ание маршала Франции, был торжественно перезахоронен в Кафедральном соборе на краковском Вавеле — рядом с королями. Участвовали в той процедуре и высокие представители российского генералитета.
В том же 1815 году Александр I даровал Царству Польскому конституцию, которой не имела сама Россия. Он же учредил Варшавский университет, военную, политехническую, лесную, горную высшие школы, институт народных учителей. Император Николай I продолжил политику брата в польском вопросе. В результате, по его же словам, там, где была «песчаная и грязная пустыня, мы провели здесь превосходные пути сообщения, вырыли каналы в главных направлениях». Подтвердил он и вывод Адама Смита, что ранее «промышленности не существовало в этой стране», что «это мы основали суконные фабрики, развили разработку железной руды, учредили заводы для ископаемых. Существенное преимущество, данное мною польской промышленности для сбыта ее новых продуктов, возбудило даже зависть в моих других подданных. Я открыл подданным королевства рынки империи; они могли отправлять свои произведения далеко, до крайних азиатских пределов России». Польша в России в самом деле получила такие условия для хозяйствования, что вскоре превратилась в самый развитый в промышленном отношении регион империи. Ее население за сто лет возросло в четыре раза. Город Лодзь стали сравнивать с британским Манчестером, который тогда был мировым лидером в текстильной промышленности. Население Лодзи выросло с 428 человек в 1800 году до 600 000 в 1915‑м. Анджей Романовский приводит на этот счет еще одну интересную картину: «Представим себе Варшаву времен короля Стася (Станислав Понятовский — последний король Польши. — Я.А.): плывущие по сточным канавам нечистоты, Варшава смердела клоакой. Кто навел в этом деле порядок? Москаль, ген. Сократ Старинкевич, назначенный царем президентом Варшавы и создавший в этом городе канализацию». Современный польский историк Бронислав Лаговский признает, что пребывание польских земель в составе Российской империи было наиболее благоприятным этапом во всей тысячелетней биографии Польши. Однако его землячка публицистка Зофия Бомбчиньска-Елёнек отмечает, что «поляки упорно убирают из своей исторической памяти всякие позитивные явления, особенно в период Царства Польского, созданного царизмом после наполеоновских войн».
Как на все эти изменения отреагировали поляки тех времен? Они ответили двумя восстаниями. Первое из них вспыхнуло через семнадцать лет после создания Царства Польского, второе — еще через тридцать. Далее последовало два покушения на российских императоров. В первый день марта 1881 года студент Технологического института в Санкт-Петербурге Игнацы Гриневицкий, родившийся, как пишут польские энциклопедии, «в польской шляхетской семье герба «Пшегиня», взрывом бомбы лишил жизни Александра II. Через шестнадцать лет — тоже 1 марта — должно было состояться убийство Александра III, но заговор был сорван соответствующими имперскими структурами.
После польских восстаний, особенно после второго, по обе стороны было сделано несколько довольно жестких выводов. Первый из них огласил польский маркграф Александр Велёпольский, служивший в Царстве Польском помощником императорского наместника Константина Николаевича — родного брата российского императора Александра II: «Для поляков еще можно сделать что-то хорошее, с поляками — никогда». Потом Велёпольский уточнял, что это не его слова, он их только озвучил. Возможно, к такому выводу пришел сам царский наместник. Второе резюме сформулировал русский философ ХIХ века В.С. Соловьев — почетный академик Императорской академии наук, сын знаменитого историка С.М. Соловьева. В статье «Великий спор и христианская политика», опубликованной в 1883 году, еще до следующего покушения на царя, он отметил, что если бы «император Александр I думал более о русских, нежели о польских интересах», то «коренную Польшу возвратил бы Пруссии», а в таком случае, вероятно, «нам не было бы необходимости рассуждать о Польше», ибо польский вопрос был бы решен путем «неизбежного онемечивания», от которого «Россия спасла Польшу в 1815 году». В бывшем Великом княжестве Познаньском, присоединенном к Пруссии, «польский элемент… не может устоять перед немцами и все более и более поглощается ими». Тем не менее, «польские патриоты скорее согласятся потонуть в немецком море, нежели искренно примириться с Россией», невзирая на то, что «тело Польши сохранено и воспитано Россией», сделал вывод этот авторитетный ученый.
