В числе приговоренных к смертной казни за попытку того покушения российского монарха оказались Александр Ульянов и Бронислав Пилсудский. Мать Александра и отец Бронислава, проживавший тогда в российской столице, обращались к императору с прошениями о помиловании сыновей. Письмо Марии Ульяновой царь оставил без последствий, ее сын был повешен. Брониславу Пилсудскому смертная казнь была заменена пятнадцатью годами каторги. Он был отправлен на остров Сахалин, где вскоре, как отмечают и польские источники, «по предложению императорской академии наук» занялся изучением жизни местных народов — айнов, нивхов, ороков, составлением словарей их языков, записыванием на восковых роликах их песен и их речей, сохранившихся доныне, даже женился на дочери одного из нивхских старост, которая родила ему сына и дочь. Теперь у здания Сахалинского областного краеведческого музея возвышается памятник Брониславу Пилсудскому. В нынешней Японии — в городах Хоккайдо и Йокогама — проживает полтора десятка его потомков, один из них — Казуясу Кимура — владелец фирмы «FC Engineering» в Йокогаме. В современной Речи Посполитой побывал несколько раз, присутствовал и на открытии выставки, посвященной его дедушке, в Татровском музее в городе Закопане. Умер в декабре 2022 года, о чем не замедлила сообщить польская пресса.
Юзефу Пилсудскому в современной Польше стоит много памятников, но он, в отличие от Бронислава, после отбытия пятилетней ссылки в Сибири всю свою оставшуюся жизнь посвятил борьбе с Россией, которую стал считать неприемлемой в любом ее виде. Гитлеру, конечно же, было известно то, чего не утаивал сам Пилсудский, который, как признают и польские историки, «никогда не скрывал своей врожденной враждебности к «реакционной» России и прогерманских симпатий». Не была большой тайной и поездка Пилсудского в Токио во время Русско-японской войны с предложением создать в японской армии легионы из попавших в плен поляков, служивших в русских вооруженных силах, а также организовать диверсионную работу в российских тылах, если на это японцы выделят соответствующие средства. Принимали его там на весьма высоком уровне, но изложенные им идеи отвергли. Вряд ли не были Гитлеру ведомы и слова Пилсудского, гласящие, что когда он возьмет Москву, то на стенах Кремля будет начертано: «Говорить по-русски запрещается».
Фюрер, можно полагать с большой долей уверенности, понимал и то, что во время так называемой польско-большевистской войны на восток маршала толкала не только антикоммунистическая мания. Томаш и Дарья Наленч пишут в своей книге, что Пилсудский «действительно, к коммунизму и осуществленным большевиками общественным переменам… относился враждебно. Говорил об этом неоднократно, чаще всего, впрочем, в контактах с представителями Запада, жаждущими услышать подобного рода заявления. Однако, в сущности, хотя он коммунизм отвергал и осуждал, ему было безразлично, какой строй утвердится в России. Он был даже готов, хотя и с характерной для антикоммуниста гримасой неудовольствия, признать правительство большевиков, так как ошибочно оценивал его характер и поэтому был убежден, что оно погрузит Россию в хаос, лишив ее великодержавности. А это считал исключительно благоприятным для Польши явлением». Его коронной мечтой была концепция «Польши, доминирующей в Центральной и Восточной Европе и подавляющей своей мощью Россию, далеко оттесненную от Европы и в силу этого вынужденную довольствоваться завоеваниями в Азии». Он исходил из того, что «мир западной культуры заканчивается на восточных границах Польши», которые считал нужным отодвинуть как можно дальше. Невольно возникает ощущение, что такого рода устремления мало чем отличались, если отличались, от тех, которые стали основой восточной политики фюрера нацистов.
Ведомо Гитлеру было, конечно же, и то, насколько напористо способен Пилсудский действовать в задуманном им направлении, о чем красноречиво свидетельствовали его резкие движения внутрипольского порядка. Уйдя в 1923 году со всех государственных постов и уединившись с семьей на вилле в Сулеювке, он через три года — в мае 1926‑го — совершил военный переворот, объявил немедленные выборы главы государства, победил на них, отказался от поста президента, тем не менее занял президентскую резиденцию в варшавском дворце Бельведер. Надо полагать, президентскую должность маршал отверг потому, что она усложняла бы ему жизнь многими формальностями, неизбежными при ее исполнении, ответственностью за принятые решения, а так, «не заморачиваясь», полагаясь прежде всего на людей армейских, он мог делать и приказывать все, что считал нужным. В Речи Посполитой и за ее пределами хорошо было известно, что без согласия этого человека никакая муха, даже «едущая» на погонах, на фуражке или на шляпе самых высокопоставленных польских государственных людей, не взлетит, никуда не полетит и нигде не сядет. Французское посольство еще в марте 1931 года поставило свое правительство перед фактом, что в Польше «никто не смеет принимать что-либо без Пилсудского», но добавило при этом, что он «является наполовину сумасшедшим», ненавидит парламентаризм и презирает Францию, «обвиняя ее в том, что она предала Польшу».
