Имелись ли у поляков собственные основания для военного оптимизма? Насколько готовы были к войне польская экономика и общество? Судя по опубликованным в самой Речи Посполитой статистическим данным, промышленное производство в стране в 1938 году не достигло уровня 1913 года. О переживающем спад сельском хозяйстве вице-премьер Е. Квятковский еще в 1935 году нелицеприятно высказывался на заседании сейма, отмечая, что «польская деревня в ХХ веке почти вернулась в натуральное хозяйство», в крестьянских домах даже «спички делятся на части, возвращается лучина». Характеризуя общественные настроения в той Польше, британский историк Норман Девис сделал вывод, что в ней господствовала «своего рода атмосфера сладости, перемешанная с горечью. С одной стороны ее характеризовала гордость и оптимизм, вытекающие из независимости, с другой — грустное ощущение, что поражающих проблем нищеты, политики и опасностей не получится решить, опираясь на существующие возможности… Правительственная элита сияла радостью… Буржуазия роскошествовала… Но рабочий класс был неспокоен. Евреи — полны опасений. Интеллектуалисты — открыто критичны… В течение 1939 года состояние Польши ухудшалось от тяжелого к смертельному».
Трудно поверить, что никаких выводов для себя не делали и сами польские политики, хотя не исключено, что, зная реальности, но получив гарантии, обещание которых было дано двумя важными странами еще в последний день марта 1939 года, варшавская политическая верхушка — и не только она — стала пребывать в состоянии, которое характеризуется польской поговоркой «быть у бога за печкой», что соответствует русскому «у бога за пазухой». Дескать, сильные друзья нам не дадут пропасть ни в коем случае. Однако вот что об обещанных тогда Речи Посполитой английских гарантиях пишет уже цитированный английский же историк Норман Девис: «Чемберлен полностью отдавал себе отчет, что практически помочь Польше нельзя ничем. Делая тот жест, он… хотел не столько помочь Польше, сколько устрашить Гитлера. Понимал, что британские силы для этого не располагают ни людьми, ни кораблями, ни самолетами». Но не исключено, добавим, что известно это было и Берлину. По мнению Нормана Девиса, «вторая Речь Посполитая была приговорена к смерти».
Но есть и еще один момент. Тот же Норман Девис задался вопросом, почему Юзеф Бек столь «наивно верил в искренность гарантий государств-союзников»? Как полагают некоторые современные польские историки, он строил свою игру с Гитлером на том, что союз Польши с Великобританией остановит его, заставит сохранить хорошие отношения с Польшей, а Польша продолжит свое балансирование уже между Берлином и Лондоном, как ранее балансировала между Берлином и Парижем. Но та игра лишь разозлила фюрера. Войцех Матерский считает, что гарантии были последней соломинкой, за которую Польше можно было ухватиться в поисках спасения. Ситуация дошла до того, что «возможности базировать безопасность Речи Посполитой на политике равновесия себя исчерпали. Германское предложение было отвергнуто, подчинение доминированию СССР не входило в расчеты, Лига Наций фактически была уже мертвым созданием, констелляция Межморья или третьей силы оказалась нереальной. Оставалась борьба за расширение сферы британских и французских обязательств». Но желали ли расширения своих обязательств ради Речи Посполитой в Лондоне и Париже? Ответ давно известен. Польше протянули не руку, а именно соломинку. Даже не протянули, а только показали, притом издали. Варшава выстраивала свою политику на фундаменте незыблемой уверенности, что Великобритания и Франция обязательно выполнят все обещания, зафиксированные в договорах с Речью Посполитой, подчеркивает современный исследователь ситуации тех дней, недель, месяцев Марек Корнат в книге «Polityka zagraniczna Polski. 1938–1939» («Внешняя политика Польши 1938–1939»), однако, оказалось, те руководствовались иными соображениями.
