Однако опасения, связанные с польским вопросом, возникли не только на фоне вспышки большой войны. Воззвание великого князя стало фактическим признанием, что российская государственная политика по отношению к полякам, начатая за сто лет до этого, не принесла империи желаемого результата. Тот же министр иностранных дел С.Д. Сазонов впоследствии без всяких экивоков утверждал в своих «Воспоминаниях», что после Наполеоновских войн царь Александр I совершил «роковую ошибку», настояв на создании под своей эгидой того самого Царства Польского, которое потом его брат Николай I объявил «органической частью» Российской империи. Состоявшееся «присоединение Польши к России, не будучи вызвано необходимостью обороны, было, по существу, дело несправедливое, а с русской точки зрения, оно было непростительно», пришел к выводу С.Д. Сазонов. При этом он добавил, что случившееся присоединение стало спасительным для поляков, ибо «если бы Александр I не взял себе Польши, то из-за своей слабости она все равно не могла бы начать жить самостоятельной государственной жизнью, а превратилась бы в такую же бесправную прусскую провинцию, как остальные ее части, доставшиеся Пруссии по разделам Польши». Далее следовало утверждение, что «нам во всех отношениях было выгоднее предоставить Пруссии, одной или совместно с Австрией, совершить это недоброе дело», тем паче, что тогда в Европе «никто не был вправе ожидать, что Россия возьмет на себя роль спасительницы польской независимости», ибо «такая задача была ей не по силам», а главное — она «не вызывалась ее интересами». Император Александр, восстановив Польшу, сохранил «почти неприкосновенным ее государственный аппарат и строй национальной жизни», однако последующие события показали, что «налагать на Польшу руку, даже с лучшими намерениями, было поступком несправедливым и неразумным, за который Россия тяжело поплатилась». Спустя годы состоявшееся присоединение «с точки зрения русского национального интереса… должно быть рассматриваемо не только как ошибка, но и грех против России».
Под тем грехом подразумевались изменения, внесенные Александром I в разделы первой Речи Посполитой, в которых во второй половине XVIII века активно поучаствовала его бабушка императрица Екатерина II. Теперь даже профессиональные историки часто называют их «разделами Польши», чего не избежал в своих мемуарах и С.Д. Сазонов, однако расчлененная Австрией, Пруссией и Россией большая страна на самом деле была конфедерацией, состоящей из двух государственных образований — Королевства Польского и Великого княжества Литовского, появившегося к востоку от Польши после нападения Золотой Орды на Русь в середине ХIII столетия. Авторитетный польский историк Павел Ясеница в своей книге «Польша Пястов» отмечал, что татаро-монгольское нашествие создало «просто сказочную конъюнктуру для Литвы», которая стала военным путем занимать одно за другим обессилевшие русские княжества. Вскоре под властью литовцев — последних язычников Европы, не имевших письменности, не знавших градостроения, живших разбойными походами на все стороны света — главной разновидностью их «хозяйственной деятельности», — оказалась территория почти в миллион квадратных километров. Именно так, по словам Павла Ясеницы, образовалась огромная «литовская империя», в которой «восемьдесят процентов земель и населения было русским». Речь Посполитая, что в польском языке означает «общее дело», «общая вещь», появилась в результате союзных отношений Польши и Литвы, основанных поначалу на династической унии, подписанной в ныне белорусском Крево в 1385 году, затем на межгосударственной — Люблинской — в 1569‑м. На протяжении четырех столетий того союзничества польская сторона прилагала усилия для того, чтобы стать в ней главной хозяйкой, все чаще ту конфедерацию называли Польшей, однако общими были только король да двухпалатный сейм, до конца своих дней королевство и княжество имели отдельные правительства, бюджеты, армии, правовые кодексы, суды, эмиссию денег, а на границе между ними, пролегавшей западнее Бреста и Белостока, взимались таможенные сборы.
Инициатором тех разделов стала не Россия. Как справедливо писал в XIX веке еще один авторитетный польский историк, ксендз и повстанец Валериан Калинка, на самом деле Екатерина II даже противилась разделам, поскольку желала иметь буфер между своей страной и набирающей силу Пруссией. Влиятельный польский публицист и политик Александр Бохеньский тоже отмечал, что русской императрице необходим был «польский заслон на западе», ведь она в это время вела войну с Османской империей. Царица в той ситуации предлагала Речи Посполитой совместно действовать против Турции, с которой Польша тоже постоянно воевала, согласилась выделить на увеличение армии Речи Посполитой триста тысяч золотых дукатов — более тонны драгоценного металла — и даже сделать польского короля Станислава Понятовского главнокомандующим объединенными вооруженными силами, противостоящими османам, однако тот умудрился целый год не реагировать на такое предложение. Екатерина, отмечает автор, почувствовала себя обманутой, потому на фоне австро-прусского сближения и «под влиянием прусского шантажа встала перед альтернативой: потерять гегемонию во всей Польше или согласиться на ее раздел».
