Врач пожала плечами, молча прошла вместе с Семеном по коридору. Потом открыла дверь палаты.
Около окна на койке лежала Лена. Глаза закрыты, щеки белые, словно мел, и губы белые.
— Она в сознании? — спросил Семен.
— В забытьи, — ответила врач.
Взяла его за руку, почти насильно вывела из палаты. Заверила на прощанье:
— Мы сделаем все от нас зависящее...
Он вышел на улицу. Молодой январский снег часто падал с неба, декабрь был дождлив, слякотен, совсем недавно, в первых числах января, установила настоящая зимняя погода.
Семен вдохнул в себя морозный воздух. Как хорошо жить! Как прекрасно глядеть на деревья, опушенные снегом, на серое, в клочковатых тучах небо, на летящие мимо машины. Ах как хорошо! Почему же мы не ценим счастья жить, дышать, видеть, чувствовать, когда мы здоровы?..
Снова вспомнилось белое, неподвижное лицо Лены, ее плотно закрытые веки, тени под глазами. А она ничего сейчас не видит, не может шевельнуться, возможно, даже...
Он до боли сжал руки. Неужели может произойти несчастье? Неужели?! Нет, никогда, никогда в жизни!
Он не заметил, как произнес вслух: «Никогда в жизни!»
— Ты о чем это? — спросила Маша, она стояла около дверей лечебного корпуса, смотрела на Семена, покусывая губы.
— А я забыл о тебе, — произнес Семен.
— Зато я помнила о тебе, — сказала она.
Взяла его под руку, подняла повыше воротник его пальто.
— Лена в забытьи, — сказал Семен, — я вошел в палату, она даже глаз не открыла...
— Я уверена, что она поправится, — сказала Маша, — она же молодая, здоровая...
— И молодые, случается... — начал Семен, не докончил.
Маша негромко сказала:
— Будет тебе. Пойдем лучше ко мне, чего тебе одному весь вечер дома телепаться, мыслями себя терзать?
Семен представил себе, как холодно, неуютно у него сейчас дома, без Лены и без дочки, благодарно взглянул на Машу.
— На часок, ладно?
— Можешь и на дольше, — сказала Маша.
Леля уже спала, когда они пришли. Вали не было дома.
— Наверно, гуляет с Плюшкой, — сказала Маша.
Семен подошел к кровати, полностью отданной во владение Лели.
Леля спала на спине, выпростав поверх одеяла руки. Длинные ресницы полукружьями лежали на розовых щеках, рот полуоткрыт.
— До чего она у нас красивая, сил нет, — проговорила Маша.
Семена чуть резануло это «у нас». Почему Маша так говорит? Ведь Леля переехала к ней временно, вот поправится Лена, и Леля немедленно поедет обратно, к себе домой.
— Она не плачет, — спросил он, — не зовет маму?
— Сперва ревела, правда, недолго, потом успокоилась. Валя с ней песни поет, в ладушки играет...
В коридоре хлопнула дверь.
— А вот и сама Валя, — сказала Маша.
Но сперва в комнату вбежала Плюшка. Ринулась к Семену, потом бросилась в соседнюю комнату, все кругом обнюхала, оглядела. Грустно улеглась на своей подстилке, возле окна.
— Вот эта тоскует так тоскует, — сказала Маша. Тихо позвала: — Плюшка, поди ко мне...
Плюшка и головы не повернула.
— До того тоскует, что не ест ничего, — вставила Валя, — уж я ей и молока, и косточку сахарную принесла, от всего нос воротит...
Семен вспомнил, что Лена часто говорила о том, что собачья верность всегда опередит человеческую...
— Я, бывало, спорил с женой, — сказал он, — она уверяла, что собаки куда преданней, чем люди, а я говорил, что не верю этому. А теперь вижу, что жена была права...
— Какой пес и какой человек, — возразила Валя.
— Но Плюшка и в самом деле пес необыкновенно преданный, — сказала Маша.
— И Лена так считала, — сказал Семен.
Потом сидели за столом, пили чай, лампа под оранжевым шелковым абажуром с висюльками лила мягкий свет на белую скатерть, на белые фаянсовые чашки и вазочку с вареньем.
— Угощайтесь, — потчевала Валя Семена, — это варенье Машина мама привезла, сама варила. А эти ватрушки я пекла, она муку привезла, а я испекла...
Семен пил чай с вареньем, одну за другой поглощал пышные и вправду отменно вкусные ватрушки и чувствовал, как мало-помалу у него спокойнее, отраднее становится на душе. И казалось, все образуется, все обойдется, все будет в порядке...
Когда он собрался уходить, Плюшка встала со своей подстилки, подошла к нему, стала на задние лапы, заглядывая в его глаза.
— Только что не говорит, — сказала Маша.
Семен нагнулся к Плюшке:
— Что, малыш? Домой хочется?
В ответ Плюшка звонко залаяла. Маша испуганно замахала руками.
— Тише, Плюшка! Лелю разбудишь!
— В другой раз, — сказал Семен, — обещаю тебе, Плюшка, в следующий раз я непременно возьму тебя домой...
Уныло опустив хвост, Плюшка снова легла на свою подстилку.
— Вы ее, пожалуйста, не спускайте с поводка, — попросил Семен, — а то она может убежать, мы ее тогда не найдем, и Лена мне ни за что не простит...
