В довоенной Польше дошло до того, что евреям, владевшим торговыми точками, было в официальном порядке предписано указывать на вывесках свои фамилии. Надо полагать, чтобы погромщики не ошиблись и не разгромили магазин, находившийся в собственности поляка. Обычными были и призывы к покупателям игнорировать торговые заведения, принадлежащие сторонникам веры Моисеевой. Экономическая война с евреями — это нормально, провозглашал тогда не кто-нибудь, а сам премьер-министр Речи Посполитой Фелициан Славой-Складковский. Присутствовал антисемитизм и в учебных заведениях, где практиковались «гетто в аудиториях», «скамеечное гетто», когда в школах, университетах студентам и учащимся еврейской национальности полагалось сидеть отдельно от других — на задних левых скамейках. В 1937 году такой «учебный порядок» в Польше был официально утвержден на министерском уровне. Квота на прием евреев в высшие учебные заведения постоянно уменьшалась, в их студенческих билетах ставилась специальная печать.
Есть исторические основания сказать, что польский антисемитизм имел еще более глубокие корни. Роман Дмовский утверждал даже, что в разделах первой Речи Посполитой виновны тоже евреи: мол, если бы их было меньше, этого не произошло бы. Известный британский политик Дэвид Ллойд-Джордж в своих воспоминаниях констатировал, что во второй Речи Посполитой — в межвоенной Польше — «установилась общая дискриминация еврейского меньшинства во всех без исключения сферах». Его современник и земляк видный экономист Джон Кейнс исходил из того, что в Речи Посполитой «жидожерство является единственным промыслом», о чем сообщает английский историк Норман Девис в своей книге «Божье игрище. История Польши». В Лиге Наций прозвучало прямое заявление представителя Речи Посполитой о том, что польское правительство намерено «избавиться, по крайней мере, от 2,5 миллиона из общего числа 3,25 миллиона евреев». В Варшаве вызревали планы выселения иудеев на Мадагаскар. На том острове для изучения обстановки в 1937 году побывала специальная делегация во главе с бывшим адъютантом маршала Пилсудского майором Мечиславом Лепецким. По словам весьма известного в те годы польского поэта Чеслава Милоша, «польская антисемитская одержимость… достигла уровня психоза и абсолютного сумасшествия». Ситуация «дозрела» до того, что посол Речи Посполитой Юзеф Липский во время очередной встречи с Адольфом Гитлером пообещал ему прекрасный памятник в Варшаве в случае, если он найдет «приемлемое решение» еврейского вопроса.
В том, что касается выстраивания отношений Речи Посполитой с Советским Союзом, Варшава официально утверждала, что ее главная цель — баланс в контактах с восточным и западным соседями. Этот тезис очень часто, если не чаще всего, повторяется и современными польскими историками, государственными и общественными деятелями. Для характеристики того, к чему польская столица стремилась в реальности, в какую сторону реально клонилась чаша политических весов, приведем еще несколько высказываний Войцеха Матерского. Оказывается, несмотря на благозвучные заявления, на самом деле «министр Бек охотно видел бы ограниченное сотрудничество с советской федерацией», притом «настолько ограниченное, чтобы оно не портило достигнутый уровень отношений второй Речи Посполитой с Германией». Выполнявшие его установки послы Польши в Москве сначала Юлиуш Лукасевич, затем Вацлав Гжибовский — особенно он — тоже исходили из того, что надо продолжать политику «видимости улучшения отношений с Советами». Все это означало только одно: равновесие в отношениях Польши с западным и восточным соседями предполагалось лишь на словах.
Как тогда складывались контакты Польши с другими ее соседями? Ответ Войцеха Матерского краток и конкретен: «Пилсудский, а затем и Бек действительно игнорировали чехословацкий фактор… Отношения с Чехословакией оставались плохими, с Литвой — фатальными». Все прохладнее становились связи Польши и с другими балтийскими республиками, кроме того, появилась и «не полезная тенденция в позиции традиционно дружественной Польше Румынии». В Бухаресте начали предостерегать Польшу от «возрастания германского влияния, которое уже проникает и во внутренние отношения и может со временем стать вредными для союза с Румынией». Тем не менее, в польской внешней политике ничего не менялось. Министр Бек был по-прежнему «осознанно убежден», что «ее основы, установленные маршалом, можно продолжать, подбирая только тактические средства, в меру воспринимаемые обычными людьми, чтобы не совершить опасной ошибки». По утверждению Войцеха Матерского, именно так министр сформулировал свою задачу перед президентом, премьером, коллегами по правительству, что было всеми ими воспринято с полным пониманием. Его позиция значила многое, так как тогда было «трудно ставить под сомнение практически бесспорную роль полковника Бека как креатора польской внешней политики». Юзеф Пилсудский, даже мертвый, продолжал руководить Польшей. В происходивших событиях искали подтверждение верности пути, избранного покойным маршалом и упорно реализуемого его министром иностранных дел. К примеру, занятие Гитлером демилитаризованной зоны на Рейне в начале марта 1936 года было истолковано в качестве доказательства правильности суждений Пилсудского о неэффективности многосторонних соглашений.
