Но отмена крепостничества, экономические реформы «выбросили тысячи шляхетских семей с земли на городскую мощенку, вынуждая их представителей, непрактичных, неспособных к самостоятельной активности на новой почве, к поискам хлеба на путях, требующих больших, нежели ранее, усилий», констатировал Роман Дмовский, обратившись к тем временам. На польских пространствах, по его словам, создалось «ненормальное, удивительное положение». С одной стороны — поле «для получения не только хлеба, но и богатства для активных особей», с другой — «легион людей, нуждающихся в хлебе, вынужденных в результате общественной деградации снижать свои потребности, однако людей пассивных… неспособных двигаться вперед, найти недалеко лежащее поле деятельности», на котором можно создать себе «способ жизни и источник доходов». Более подробен в этом русле академик Януш Тазбир, которого в данном случае тоже лучше процитировать: «Шляхетские нравы, сформировавшиеся в сельских условиях и существующие в виде многочисленных пережитков и в наши дни, оказались не только непригодными, но и во многих случаях вредными в эпоху индустриализации страны из-за своего пренебрежительного отношения к времени, чрезмерного индивидуализма, презрения к систематическому исполнению обязанностей, неприязни к идее экономии и лишений. Возникшие в своих основных чертах в эпоху, когда Польша либо отказывалась догонять остальную Европу, либо, занятая другими проблемами, не могла вступить в соревнование с нею, эти нравы становились помехой в моменты, когда лихорадочно делалось все, чтобы ликвидировать различие между Польшей и остальной Европой».
Никуда не уйти и от того, что «шляхетская культура оказывала сильное влияние на культуру других слоев общества, поскольку во все времена и под всеми географическими широтами примером служили обычаи, манера поведения и мода правящего класса» — и это отметил Януш Тазбир. Как-никак, а «господский пример всегда импонировал, особенно если учесть, что его видели каждый день в непосредственной близости». Мещане, то есть горожане, тоже «старались по возможности подражать красочной, поражавшей воображение шляхетской культуре». Весьма важным результатом подражания стало то, «приходившие в упадок городские поселения не могли противопоставить ее сельскому характеру ничего достаточно привлекательного», говоря еще точнее, «мещанство не только не создало собственной, заманчивой культурной программы, которая была бы в состоянии воздействовать на другие слои, но и само оказалось под влиянием шляхты». Как и шляхту, польских мещан-горожан стало характеризовать «потребительское отношение к жизни». В такой ситуации, признал Роман Дмовский, «новые формы производства стали создавать элементы чуждые, свободные от традиционной польской пассивности, прежде всего немцы и евреи», а собственно польский фактор «был весьма скромным в той самостоятельной, творческой деятельности». В другой своей книге «Германия, Россия и польский вопрос» он отметил, что «разленившийся шляхтич-земледелец нуждался все в большем количестве посредников, почтительно подчинявшихся его желаниям». На роль таких посредников «прекрасно подходили евреи». Они не стремились к «какому-либо самостоятельному положению в Речи Посполитой», говоря иначе, к своему политическому и социальному самовыпячиванию, однако, двигаясь по пути улучшения собственного благосостояния, демонстрировали не только желание, но и умение. Постепенно «в их руки перешел почти весь товарообмен в (Привисленском. — Я.А.) крае».
Подобного рода нюансы, несмотря на явный экономический прогресс в родных польских чертогах, весьма болезненно сказались на польских настроениях. Ведь шляхтичи, отмечал в своей книге «Як жылі нашы продкі ў XVIII стагоддзі» и белорусский профессор Адам Мальдис, ставили знак равенства между собой, нацией и государством, утверждая, что горожане, среди которых было много евреев, и крестьяне ниже их в физическом и умственном смысле, что и происходят они не от библейского Иафета, а от подлого Хама — «магнатская спесь не знала границ». Даже «король Речи Посполитой в сравнении с Каролем Радзивиллом выглядел «бедненьким». О том, что шляхта считала себя самым совершенным слоем нации, а поляков — принадлежащим к ведущим народам Европы, вершиной вершин, не преминул напомнить в одном из своих интервью и Януш Тазбир, подчеркнув, что ее мегаломания «достигала заоблачных высот». Еще в начале XVII столетия монах-францисканец, доктор богословия, поэт, композитор Войцех Демболенцкий утверждал, что «на небесах, тоже говорили по-польски». И вдруг оказалось, что «вершину» оттесняют в сторону те, кого она считала ниже себя. Произошло же подобное, получается, по вине создавших новую экономическую ситуацию русских чиновников, чего шляхта простить никак не могла. Своеобразным восклицательным знаком к такого рода настроениям стало суждение, высказанное в начале ХХ века тем же Романом Дмовским, пребывавшим на тот момент депутатом Государственной думы Российской империи: польский патриот больше ненавидит Россию, чем любит Польшу.