Конкретизирует политическую картину тех лет, а также обещанную помощь оказавшейся под ударом Польше и то, как британские государственные люди смотрели на Речь Посполитую не только с военной стороны. Весьма жесткие «характеристики» приводит в своем двухтомнике опять же Норман Девис. Оказывается, Дэвид Ллойд-Джордж говорил о Польше, как о «дефекте истории», исходя из того, что она «являет собой хронологию исторической неудачи» и всегда будет «примером коллапса». Историк, политолог и дипломат Эдуард Карр называл Польшу фарсом. Для Джона Кейнса — одного из главных теоретиков капитализма ХХ века — она была «экономической невозможностью, единственным промыслом которой является жидожорство». По своей сути эти суждения не сильно отличаются от тех предраздельных обзывалок времен второй половины XVIII столетия, когда о первой Речи Посполитой рассуждали как о европейском кабаке, борделе, заповеднике. Не трудно предположить, что такие характеристики не могли способствовать выполнению обещанных Польше гарантий в ее предстоящей драке с Германией. Положительный ответ не вытекает еще и потому, что были в британской столице утверждения и покруче, например, что Польша просто патологична. К слову, тот же Норман Девис свой двухтомный труд, посвященный этой стране, тоже назвал в таком же дискурсе, но весьма красноречиво: «Божье игрище. История Польши». Тем не менее, спустя полсотни и более лет после войны варшавский историк Павел Мацеревич стал утверждать ничтоже сумняшеся, что к той войне «польский солдат был подготовлен», и, если бы не удар со стороны СССР…
Что было в реальности? Уже на третий день войны маршал Рыдз-Смиглы исходил из того, что единственный способ ведения боевых действий польскими вооруженными силами — это отход от западных границ к берегам Вислы, о чем он откровенно сказал своим специальным посланцам дивизионным генералам М. Норвид-Нойгебауэру и С. Бурхард-Букацкому, направляемым в Лондон и Париж: «Фронт везде прорван, остается только отступление к Висле». При этом главком не скрывал, отмечает польский историк Винценты Ивановский, что уже сомневается, удастся ли успешно отвести польские воинские соединения, потому и добавил: «Если оно еще будет возможно». В польском генералитете в первую же неделю немецкого наступления, еще до так называемого «удара в спину», началось нечто трудно вообразимое для нормально организованной армии. Командующий группой — войск «Пруссия» генерал Стефан Домб-Бернацкий, увидев, что ситуация на фронте для подчиненных ему формирований и соединений складывается не лучшим образом, переоделся в цивильный костюм и покинул не только поле сражения, но и страну, отправившись через Венгрию в Великобританию. Командующий армией «Лодзь» генерал Юлиуш Руммель на шестой день войны после бомбардировки немецкой авиацией района расположения его штаба, не передав никому из заместителей своих обязанностей, поспешно убыл в Варшаву, где еще через три недели вместе с генералом Тадеушем Кутшебой подписал капитуляцию гарнизона, оборонявшего польскую столицу. Генерал Казимеж Фабрыцы, получивший 12 сентября приказ принять командование армией «Малопольша», тоже предпочел сесть в автомобиль и податься в Румынию. Все они пережили войну и ушли в мир иной в довольно почтенном возрасте. Оставил вверенную eму пехотную дивизию и генерал Владислав Боньча-Уздовский. Полковник Эдвард Доян-Сурувка сделал такое вместе с начальником штаба своей дивизии полковником Мечиславом Пенчковским и начальником связи майором Стефаном Прокопом — втроем они подались в ту же Румынию. Командовавший кавалерийской бригадой генерал Владислав Андерс сначала не стал выполнять приказ о прикрытии фланга одной из атакованных гитлеровцами пехотных дивизий, затем отказался занять оборону на окраине Кампиносской пущи в крупном сражении, которое у военных историков получило название «Битва над Бзурой». Мотивировал он свое решение тем, что бригада на тех позициях может понести большие людские потери, потому распорядился разделиться на несколько групп и пробиваться к границам Венгрии. Около города Самбор на Львовщине группа кавалеристов, в которой находился сам Андерс, наткнулась на бандеровцев, генерал был дважды ранен в начавшейся перестрелке, оказался в госпитале, а затем в советском плену.
Верховный главнокомандующий маршал Рыдз-Смиглы оставил столицу Речи Посполитой 6 сентября и по прибытии со своим штабом в Брест приказал не развертывать на боевое дежурство радиостанцию, чтобы ее не засекли немецкие пеленгаторы, после чего могли прилететь бомбардировщики люфтваффе. Некоторые польские публикаторы твердят, что ее и невозможно было развернуть, так как соответствующие коды радисты забыли взять в ходе поспешного отъезда из Варшавы. Дариуш Балишевский с горечью констатировал, что «в реальности польское государство и правительство уже не существовали», так как в нем, «начиная с 6 сентября… никто не управлял и не отдавал приказов». О том, где находится президент страны Игнацы Мосьцицки, покинувший Варшаву и переехавший сначала в деревню Блота около столицы еще 1 сентября, затем в принадлежавшее члену польского сената Янушу Радзивиллу имение Олыка на Волыни, а заодно и премьер-министр и генерал Фелициан Славой-Складковский, главком маршал Эдвард Рыдз-Смиглы, начальник Генштаба Войска Польского генерал Вацлав Стахевич, не знал даже Стефан Стажиньский — президент Варшавы, в которой в те дни стали поговаривать о создании другого правительства для компенсации фактической «пропажи» официального, однако отказались от такого замысла, чтобы еще больше не запутывать политическую и настроенческую ситуацию.
Через два дня после отбытия польского главкома из столицы — 8 сентября — передовые части вермахта подошли к южным предместьям Варшавы и сразу произвели атаку с целью ее захвата, однако были отбиты. Но к 14 сентября Варшава была окружена со всех сторон. В тот самый день — 14 сентября — моторизованный корпус гитлеровского генерала Гейнца Гудериана подошел к городу Брест на Западном Буге, овладел им, а вскоре завязал бои у Кобрина — почти в полусотне километров восточнее. На столь неожиданное развитие событий в польско-германской войне отреагировали и в СССР. На следующий день после первой атаки подразделений вермахта на южные окраины Варшавы — 9 сентября — И.В. Сталин позвонил первому секретарю ЦК Компартии Белоруссии П.К. Пономаренко и распорядился вместе с главой правительства республики К.В. Киселевым немедленно прибыть в Москву, чтобы «включиться в работу по разработке наших первоочередных задач в подлежащих освобождению западных областях УССР и БССР» — так об этом впоследствии вспоминал Пантелеймон Кондратьевич. Назавтра оба они были уже в столице Советского Союза. В тот же день Белорусский особый военный округ был преобразован в Белорусский фронт, а Киевский особый военный округ — в Украинский фронт.