Из невозможных сентенций всего мне милее
та, что стирает границу меж небом и ямой,
то есть, ещё один рот отворяя на шее,
пачкает воротничок незатейливым ямбом.
Похоть прямее... И истина мне не дороже
дружбы меж Ваней и Лялей, любивших Жюль Верна.
Впрочем, их нежное чувство едва ли надёжней
бабочек в юном паху и уж не достоверней
Зевса с его Олимпийцами, спящих в курганах.
В дёснах у неба твой купол сияет как фикса...
Нет никого, кто надёжней твоих истуканов
и ничего – достоверней безносого сфинкса.
(14.08.2004)
Геология
1.
Васильев был геолог. Прозябая
восточнее уральского хребта,
он, не снимая рюкзака с хребта,
сбивал подмётки, начиная с мая
до осени, природою вещей
заняв свой разум на пути к астралу...
Он люто ненавидел минералы,
руду и геологию вообще...
Но он любил. Любил давно и трудно
начальника их партии Петрова.
И, каждый год записываясь снова
к нему в отряд, надеялся на чудо
взаимности. Увы ему: на деле
(всему виной всегда людская косность)
Петров предпочитал традиционность
как в огненной воде так и в постели.
А посему, не видя в жизни толку,
после ночного пьяного признанья,
наткнувшись на стенУ непониманья,
Васильев застрелился из двустволки.
2.
Возможно выжить с безответным чувством,
но невозможно пережить надежду, –
так думалось Петрову много позже
(его-таки достал поступок друга)...
И далее: что вообще есть дружба?
Ступенька ли, преддверие любви?
И где тогда граница между ними?
Васильев перешёл её и умер...
Петров же перейти её не смеет:
употребляет спирт и практиканток
и служит геологии одной...
(10.08.2004)
Цюрих. Кафе Одеон. Улисс.
1.
Я пришёл к тебе с приветом...
(А. Фет)
Ну вот и я – твой бедный Одиссей,
измученный капризами Каллипсо...
Довольно ткать и вдовствовать, царица.
Гони взашей непрошенных гостей.
Я утомлён и дьявольски промёрз:
Ирландия – не место для еврея...
Я подменял на скалах Прометея
и птица мне выклёвывала мозг.
О, я входил в историю, затем
оставил за спиной десяток спален...
Мой ход конём был в чём-то гениален,
и до сих пор пугает ЭВМ.
Ну вот и я. С приветом к Вам, ma belle...*
Наш поцелуй не будет скоротечен.
Он станет длиться, длиться – бесконечно,
пока не сплюнем зубы на постель.
2.
Он здесь бывал: ещё не в галифе...
(И. Бродский)
Десятый год (минуло как во сне!)
я обитаю у истоков Райна**
в... как метко называют здесь, Wahlheimat***,
что, впрочем, несущественно: passe...****
...Одно из многих уличных кафе,
с не очень длинным списком из великих
однажды посетивших... и безликих –
случайных, трезвых или под шофе.
Традиция зеркальных плоскостей...
Бармен у стойки как шофёр Роллс-Ройса...
Забрызган подсознанием Дж. Джойса
и перхотью Эйнштейна до бровей,
я рассыпаю сахарный песок,
чуть-чуть не донеся до чашки с чаем,
и – аноним – назвавшись Гантенбайном,*****
заказываю скотч на посошок,
как будто замыкая некий круг...
К полуночи здесь тише и безлюдней:
лишь безымянный сын ошибок трудных
и Ленин...
3.
Среди вошедших нет полугероя...
(В. Красавчиков)
...не просто относительно (на мыло) –
едино всё (что воля – что капкан)...
Храню осколок из пяты Ахилла
и иногда прихрамываю сам.
Как пуля со смещённым центром веса
рвёт внутренности, но щадит покров,
блуждая в мясе времени и места,
я где-нибудь выныриваю вновь.
Что там на перевёрнутой странице,
и чем ты был мгновение назад?
(я до сих пор склонялся, что Улиссом,
но иногда мне кажется: Синдбад)
За столиками пусто, только тени...
В осиротевшей зале гасят свет.
И кажется, что двигался без цели,
но шёл
след в след.
*ma belle – моя прекрасная (фр.) Прим. сост.
**Райн (Rhein) – немецкая транскрипция р. Рейн. Прим. авт.
***Wahlheimat – родина по выбору (нем.) Прим. авт.
****Passe – прошлое (фр.) Прим. сост.
*****«Назову себя Гантенбайн» – роман Макса Фриша. Прим. сост.
(17.07.2004)
майнкампф
...из жвачного щас – там, где лица поплоще и глаже,
развивая дежурную грусть в беспримерный катарсис,
я срываюсь в унылое до, где всё глубже, но гаже,
чёрно-белой палитрой пороча спектральный анализ.