Властям Российской империи было уже невозможно оставить подобное вне внимания. По утверждению того же С.Д. Сазонова, «польский вопрос настоятельно требовал разрешения». Предполагалось же оно в форме дарования полякам «самоуправления для удовлетворения их национальных запросов», что было «крайне заманчиво и сняло бы с плеч России тяжелую обузу». Но его выработку сдерживало понимание, что «о восстановлении польской независимости до великой войны… не могло быть и речи», так как «отказ России от Царства Польского привел бы нас, весьма вероятно, к войне с Германией, владевшей значительной частью коренного польского населения, в отношении которого она не допускала никакого компромисса». Однако и когда вспыхнула война, мешала сделать соответствующий шаг нерешительность Николая II. Министр С.Д. Сазонов впоследствии писал, что «Россия никогда не имела менее самодержавного Государя, чем Николай II». В польском вопросе, «как почти во всех случаях его жизни, его намерения были благи, но воля его была не самодержавна».
На заседании Совета Министров империи в июле 1915 года глава российского МИДа сделал заявление, что «вопрос о польской автономии требовал немедленного разрешения путем Высочайшего манифеста» и дарования полякам «самоуправления для удовлетворения их национальных запросов». Могло последовать предоставление полякам возможности жить, образно говоря, по-фински. Великое княжество Финляндское, тоже входившее в Российскую империю, обладало настолько широкой внутренней автономией, что финны не служили в русской армии, так как в соответствии с постановлением финского сейма, принятым еще в 1877 году, их войско предназначалось только для того, чтобы «защищать престол Финляндии и родину финнов». На государственную службу в Финляндии русских брали лишь после получения ими финского гражданства. Там действовал даже иной календарь, что учитывалось и в императорских указах. Для внутренних платежей использовалась финская марка, за общественным порядком следила финская полиция. В.И. Ленин, ставивший своей главной целью свержение самодержавия в России, по пересечении границы с этим княжеством, считавшимся частью империи, становился недосягаемым для российских правоохранителей, как и в Кракове, который тогда принадлежал Австро-Венгрии. Но Николай II вновь отложил принятие столь назревшего решения до окончания войны.
И все-таки не все результаты столетнего существования Царства Польского стали отрицательными для России. Никаких польских восстаний в русских тылах после вспышки большой войны не произошло. Наоборот, утверждал Павел Ясеница, польские крестьяне, существенно поправившие свои хозяйственные дела, глядя на отступавших русских, вздыхали: «Наши уходят…» Кроме того, обозначился в польских настроениях еще один важный нюанс. Стремясь к возрождению Речи Посполитой, шляхта перестала уповать только на восстания. Расчет на возобновление польской государственности уже связывался именно с большой войной в Европе. Особенно грезил таким политическим поворотом будущий маршал Польши Юзеф Пилсудский, руководивший на тот момент боевой организацией Польской социалистической партии и полагавший, что для возрождения Речи Посполитой сначала Германия и Австро-Венгрия должны разгромить Россию, после чего Франция с Великобританией при содействии Соединенных Штатов Америки разобьют Австро-Венгрию и Германию. Тогда вновь появится Польша. Такого рода суждения Пилсудский вслух выразил еще в феврале 1914 года. Одни авторы пишут, что его «предсказания» прозвучали в ходе лекции, прочитанной им в Париже на конференции Географического общества, другие полагают, что они случились при иных обстоятельствах, но в принципе никто их не отрицает.
Суждения Пилсудского интересны и художественными образами, которыми он иллюстрировал тот «возрожденческий процесс». Известный в современной Польше историк и политик, один из главных исследователей жизни и деятельности маршала Томаш Наленч в книге «Юзеф Пилсудский. Легенды и факты», написанной им в соавторстве с женой Дарьей, приводит на сей счет выдержки из интервью Пилсудского, относящегося к февралю 1924 года: «Я утверждал с самого начала, — говорил польский маршал, — вопреки всем, что война продлится значительно дольше, чем многие предполагали. В результате обе стороны, победитель и побежденный, будут истощены и ослаблены. Такая ситуация дает возможность быть в конце сильными тем, кто, будучи слабым вначале, найдет в себе достаточно моральной и материальной силы, чтобы продержаться. Тогда представится возможность влиять на судьбы Польши, если мы такими силами будем располагать. Я не делал никаких предположений, кто победит — эти или те. Я был убежден, что и те и другие ослабнут, а мы сможем воспользоваться этим… Ситуацию после войны я рисовал следующим образом: три огромных великана, истекая кровью, больные дизентерией, скорчились в состоянии агонии, а маленький полячек вертится вокруг них, униженно прося места для себя. Я сравнивал нашу задачу с бегами. Кони мчатся к финишу, а мы же, как муха, уселись на ухе одного из них. В момент приближения к финишу муха улетает с обессилевшего коня и приходит первой». Под тремя великанами Юзеф Пилсудский понимал Австро-Венгрию, Германию, Россию, поделившими в конце XVIII столетия Речь Посполитую. Он исходил из того, что в ходе столь крупного столкновения не только кто-то побьет кого-то, а кто-то окажется изрядно побитым. Еще кое-кто, вовсе не будучи главным в обширной драке, получит возможность извлечь собственную выгоду из передряг, выпавших на очень больших. В такой прорисовке «польская государственная оказия» ему представлялась не только вполне очевидной, но и неизбежной. При этом Пилсудский никоим образом не обозначил, должна ли сама польская муха способствовать процессу или же может ограничиться сидением на ухе одной из лошадей в ожидании ослабления скачущих.