Павел Ясеница уточняет, что о разделах «начали говорить с самого начала 1769 года», в этом деле «пальма первенства принадлежит Парижу, Берлину, Вене». Первой такую идею провозгласила австрийская владычица Мария-Терезия. Ее предложение понравилось в Берлине, который и стал главным движителем предложенного процесса. Получило оно одобрение и в Париже. Екатерину II к участию в расчленении Речи Посполитой подтолкнула Австрия, которая еще за два года до подписания первого разделительного трактата заняла польский город Спиш, а заодно с ним Чорстыньское, Новотарское и Сондецкое староства, мотивируя учиненное тем, что Варшава не отдает денежный долг. Узнав об этом, русская царица и произнесла широко теперь известные слова: «Почему бы всем не взять?» Она не могла не видеть и не понимать, что если Речь Посполитую разделят только Вена и Берлин, то граница Австрии выйдет на Днепр, к самому Киеву, а граница Пруссии — к Смоленску и на Западную Двину. Согласиться на такое императрица не смогла.
Самой Речи Посполитой трудно было избежать раздела еще и потому, что эта страна в хозяйственном смысле не развивалась. Адам Смит — один из отцов мировой экономической науки и современник Екатерины II — в своем знаменитом труде «Исследование о природе и причинах богатства народов» отметил, что о наличии в Польше какой-либо промышленности едва ли можно говорить, если не считать немногочисленных «домашних производств, без чего не может существовать ни одна страна». Теперешний польский аналитик автор книги «Поляцтво» Рафал Земкевич, сославшись на сэра Адама, отметил, что тогда на его родине не производилось ничего, «кроме простейших вещей, необходимых для домашнего употребления». Британский исследователь польской истории Норман Девис напоминает, что ту большую страну называли польской забегаловкой, польским посмешищем, даже польским борделем. Доктор наук, польский историк Магдалена Микрут-Маеранек в наши дни пишет даже о том, что в поляках на Западе видели неких индейцев-ирокезов, на первую Речь Посполитую смотрели как на своеобразный заповедник, в котором «узкая элита жестоко трактовала подданных».
В то же время, добавим, вся Европа знала, сколько нужно дать депутату польского сейма, чтобы тот своим возгласом «Не позволяю!», звучавшем на латыни как «Liberum veto!», сорвал принятие парламентского решения. Современный польский писатель Анджей Зелиньский в своей книге «Скандалисты в коронах» сообщает, что цена «Liberum veto» в одно время составляла пятьсот червонных злотых — по нынешним меркам это около 1700 граммов драгоценного металла, так что кричавший на сейме о своем несогласии знал, чем его возглас обернется для него лично. Именно таким способом, уточнил Анджей Зелиньский, в Польше был сорван «в среднем каждый третий из созванных» сеймов, а «в 1741–1760 годах процент срывов достиг 100», значит, почти два десятка лет подряд высший орган государственного управления не смог принимать никаких решений.
Настоящей катастрофой для Речи Посполитой стало XVIII столетие, заключил Павел Ясеница, пришедший к выводу, что к развалу и разделам Речь Посполитую привел «факт фатального пренебрежения государственными трудами», так как «исключительные интересы власти и народа очень часто выглядели как две расходящиеся линии, временами находящиеся и в остром конфликте». Подтверждением обреченности страны стало и то, что даже разбор Речи Посполитой за деньги был узаконен ее сеймом. В апреле 1773 года, делает уточнение Анджей Зелиньский, на утверждение первого раздела польско-литовской конфедерации «три государства-разделителя передали из общей кассы, предназначенной на подкуп послов», 46 тысяч червонцев — это значит почти 160 килограммов золота. Спустя двадцать лет на сейме в Гродно утверждена была конвенция и о втором разделе.
При обращении к истории той Речи Посполитой не помешает сказать, что в ней было много похожего на чудеса. Первым удивительным шагом на пути к ее появлению на европейской карте стала та самая уния, заключенная в 1385 году в замке Крево — ныне это центр сельсовета в Ошмянском районе белорусской Гродненской области. Согласно этой унии еще малолетней польской королеве Ядвиге предстояло стать женой куда более возрастного великого литовского князя Ягайло, а ему надеть на свою голову королевскую корону Польши, так как польские законы не позволяли занимать монарший трон женщинам. Даже после состоявшейся 16 октября 1384 года в Кракове ее коронации она величалась не королевой, а королем Польши. Ягайло же перед этим собирался жениться на дочери московского князя Дмитрия Донского, против которого еще недавно намеревался драться на Куликовом поле рука об руку с татарским темником Мамаем, подвластным только хану Золотой Орды. Однако он «благоразумно опоздал», в расчете на то, что Дмитрий и Мамай нанесут один другому непоправимый урон, в результате чего самым сильным на огромном пространстве станет литовский князь. Просчитавшись, Ягайло сначала подписал договор о своем полном подчинении Дмитрию и о признании православия государственной религией Великого княжества Литовского. Правда, в Москве за это ему пообещали только жену и покровительство, а из Кракова, который был тогда столицей Польши, посулили и королевскую корону. Потому Ягайло, как пишут польские историки, никогда, никому и ни в чем не доверявший, даже семью, в которой родился и вырос, называвший змеиным гнездом, в каждой ситуации предпочитавший иметь как минимум два выхода, пожелал заиметь корону и молодую супругу.