— Не волнуйся, — сказала Маша, — мы за твоей Плюшкой в четыре глаза глядим...
Семен еще раз подошел к кроватке, глянул на Лелю, тихо коснулся ее легких волос.
— Спи, девочка, набирайся сил, спи...
Хотя было еще не очень поздно, улицы казались пустынными. Блестел снег в свете фонарей, высокие сугробы высились по обеим сторонам тротуаров. Семен шел очень быстро, подставив лицо холодному, режущему ветру. Но он не чувствовал холода, почему-то сейчас казалось, все будет хорошо, Лена поправится и они снова заживут все втроем, нет, вчетвером, вместе с Плюшкой...
Но пришел домой, увидел пустую комнату, в которой каждая вещь напоминала о Лене. На стуле висел ее халатик, со стены смотрел ее портрет в купальном костюме, смеющаяся, подняв кверху ладонь, она как бы приветствовала или прощалась с кем-то...
Какой же она казалась веселой, счастливой, беззаботной!
Он прижал к лицу ее халат, сердце его снова ужалил страх.
И стало совестно, неловко перед самим собой за то, что совсем недавно он беседовал, даже улыбался, сидел за столом в теплом, уютном доме, в то время как Лена в больнице.
Ночью он часто просыпался и, встав рано утром, решил еще до работы отправиться в Боткинскую, может быть, удастся еще раз поговорить с врачом или увидеть Лену, вдруг за ночь ей стало уже лучше...
Он вышел из своей комнаты, в коридоре столкнулся с Верой Тимофеевной. Старуха была в пальто, на ногах резиновые ботики.
— Вы только пришли или уходите? — спросил Семен.
— Я за вами, Семен, — сказала Вера Тимофеевна, — поедем...
— Куда? — спросил Семен, холодея. Вдруг разом, в один миг понял все.
Лена умерла, не приходя в сознание. И когда Семен в тот же вечер пришел к Маше, к нему бросилась Плюшка, глянула на него и внезапно жалобно взвизгнула, бросилась под кровать. И никакими силами невозможно было извлечь ее оттуда.
Оне не ела, не шла гулять, не отзывалась ни на какой голос, ни на какие просьбы.
Спустя два дня Маша извлекла окоченелый труп Плюшки из-под кровати.
Глава 4. Эрна Генриховна
Несмотря на известное количество немецкой крови, была она решительно лишена какой бы то ни было сентиментальности. Никогда не плакала, не умилялась, терпеть не могла сюсюканья. Правда, любила заботиться о ком-либо более слабом, нуждавшемся в уходе. Особенно хорошо умела ухаживать за больными. Говорила:
— Это у меня наследственность, у нас в роду была сестра милосердия, моя троюродная тетка, по слухам, погибла в прошлом веке, во время осады Севастополя.
С гордостью подчеркивала:
— Кто знает, может быть, ей довелось знать самого Льва Николаевича?
— Какого Льва Николаевича? — спросит иной недотепа.
Эрна снисходительно поясняла:
— Какого? Ну, разумеется, Толстого. Так вот, говорят, я в эту самую свою дальнюю родственницу, люблю и умею ходить за больными. Впрочем, мать тоже была отличной медсестрой, работала в Екатерининской больнице...
В сорок втором году Эрна пошла добровольцем на фронт. Случилось так, что она с первого до последнего дня проработала в одном и том же медсанбате.
Там был главврачом профессор Кучеренко, брюзга и великий ругатель, которого боготворили все — и раненые, и врачи с сестрами.
Изо всех сестер Кучеренко выделял Эрну. Никогда не запоминая ни одного имени-отчества, ни одной фамилии, он, однако, хранил в своей памяти особенности всех своих подчиненных. Об Эрне говорил:
— Вон та длинная дело знает...
Эрна расцветала от удовольствия. Сам главный ее отметил, а его слово дорогого стоит!
После окончания войны Эрна вернулась домой, в свой Скатертный переулок, в свою коммуналку, о которой, случалось, вспоминала на фронте как о самом прекрасном месте на земле. Казалось, нигде в целом мире нет таких дружных, тесно спаянных соседей, которые привыкли делиться друг с другом и радостью и печалью, нигде нет такой удобной и хорошей квартиры, комнат с высоченными потолками, с превосходным старинным паркетом.
Прошло какое-то время, и Эрна устроилась дежурной сестрой в Боткинскую больницу. Завотделением советовал ей:
— Иди в медицинский, учись дальше, на врача, я уверен, ты будешь отличным врачом, ты и теперь умеешь лечить получше любого новоиспеченного лекаря.
Эрна послушалась его. То же самое говорил ей некогда Кучеренко. Сердито морща лоб, жуя губами, бросал отрывистые слова:
— Тебе бы учиться, тогда толк будет...
Было очень трудно, работала и училась, на работе урывками готовилась к семинарам, зачетам, экзаменам, читала учебники, а в это самое время из различных палат раздавались требовательные звонки: «Сестра, утку», «Сестра, лекарство», «Сестра, укол», «Сестра, откройте окно... посидите возле меня... побудьте еще немного... поговорите со мной...».
К утру после ночного дежурства голова ее гудела, как котел. И никуда не хотелось идти, ни в какой институт, одна мысль, одно желание владело ею: спать, выспаться как следует...
Однажды она даже призналась Таше, своей старой подруге:
— На фронте, честное слово, было легче...