, понясло старого не туда! — вздохнул Гринька. — Это усе от любопытства неуемнага. Я поспокойнея буду!
Никодим Крутов заявился в деревню посля победы, в конце июня, когда уже пришли Сафрон Лисов, Иван Дендеберя с другого конца деревни, ждали вот-вот Родиона и Панаса.
Никто из галдящих ребятишек и не обратил внимания на невысокого старика в солдатской форме, идущего по улице — вся страна так одета.
Василь дотяпывал картошку, когда во дворе кто-то зашуршал, слышно было, как кто-то ходил по двору, чем-то брякал, потом полез в сарай.
Василь, взяв наизготовку тяпку, тихонько пошел во двор и увидел, как какой-то мелкий мужичок, бурча под нос, лезет в сарай…
— Ты хто таков? — закричал Василь громким голосом. Мужичок вздрогнул, выронил какую-то железку из рук. — А положь чаго взял!!
Мужичонка повернулся и неверяще уставился на унука, который уже перерос своего деда. Оба замерли, вглядываясь друг в друга, потом Василь рванулся к своему деду.
— Дед, дед, — обхватив Никодима, бормотал Василь, — дед, ты живой? Дед?
— Чаго мне сделается? Василь, якой ты агромный стал? Где все — Гриня, матка? Чаго у сарае непорядок??
А Василя как заклинило:
— Дед? Деда?
Шустрая Гланька Лисова уже мчалась у поле, сообшчить, что Василь обнимает якогось маленького мужичка, и приговаривает:
— Дед!
И сорвался домой Гринька — одинаковые Крутовы долго стояли обнявшись:
— От дожил я, увидал своих.
— Дед, ты воевал? — уважительно посмотрел внук на его три медали.
— А як же?
— Здорово, старый черт! — прогудело от калитки, и дед молнией метнулся туда:
— Лешай, дружищще, жив!
Могутный Леший и мелкий Никодим смотрелись потешно, но друзья безумно были рады друг другу.
— Вот, старый интриган! Я ведь так и прикидывал, что с нашими уйдешь, натура твоя не та, чтобы на печи отсиживаться. Да и Викешка вмиг заявился — старые долги тебе отдать.