Он говорит: вода, вода, вода...
И – на тебе – как волосы у трупа
стихи растут (такая лебеда!)...
Их как ни лей, а всё выходят пули,
мирок в себе в скорлупке броневой.
Господь посмотрит и покажет дулю
прибитой к древесине пятернёй.
А Птицын, что ж... Он теребит основы,
и, выдохнув, свободно и легко
выстреливает следущее слово
в дырявый млечный путь как в молоко.
Согласно своей двойственной природе
с меж «да» и «нет» восставленным тире,
с моим лицом куда-нибудь уходит,
все выраженья начисто стерев.
*Фогель (vogel) букв. – птица (нем.) Здесь – придурок; немецкое сленговое выражение, обозначающее «человека с птицей в голове». Прим. сост.
(23.10.2006)
Из ветхой кладези, из обморочной зоны...
Из ветхой кладези, из обморочной зоны
нетвёрдой памяти – оглушенной плотвой –
всплывут наверх порожние вагоны,
локомотивы в шапке дымовой,
старушки на часах с оскалом лисьим,
песочницы, следы собачьих нужд,
закатный залп, обугливавший листья
и запекавший кровь в проёмах луж,
чудовище в косичках с нотной папкой,
зашитое в хитиновый корсет,
картёжники, повисшие над лавкой
на тонких струйках куцых сигарет,
бог с необъятным клёшом, жёлтым пальцем
чернила обращающий в вино,
монголоидка, в нежные тринадцать
понёсшая в боях за Илион,
и прочие, бредущие нескоро
из прошлого – куда-то... Никуда?
Когда б мы знали, из какого сора –
то всё равно б не ведали стыда...
И ты – не связан силой тяготенья,
поднимешься над небом, над собой –
и всё увидишь изменённым зреньем,
как будто веки срезало «Невой».
(07.05.2006)
В деревне то ли пишется...
В деревне то ли пишется честней,
то ли враньё звучит правдоподобней.
Выводит трель сверчок под костью лобной,
и Бог-Иона прячется в сверчке.
Туман штрихует речку за холмом,
камыш, баржу, паромщика с паромом.
Холст взрезан жёлтой змейкою вагонов,
и тень впадает в тень под потолком,
приподнимая колченогий стул
над страшной половицею. За шторой
луна включилась бледным семафором,
и вероятный стрелочник уснул.
А где-то на невидимом посту
дежурный врач усталый взгляд потупит
и, сам себя поздравив с первым трупом,
разбавив спирт, зарежет колбасу.
К полуночи – из непроглядных вод –
выходят молчаливой строгой стражей
спецназовцы в красивом камуфляже,
и с ними дядька-прапорщик без ног.
Угодник за лампадкой глянет зло
и, тронув пальцем губы, брови сгорбит.
И я молчу, не добавляя скорби.
Мой рот и так уж полон мёртвых слов.
(24.04.2006)
Послушай, я...
И.Г.
Послушай, я давно не говорил...
О чём я? – нет, слагаю небылицы
и землю ем с отеческих могил,
и время пью из каждого копытца.
Подножий корм и мёртвое зерно,
действительность – чередованье дублей.
А вымысел внутри родится, но
скорей похож на дырку, чем на бублик.
Послушай, я... Гусиное перо
выводит что-то вечное под кальку.
Тяни себя за волосы, барон,
из вязкой жижи и... лишишься скальпа.
Крути волчок, вращай свои столы,
лети на воробьиных крыльях в космос.
Но лишь прикроешь веки и поплыл:
и плакать, и раскаиваться – поздно...
Послушай, я... Опять теряю нить
и делаю зарубки на побелке.
Пуст лабиринт, и некого прибить.
Есть только я и зеркало на стенке.
Послушай, я давно не говорил
с тобою о любви...
(27.03.2006)
Тик-так
Конькобежец в брюках из резины,
юный олимпиец из глубинки,
перед фотофинишем на спину
падает, о лёд стуча затылком.
И пока атлета из коллапса
не выводит запах аммиака,
сквозь бетонный купол айс-паласта
он глядит на знаки Зодиака.
Он внимает горнему напеву,
колокольцам, брякающим тихо...
У него в височной доле слева
начинает мерно что-то тикать.
Он забылся только на мгновенье,
но принять сей мир уже не сможет.
Он глядит с невнятным выраженьем,
монотонным тиканьем встревожен.
Как в глазу железная иголка,
как в желудке язвенное жженье,
тиканье долбит его, и только –
помогает словоговоренье.
Вот он и бубнит как заведённый,
в рифму или так... А в левой доле
прибавляет в весе и объёме
что-то непонятное и злое.
Конькобежец, потерпи немного,
нет на свете повести дебильней...
Говорить тебе ещё два года.
После – бац! И зазвонит будильник.
(20.03.2006)
Пиши чего-нибудь...