Почему Александр I пошел на создание Царства Польского? С.Д. Сазонов допускал, что объяснить подобное возможно не иначе, как «слабо развитым национальным сознанием» императора, которое «в редкие, совершенно исключительные минуты его жизни, как в 1812 году… у него ярко вспыхивало», но вскоре «вновь угасало, уступая место обычной ему расплывчатой мировой скорби». На непостоянство государя обращал внимание и А.С. Пушкин, заметивший, что царь «в лице и жизни арлекин». Есть историки, утверждающие, что Александр I «жил на два ума, имел два парадных отличья, двойные манеры, чувства и мысли», ему хотелось нравиться всем, чему способствовал его «врожденный талант». Желание снискать симпатии у поляков, мол, побудило царя и к решениям, внесшим весьма серьезные изменения в разделы Речи Посполитой, чтобы добрым отношением к ним изменить их отношение к русским. Однако вряд ли Александр, будучи человеком, которого даже Наполеон называл тонким, хитрым византийцем, подходил к польской проблеме только с такой стороны. Решение создать Царство Польское было подвигнуто также и его нежеланием отдать Австрии и Пруссии все коронные польские земли, населенные отнюдь не симпатизировавшими России обитателями, что стратегически укрепило бы ближайших оппонентов и противников. Цель задобрить поляков, похоже, являлась частью задачи, связанной с намерением уменьшить опасности для России с западной стороны. Однако в результате все получилось наоборот, ибо, по мнению С.Д. Сазонова, «непримиримо враждебная России Польша внедрялась в ее состав и значительно ослабляла ее политически, сыграв роль нароста или грыжи в нормальном до этого времени организме Русского государства». Александр не учел, что «между Россией и Польшей лежало, как зияющая пропасть, три века почти беспрерывной войны, в которой Польша часто играла роль нападавшей стороны и нередко бывала победительницей».
Вообще-то во временном смысле та пропасть была как минимум в два раза шире. Если уж стремиться к большей точности, то не помешает напомнить, что западный натиск на восток, чаще всего обозначаемый немецкой фразой «Drang nach Osten», был начат не германцами, а поляками еще в начале XI века. В августе 1018 года польский князь Болеслав Храбрый захватил Киев — тогда столицу Руси. Поводом стал отказ Предславы — сестры великого князя киевского Ярослава — выйти за него замуж. Пленив княжну, Болеслав прилюдно ее изнасиловал, затем с двумя сестрами вывез в Краков, а заодно и все богатства Ярослава, признают и польские источники, тот же Павел Ясеница. Дальнейшая судьба Предславы неведома. Зато известно, что это была первая иностранная оккупация в истории Киева, но не последняя со стороны поляков даже в том столетии. Через полвека Болеслав Смелый — правнук Храброго — вновь дважды захватывал Киев, воспользовавшись усобицей между русскими князьями. В 1581 году уже король Речи Посполитой Стефан Баторий со своим войском осаждал Псков, удивляясь при этом, что этот город не меньше Парижа. В начале XVII столетия войска Речи Посполитой заняли Москву, что раньше удавалось только золотоордынцам. Русским царем тогда был назван польский королевич Владислав, а экс-царь Василий Шуйский увезен в Варшаву, где 29 октября 1611 года бил челом польскому королю, признавая себя побежденным. Современный варшавский историк Юзеф Шанявский утверждает, что в тот день «Польша праздновала самую крупную победу в своей истории». Умереть Василию Шуйскому суждено было в польском заточении. Московского Кремля и трона Владислав, правда, никогда не увидел, но еще целых четверть века он не отказывался от царского титула, украшал себя во время торжеств специально изготовленной «московской короной» и время от времени повторял попытки вновь атаковать русскую столицу. В ходе одного из таких походов — в 1635 году — Владислав, уже не королевич, а польский король, чуть не попал в русский плен, но выручил его верный на тот момент слуга — запорожский казак Богдан Хмельницкий, отмеченный королем за это золотой саблей.
Исторические причины для того, чтобы задуманное Александром примирение не получилось, в самом деле были весомыми. В.С. Соловьев имел немалые основания сделать вывод, что «нельзя сойтись с поляками ни на социальной, ни на государственной почве». Но не удалось расположить к себе поляков не только по историческим причинам, утверждают польские же исследователи. В ходе процесса их задабривания проявились и факторы иного плана. Один из них зафиксировал известный польский политический деятель Роман Дмовский, ныне называемый на берегах Вислы главным идеологом польского национализма. В своей книге «Мысли современного поляка», изданной в самом начале ХХ столетия, говоря об экономических преобразованиях на польских землях, он признал, что Царство Польское «не было готово к таким резким переменам», затеянным российским правительством, так как «не обладало соответствующим человеческим материалом для творения новой жизни». Ведь до этого в Речи Посполитой главные ее обитатели — шляхтичи— имели только одну обязанность: защищать страну от вражеского нападения. В мирные же дни они проводили время на балах и разного рода увеселениях. Шляхтичу непозволительно было заниматься каким-либо производством или торговлей, за такое его могли понизить в статусе до мещанина, что было бы воспринято им и его окружением как большой позор. Расхожим было суждение, что шляхтич предпочтет умереть от голода, но не измажет себя физическим трудом. Современный польский историк, член Польской академии наук Януш Тазбир в своей публикации «Привилегированное сословие феодальной Польши» в журнале «Вопросы истории» в 1977 году прямо отметил, что для шляхты «физический труд считался позорным».