— От гад, не добил я его тагда, жалко.
Дед выругался, а Леший уважительно разглядывал дедовы медали:
— А где — «За взятие Берлина»?
— Так я же у Праге был, от скажу тебе, красивый город! Да, довялось Европу тую пройтить, посмотрел.
— Гринька, — тут же шумнул дед, — чаго стоишь, стол накрывай!
— Дед, наши усе вечером будут!
— Вечером — другой коленкор, сейчас мы с Лешем посидим, погутарим. Ох и соскучился я за вами за всеми.
— А чего же писал тогда?
— Да, Лешай, ты жа знаешь, як я писать могу.
— Ну продиктовал бы кому, молодые-то были?
— Да чаго-то стеснялся просить — вроде боевой дед и такая оказия. За пацанов был спокоен, думал, при Глашке, а тут, вишь как.
— Ага и Василь до Родиного письма больше двух лет не говорил совсем, и Гриньку у Бунчука немец еле отбил.
— Да ты што? От сукин выродок! А ты чаго ж глядел?
— Я его при отце и сыне Краузе предупредил, — Леший показал свой кулак-кувалду, — а он в Радневе обожрался дурной самогонки ну и…
— И чаго ж?
— Повесили его через два дня за нападение на немецкого офицера.
— Чаго заслужил! А Слепень не объявлялся?
— Шлепень был в полицаях, но не лютовал, наоборот, старался никуда не лезть, а потом штыком заколол Яремчука-младшего, и исчез, когда только наши Сталинград им устроили.
— Яремчук, это которай сопливай, или постарше?
— Постарше — тот воевал, вот матка ждет домой, а младший… захотел отомстить всем, кто его малого лупил.
— Не, ну все же воявали? — удивился дед.
— А родственники-то были тут.
— От гнилое семя!
— А ещё скажу тебе Никодим, схороны твои пригодилися, мы тут партизанили, вон твои внуки по медали заслужили.
— Ребяты? Оба? — не поверил дед.
— Оба, оба.
Дед вытащил из своего набитого вещмешка две банки консервов:
— «Второй хронт» называются.
— Давай по нашему, без разносолов, вон, огурца хватит, — сказал Леш, — а консервы бабам вечером, хоть попробуют.
Сидели два закадычных друга и вели разговоры обо всем, ближе к вечеру пришел и третий их друг — Самуил.
А вечером налетели на мелкого деда бабы, дед только посмеивался:
— Ох, девки, чаго вы меня до войны-то не разглядели, я помоложее был. У армии правда сбавил себе пяток годков, то у тыл бы отправили — якой тыл, кагда вы под немцем были? Да и побил я их гадов немало!
— Лешай, помнишь того командира-то, ну, что раненого оставил тебе?
— Ну да!
— Сынок мой названный, ранило четвертого мая, долечится вот — приедет, у него всю родню… от и приедет до нас.
— Хорошо, мужики нам ой как нужны!! — оживились бабы.
А когда налили всем по лафитничку, дед, став серьезным, встал и проникновенно сказал:
— Ну, что сказать, рад видеть вас всех живыми, спасибо великое, за усе, што мальцов не бросили, всем, кто не дожил — светлая память!
Бабы захлюпали носами, а Стешка, тряхнув косой, собранной узлом на затылке, сказала:
— Бабоньки, мы свои слезы на Победу все выплакали!!
— То да!
Победа, хотя все ждали её со дня на день, все-таки случилась неожиданно.
В четыре утра, когда ещё только начинало бледнеть ночное небо, в Крутовскую избу постучали. Сонная Ефимовна пошла открывать, послышался какой-то быстрый говор и громкий крик Ефимовны:
— Вставайте, вставайте скорее!
— Что? — подскочила Стеша, Гринька и Василь свесили головы с печки.
А Ефимовна, плача и едва выговаривая, сказала:
— Всё! Победа! Ох сыночки мои, не дожили вы!
Гриньку смело с печки, он орал, скакал, обнимал всех, потом Стешка сказала:
— Ребятишки, пробегитесь по дяревне, пусть усе встають.
И в каждой хате, куда стучали ребята, слышалось сначала испуганное:
— Хто тама?
А потом — дикие крики.
В пять утра, когда только рассвело, вся деревня была у правления — все смешалось: обнимались, качали фронтовиков, замерев, слушали торжественный голос Левитана… и плакали, ох как плакали все — горя было неподъемно много.
Потом уже, когда появилась песня «День Победы», оставшиеся в живых слушали её и всегда говорили:
— Точно, праздник — со слезами на глазах!
Пришедшего днем к матери Пашку долго подбрасывали вверх, он вырывался, говоря, что женщины надорвутся — куда там.
Избежал этого только Леший — прогудев, что его только подъемный кран и поднимет.
Он тоже не сдержал слез, но одно грело его душу — жив, жив его сынок, значит, теперь ждать домой надо. Потерялись, правда, они с Иваном-младшим, тот выбыл по ранению, но крепко надеялись, что отыщется их Серебров.
Через десять дней после Победы прилетела первая ласточка — их всеми любимый Самуил. Смущенно улыбаясь, он стоически терпел радость сельчан, которые с такой любовью и радостью встретили его.
— Не ожидал, не ожидал!
Только и повторял их ставший совсем стареньким, чудо-доктор…
Конечно, дед не усидел, уже утром понесся в поле, поглядел своим хозяйским взглядом на все, отругал Гриньку, назвал косоглазым и криворуким, позорящим его Никодимовскую хвамилию, но внук только улыбался.