Никаких возражений по поводу входа германского вермахта в рейнскую зону Польша не высказала. Как еще до этого высказался Юзеф Бек в беседе со своим заместителем Яном Шембеком, «в случае возможного нарушения Германией демилитаризованной Рейнской сферы… это можно будет интерпретировать так, что это нарушение не создает для нас так называемый casus foederis в рамках польско-французского альянса». Иными словами, оно не рассматривалось как повод для вступления в силу обязательств по союзному договору с Францией. Такое свое толкование обязательств Бек изложил и в беседе с Ноелем — новым французским послом в Речи Посполитой, добавляет Матерский, делая при этом весьма важное уточнение: «Польская пресса в комментариях на эту тему в целом разделяла немецкую аргументацию». Настолько разделяла, что «ее тон вызвал возмущение французского дипломата», у которого сложилось впечатление, будто «сам министр Бек редактировал распространенное полуофициальным агентством «Искра» коммюнике по вопросу Рейна, уделив главное внимание сохранению спокойной, правильной атмосферы в отношениях с Берлином». При этом польский историк признает, что «введя войска в демилитаризированную Рейнскую область, Третий рейх нарушил… прежде всего, Версальский договор, являющийся основой мирного устройства на континенте».
Через четыре месяца — в июле 1936 года — во время приема верительных грамот от нового польского посла в СССР Вацлава Гжибовского из уст заместителя наркома иностранных дел СССР Николая Крестинского прозвучала «исключительно недипломатичная фраза» о том, что Советский Союз «проводит антигерманскую, антияпонскую, антиитальянскую политику», а «Польша ведет диаметральную политику, стараясь ослабить Лигу Наций, перечеркивая попытки создания коллективной безопасности». По главной сути «Польша находится в орбите германской политики». Вацлав Гжибовский никаких контраргументов не смог привести, поскольку, признает Войцех Матерский, «советская политика с 1934 года действительно была антигерманской, а в отвержение Восточного пакта вклад Варшавы был несомненным». В том же июле 1936 года польская дипломатия не поддержала и «советской акции в Лиге Наций, предлагающей автоматическое введение санкций против агрессора», напоминает историк. Не вызвало возражений Варшавы и вступление вермахта в Австрию 12 марта 1938 года, хотя оно стало еще более «болезненным ударом по Версальскому миру». Оказывается, польский министр иностранных дел еще в начале года был уверен, что такое случится, о чем он и поведал для Бенито Муссолини во время своего визита в Италию. Дуче был весьма удивлен. Но еще 23 февраля о том, что Польша отреагирует на аншлюс Австрии именно так, Юзеф Бек сказал и в своей беседе в Германом Герингом.
Глава польского МИДа предвидел также, что следующей жертвой Третьего рейха станет Чехословакия, подчеркивает Войцех Матерский, посему сделал специальное предложение на сей счет венгерскому регенту Миклошу Хорти, приезжавшему в феврале 1938 года в Варшаву. Оно заключалось в том, чтобы предусмотреть обоюдное «польско-венгерское взаимодействие на случай реализации тех предположений, прежде всего, на территории Словакии и так называемой Руси Подкарпатской». Министр исходил из той самой установки маршала Пилсудского, означавшей, что «поворот немецкой экспансии на юг отвратит заинтересованность Берлина в восточном направлении». Не исключено, что именно поэтому к поглощению Австрии и расчленению Чехословакии в Варшаве подготовились куда лучше, чем к ремилитаризации Рейнской зоны. Нет, о получении части Австрии или Пруссии речь в Польше в тот момент не шла. В прессе Речи Посполитой заговорили о «польском аншлюсе» другого рода, даже на уличных митингах раздались призывы «На Ковно!» — Каунас тогда был литовской столицей. Через пять дней после вступления вермахта в Вену «вице-министр Шембек направил литовским властям ультиматум с требованием в течение 24 часов установить с Польшей дипломатические отношения без всяких предварительных условий». На границе с Литвой была сконцентрирована 100‑тысячная армия.
Вот о чем извещал наркома обороны СССР маршала К.Е. Ворошилова и советский военный атташе в Польше П.С. Рыбалко — будущий маршал бронетанковых войск — в своей докладной записке, датированной 11 апреля 1938 года, ныне хранящейся в Российском государственном военном архиве. Четыре страницы плотного машинописного текста содержат информацию о том, как польское руководство усиленно старалось «показать общественному мнению мира, что Польша страна обиженная и ей необходимо если не помочь, то хотя бы не мешать готовить военную авантюру». Атташе сообщал также, что пограничному конфликту с Литвой предшествовала «поездка Бека в Берлин, приезд Геринга в Польшу и поездка его по нашей и Литовской (Так в тексте