Автор выражает благодарность Ивану Зеленцову и Александру Пушкину
Пиши чего-нибудь. О чём писать – не знаю...
Заткни собой эфир и пятые углы.
Испорти кровь вождю, меси компост реалий.
А то – уйди в астрал и там вращай столы.
Воспой чего-нибудь: античные колени,
троянских лошадей и римские холмы.
Пусть изойдут слюной и иудей и эллин,
и содрогнётся степь и друг её калмык.
Сложи слова в строку как листики в гербарий.
Сработай новый мир, и выйдет новый труп.
Срифмуй любовь и кровь, и выйдет абортарий.
А хочешь, просто вой, но продуцируй звук.
Чего-то говори, срывай аплодисменты,
кричи, пускай слюну, бубни как идиот.
Не важно где и чем, exegi monumentum:*
и весь ты не умрёшь, а прах – переживёт...
И долго будешь тем любезен им, что в муках
ты воздух сотрясал, лакая свой портвейн.
Народною тропой придут мужчины в брюках,
и женщины, припав, оближут до колен.
*exegi monumentum – «Я воздвиг памятник» (лат.) Ода Горация и эпиграф к пушкинскому «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». Прим. сост.
(02.03.2006)
Жребий
Я не более чем... Я лишь тот, кто я есть, и с зашитым
ртом не равен себе. Потому, закрывая глаза,
замечаю, что я всё подобней тебе, небожитель,
ведь мою экзистенцию тоже нельзя доказать.
Растворяясь в анналах, как в поиске истины бражник –
в винно-водочных амфорах, падаю в Лету ничком.
Саблезубый Мересьев – как свет – низвергается дважды,
то небесным джи-ай, то распятым челябинским чмо.
Я тяну свою пулю, как ноту полынных симфоний,
у реки – неизбывно великой, где Родина-мать
в терракотовом небе мечом замахнулась бетонным
и зовёт, и зовёт (что ей делать ещё как не звать).
И что делать, пока, обретая надежду как запах,
обретая любовь как стигматы* на нижнем белье,
громовержец в титановой капсуле валится на пол
и, теряясь в толпе, пропадает на Rue la Fayette**,
колесницы пришпилились кнопками в пепельном небе,
леопарды застыли в гостиной в сиестовом сне,
чинганчгуки раздали все трубки и скальпы, и жребий
неожиданно выпал, как будто сентябрьский снег.
*Стигматы – болезненные кровоточащие раны, открывающиеся на теле католического подвижника в местах, на которых предположительно располагались раны распятого Христа. Прим. сост.
**Rue la Fayette – улица в Париже. Прим. сост.
(13.02.2006)
Стихи, не вошедшие в рубрики
Заговоришь во сне на языке
далёкого неведомого скальда,
и поплывут аморфные гештальты,
как тени чьей-то тени на песке.
...в конце концов разрушив Карфаген,
мы принялись за саморазрушенье.
Последний кесарь скоро стал мишенью
всех остряков и шлюх публичных терм.
Бездарно оставляя рубежи
на западе, мы резво отступали.
Наш легион на южном перевале
сменял все катапульты на гашиш.
Родная речь – последней из святынь –
в провинциях звучит всё односложней.
Ты скажешь: Нет, уж это – невозможно!
Но я боюсь, умрёт моя латынь...
И, знаешь, я всегда был не у дел
в той прежней жизни, где нам было плохо.
Но, кажется, у нас была Эпоха.
Ну а теперь, наверное, пробел...
Хотя, быть может, и наоборот.
Пророков нет во времени и месте...
Ты разомкнёшь уста для новой песни
и упадёшь как в яму в скорбный рот.
(31.01.2006)
Смертельный номер
1.
Так ветрено в созвездии Весов,
что мысль о равновесьи нерезонна.
Текучка кадров в нишах Пантеона
почти как в павильоне у Тюссо.
Так стыло, что спасаясь от ветров,
мы влезли в эти кожи с волосами,
в коробочки из шифера... Крестами
помечены, как жвачные – тавро,
бредём себе с порога на погост...
И надо всем – бесплотна и прекрасна –
фигура измождённого гимнаста,
как первая модель для Hugo Boss.
2.
Любви моей случилось умереть,
когда бы ей положено развиться.
Вот так урод с водянкою родится,
и на него не хочется смотреть.
И я умру, мой ангел, по весне,
а ты меня в последний путь проводишь...
Но ты меня не слушаешь совсем
и мне по животу рукой проводишь.
3.
(Как эпилог) В плену своих эстетик,
маньяк-поэт, любитель заморочек,
ум, честь, талант и совесть растеряв,
к стишку в конце приладил пистолетик,
и всякий раз случается пиф-паф,
как только ты дойдёшь до этих точек...
(17.01.2006)
В пустыне, где родосский истукан...
В пустыне, где родосский истукан
кукожится, покуда не исчезнет,
прогнувшись тетивой тугой, река
того гляди пульнёт мостом железным