В самом деле, в начале 30‑х появились проблемы с деятельностью французского военного представительства в Варшаве, даже с польско-французским межгосударственным договором. Пилсудский все чаще стал высказываться в том смысле, что это не Польша должна нуждаться во Франции, а наоборот — Франция в Польше. Парижская пресса еще в 1921 году во время приезда маршала в Париж для подписания союзного договора высказывалась о его устремлениях довольно откровенно. Газета «L’Opinion», к примеру, писала, что «Пилсудским управляют большие личные амбиции», генерал Вейган не скрывал, что «маршал является жестким и завистливым» человеком. Не исключено, что, выстраивая отношения с Францией, сам Пилсудский не мог забыть еще об одном обидном для него моменте, случившемся в ходе того визита. Тогда французские власти сделали отступление от общепринятого протокола и вечером привели его не в Гранд-Опера, куда обычно приглашали гостей столь высокого уровня, а в Комеди-Франсез. На что именно таким шагом хотело намекнуть французское руководство, можно только догадываться, однако намек все-таки был, притом довольно прозрачный, в чем не сомневались и поляки. Конечно же, поведенческие особенности Пилсудского, о которых сообщали французские дипломаты своему руководству, не могли остаться вне внимания и немецких посольских — да и не только посольских — работников. Значит, знал их и Гитлер, определяя, какими должны быть его первые шаги во внешней политике по периметру германских границ, с кем он их будет совершать.
Герберт фон Дирксен, упоминая о Пилсудском, утверждал, что он был «авантюристом, искателем приключений», что «сама его натура не позволила ему превратиться в твердого и умеренного национального лидера». Немецкий дипломат, более двух лет проработавший в Польше, пришел к заключению, что «если бы Польша смогла выдвинуть в качестве лидера настоящего государственного мужа с ясным видением перспективы и умеренностью во взгляде — типа Масарика или Кемаль-паши, дела могли бы принять другой оборот». Томаш Масарик, как известно, стал первым президентом образованной в 1918 году Чехословакии. Начавшаяся в том же году революция в Османской империи под руководством Мустафы Кемаля завершилась провозглашением Турецкой республики, Мустафу Кемаля в этой стране и теперь величают Ататюрком — отцом турок. Ныне Пилсудский вряд ли менее популярен у своих соотечественников, чем Масарик и Ататюрк у своих, однако фон Дирксен, подразумевая умение видеть перспективу, проявлять умеренность в политических поступках, считал, что в отличие от Масарика и Ататюрка «у маршала Пилсудского таковые качества отсутствовали». Тем не менее на встрече с новым германским канцлером Гитлером дипломат услышал абсолютно прозрачный намек, что тот не прочь сделать ставку прежде всего на этого варшавского политика. Можно не сомневаться, амбициозность предводителя поляков, перемешанная с авантюрностью, сыграла далеко не последнюю роль в том, что стартовую и главную роль в сломе военных тисков, в которых пребывала Германия после Первой мировой войны, Гитлер отвел Польше и лично Пилсудскому.
Касаясь польско-немецких отношений того времени, нельзя не задаться и вопросом, неужели маршал Пилсудский не усматривал никакой опасности для своего государства и польского народа, исходившей от Гитлера и его единомышленников, оказавшихся у власти в большом соседнем государстве. Есть основания сказать, что все-таки усматривал, более того, он увидел ее даже раньше других европейских руководителей, которые на первых порах проявляли неспешность и заметную неопределенность в оценке всего того, что стало происходить в Германии. Неопределенности многих из них способствовали поначалу и сведения, поступавшие из Берлина, которые еще не на все сто процентов свидетельствовали о грозящей Европе катастрофе. Вполне спокойные вести шли и в Варшаву, в чем легко убедиться, заглянув в польскую прессу того времени. Собственный корреспондент весьма популярной тогда газеты «Kurjer warszawski» свое сообщение из Берлина, переданное в редакцию 30 января 1933 года — в день утверждения Гитлера германским канцлером — начал со слов вроде бы весьма однозначных: «То, что в течение нескольких дней витало в воздухе в качестве угрозы, превратилось в свершившийся факт: Гитлер стал канцлером Империи». Но далее последовало утверждение, что беспокоиться пока не следует, так как не очень всполошились сами немцы. Например, информировал он своих читателей в Польше, германские «республиканцы отреагировали намного спокойнее, нежели можно было предполагать, исходя из их предыдущих выпадов против Гитлера». Пресса «за исключением социал-демократов и коммунистов не стала стрелять в Гитлера острыми пулями, как это делала прежде, она приняла назначение Гитлера с тихим отстранением, почти равнодушием и надеждой, что его руководство не будет долгим». В том же сообщении излагалось и предположение, ходившее в рядах германской республиканской партии, что «гитлеровцы, оказавшись в правительственных креслах, отбросят демагогические выкрики и угрозы и возьмутся за упорную работу». В противном случае «за все, что теперь может наступить, республиканцы назначают виновным президента Гинденбурга» и предупреждают, что если эксперимент с Гитлером не оправдается, тот будет вынужден сделать соответствующие выводы. Было в сообщении и утверждение, что «авторитет президента Гинденбурга оказался сильно подорванным». Из перечисленного однозначно следовало, что немецкие политические силы застыли в ожидании, пока «одни только социал-демократы и коммунисты обещают острую борьбу против нового кабинета, в которой готовы использовать самые острые средства», вплоть до всеобщей забастовки.