Я покроюсь асфальтом поверх философского щебня
и взрасту на глазах точно рог белозубого фавна
из дырявых затылков героев Цусимы и Плевны,
закалившись как жидкая сталь в штык апостола Павла.
Что-то скажет на это далёкий заоблачный фатер...
Перетрёт, перемелет в муку как законченный мюллер
всевозможные виды и мой (!) человеческий фактор,
станет хлопать дверьми и ругаться, и с горечью плюнет.
Так вычёсывать звёзды и солнце засасывать в окна...
В бесконечном не-до-и-не-после бороться со скукой.
Обожжённый романтик прокусит обугленный кокон
и родится – крылат – изумрудной назойливой мухой.
(01.07.2004)
Восход
И. Г.
...Так клавишами движима рука,
и губы – тетивою поцелуя...
Дождь вырастет из-под воротника,
нанизывая облачность на струи,
сшивая серой ниткой верх и низ...
И скульптор вычтет статую из глыбы,
и пекарь напечёт зверей и птиц,
и Бог коржей наделает из глины.
Ночь выпадет из скважины зрачков
как чёрный холст из пыльной антресоли,
с прорехами пастушечьих костров
и тусклым серебром личинок моли,
и поплывёт – недвижима ничем...
И молодая ведьма – молчалива
и безутешна – не сомкнёт очей
и будет ткать рубашки из крапивы
пока крыло не выбелит восток...
И женщина – невинна и бесстыдна –
задумчиво надкусывает плод.
Звезда восходит. Бремя станет сыном.
(01.06.2004)
ИНОРОДНОЕ ТЕЛО
Тема
Лирика: о смерти – для живых,
выход внутрь, обратная стремянка.
Стихотворец перельётся в стих,
канет в сообщающихся склянках.
Вскроет череп: чистый как слюда
мозг лежит, сверкая мыслей студнем...
Пустит ток по синим проводам –
грянет буря в замкнутом сосуде.
Бог вплывет на небо карасём,
прорастет безжизненное семя,
и Гагарин голову внесёт
в герметичном магниевом шлеме.
Пустит ток по красным проводам –
выйдет пшик, заклинит шестерёнку,
сам себя разрежет пополам
и уже не выправит нетленку.
Монитор потухнет. На листе
бесконечно белое бескровье.
Самурай на бледном животе
потайную молнию откроет.
Смерти белый карлик в пустоте
тлеет чуть... компактным монолитом,
а любовь и много прочих тем –
всё кружится на её орбитах.
И один рассеянный пиит
по цепи расхаживая тупо,
то живым о смерти говорит,
то про жизнь рассказывает трупам.
(01.11.2005)
вакуум
1.
Отдельно взятый вакуум, скорбя
о нематериальности астрала,
сгущается, бурлит, кладёт начало
и начинает чувствовать себя.
Взгляд, вперенный в слепую пустоту,
от скуки начинает видеть небо,
из черноты вылущивая небыль
внезапных звёзд, вмонтированных в тьму.
Слух, оттолкнувшись от немой звезды,
выдумывает шум, из какофоний
родится звук. В мицелиях гармоний
уже маячат нотные листы...
2.
Поэт, гоняя по скуле желвак,
заносит мысли в толстую тетрадку.
На нём красивый замшевый пиджак,
и неразменный рубль под подкладкой.
Воображенье трогает ландшафт,
где в воскресенье, выбритые чисто,
в локальной кирхе местный бюргершафт
внимает пожилому органисту.
Мир безупречно выпукл и вполне
реален словно головы на плахе.
Практически невидимы нигде
сгустившегося вакуума знаки...
В регистрах оживает Йоханн Брамс...
Но тут картинка вдруг теряет ясность
и, то ли энтропии перебрав,
то ли набрав критическую массу,
но агрегат сгущения в себе
даёт вдруг сбой, зашкаливает датчик,
всё движется к какой-нибудь черте,
вернее, всё летит к чертям собачьим.
Дремучий бред ползёт из-под пера...
Ландшафт грозится выпрыгнуть из рамы.
На небе расползается дыра.
В теряющей трёхмерность голограмме
вращается огромная спираль.
В разверзлую дыру с противным свистом
уносится вся чудо-пастораль,
включая бюргершафт и органиста.
3.
Поэт гоняет по скуле желвак
и сочиняет рифмы к новым песням.
Он носит смерть как замшевый пиджак,
и бесконечный вакуум под сердцем.
(05.10.2005)
На солнечной изнанке ноября
Его бессониц тусклые рассветы,
его вселенных каменная клеть...
Как скоротать бескрылое бессмертье,
предзимья восковую полусмерть,
как вытравить из памяти прилежной
несбыточную лёгкость бытия
и мальчика с улыбкой безмятежной
на солнечной изнанке ноября...
(18.09.2005)
В мартобре как всегда...
В мартобре – как всегда – с неба сыплется едкая пена.
Беспросыпные сумерки. Длинный пустой коридор.