— А вот ты и будешь вместо мяне, учиться пойду с осени!
Потом, через месяц пришел долгожданный батька — Родион, а Панас отслужил и появился в деревне аж в пятьдесят втором году.
Гриня гоголем ходил по деревне, заметно изменился, курить почти перестал, а прежде, чем матюгнуться, оглядывался, батька Крутов круто поговорил с ним. А Василь, тот просто расцвел — они же с Гриней теперь не сироты, вон, дед и батька у них теперь есть.
В сорок же седьмом, аккурат под Новый год случилось чудо-чудное, всколыхнувшее всю деревню. Можно сказать, восстал из мертвых оплаканный ещё в далеком сорок первом — Степан Абрамов, отбывший после плена ещё два с половиной года лагерей.
Как кричала его мамка, когда в худом, изможденном, старом на вид мужике узнала своего сына, как она не могла поверить, что её сынок, вот он, живой!!
У всех, кто получил похоронки и извещения о без вести пропавших, всколыхнулась такая надежда, и ждали матери и жены своих ушедших на проклятую войну, многие — до конца жизни.
Был трудный разговор у Стеши со Степаном, он не обвинял, не корил её, понимая, что никто не виноват — виновата война, что завязала людские жизни таким уродливым узлом.
Стеша с болью смотрела на такого умученного и постаревшего мужа, а он, наоборот, любовался ею.
— Стеш, я там, ещё у фашистов, был уверен, что долго не протяну, не надеялся уже ни на что, еле ноги таскал… да вот Пашка Краузе подвернулся. Вытащили меня с Карлом Ивановичем, я у старого Краузе немного в себя пришел. А после освобождения… посчитали, что маловато было концлагерей… я тебя ни в чем не обвиняю — знаю, что с кем попало ты бы не стала, да и дочка твоя, она такая забавная, рожи мне корчит. В общем, Стеш, если примешь меня — буду ей настоящим батькой, своих-то у меня, скорее всего, уже никогда не будет!
— Ох, Степа, сколь же тебе досталося!! Дай мне время подумать!
На том и порешили, а через пару дней пришла к Стешке бывшая свекровь — Абрамиха, которая ни разу ни одним словом не обидела Стешу и Дуняшку — наоборот, всегда была добра к ним.
— Стеш, чаго ты тянешь, ведь ня вернется твой второй муж? А Степан, он ночи не спит, сама же видишь, что от него осталося. Как мать тебя прошу, сойдитеся, чаго ж вам делить, дочка вон растеть? А и сынок, глядишь, оживееть при вас-то. Стеш, — она взглянула на неё, — Стеш, он хоть нямного поживеть. А так… второй раз яго… — она всхлипнула. — Стеш, ежли чаго, я сама его заем.
И столько горя и муки было в глазах Степановой матери, что Стешка, вздохнув, сказала:
— Сама уже так надумала, чаго ж добивать-то яго?
Степан понемногу оживал, особенно способствовала этому шустрая Дуняшка.
— От, отцова натура!! — ругалась на неё Стеша, имея в виду Игоря, маленькая Миронова сердито заступалась за Степу.
— Батька мой — холосый! — никак не давалась дочке буква «Р», хотя рычали они со Степаном все время.
Степан понемногу оттаивал, здоровьем был слаб, мало что осталось от того, довоенного ухаря, но Самуил, уже отошедший от дел, постоянно наблюдал за ним, да плюс горячая любовь малышки — что Степан, что Дуняшка души друг в друге не чаяли.
Деток совместных так и не было, Степан утешал Стешку, которая во что бы то ни стало хотела родить ему сына — за все его муки и страдания.
Степан искренне любил их с дочкой, и многие бабы завидовали, пытались пара-тройка раскрыть было глаза ему, но он только ухмылялся и никак не отвечал на подколки и намеки. Зато мать его чихвостила недоброжелательниц на всю деревню.
И случилось таки-чудо, аж в пятьдесят пятом, когда уже и Стеша перестала верить, и народился у них мальчик, названный Пашкой. Подросшая Дуняшка ревновала именно отца к братику, привыкла, что батька был только её.
Никто не знал в деревне, даже верный Панасов адъютант в то время — Гринька Никодимов по уличному, что был у Степана с Панасом долгий разговор.
Много чего рассказал Панасу Степан, а потом достал аккуратную коробочку размером со спичечный коробок, и передал Панасу, тот прочитал написанные готическим шрифтом, аккуратные русские буковки:-«Для моя любимый Варья».
— Очень просил, Панас, чтобы ты сберег это, он как-то странно выразился:
— Я ест уверен, Гринья и Васильок, жива останут, но етцт-сичас, надо етот пакет старший отдават, надежд… надьёжно будет.
— Там, как я понял, какой-то Варе письмо. И ещё-Герберт, Пашкин друг, явно любит русскую Варю.
— Но как же ты смог сберечь вот это? — Искренне удивился Панас. — В лагере-то??
— Что ты, там бы за один только почерк, ещё десятку вкатили. Это я успел, когда нашим нас от американцев передавали, девчушке одной сунуть — договорились, жив останусь — найду её. Она из курских, вот, когда освободился, заскочил на часок к ней, она уже замуж вышла, ребеночка народила. Сказала, очень тряслась и боялась за эту коробочку, но сумела схоронить. Ты быстрее разберешься, что с этим делать — Пашка очень просил передать это вам.