Научила одна многоопытная, всезнающая дама. Как-то Надежда повстречалась с нею в парикмахерской, разговорились, и почти неожиданно для самой себя, обычно скрытной, сдержанной, вдруг поведала о том, что ей хотелось бы уехать дней на пять, но нет никакой возможности.
— Как так нет? — удивилась дама. — Можно же заболеть...
— Я уже думала об этом, но, во-первых, больная я не поеду, а во-вторых, меня никакая хвороба не берет...
— Нет, от вас можно с ума сойти, — съязвила дама. — Если вы такое дитя, проинструктирую вас как следует.
И проинструктировала.
Надежда, хромая, едва добралась до своей районной поликлиники, придя к врачу, пожаловалась, что жутко болит нога от поясницы до самой щиколотки.
Врач — молодая, чуть постарше Надежды, пухленькая вострушка в белоснежном халате («Не иначе в институте была отличницей», — решила почему-то Надежда), мгновенно определила:
— У вас обыкновенное люмбаго...
Эти самые слова, по мнению многоопытной советчицы, должен был произнести любой врач. Надежда хотя и ждала этих слов, однако, не приученная лгать, не умела также и притворяться. Опустив голову, еле слышно пробормотала:
— Не знаю, может быть...
Если бы он, ее любимый, знал, на какие жертвы она идет ради него!
Вострушка дала ей больничный лист, освобождавший ее от работы на четыре дня. Кроме того, выпадало еще и воскресенье.
— Прекрасно! —воскликнул он. — У нас с тобой впереди пять дней! Целая вечность!
Они полетели в Пицунду, и пять следующих дней запомнились Надежде сплошным сияющнм, полным солнца, моря и любви праздником.
Все было так, как она себе представляла: тихое теплое море не то синего, не то чуть ли не розового цвета, безлюдный пляж, солнце над головой, и они оба постоянно вместе.
Ночью они открывали окно в своей комнате, тогда становился слышен плеск моря, скрытого за деревьями; радостно, не умолкая ни на секунду, трещали цикады, иной раз вдруг начинала во все горло петь неведомая птица и так же внезапно умолкала. Теплое южное небо мгновенно светлело, становилось опаловым, потом розовато-жемчужным в преддверии рассвета, потом все вокруг заливала горячая светоносная синева, без остатка поглощавшая все остальные цвета и оттенки.
Когда они вернулись в Москву, Надежда, как и советовала давешняя дама, как, впрочем, и полагалось, пошла в поликлинику закрывать бюллетень.
Дама напоминала тогда:
— Не забывайте прихрамывать, хотя бы немного, но хромайте, люмбаго сразу и бесследно спустя несколько дней не проходит...
И Надежда уже заметно бодрее, однако все же слегка волоча ногу (сказалось ее абсолютное здоровье — не умела симулировать) вошла в кабинет врача.
Вострушка, бывшая по мнению Надежды, отличницей в институте, встретила ее как добрую знакомую.
— Как дела? Вроде получше?
— Я принимала анальгин, — сказала Надежда,
— А растирания? Горчичники?
— Да, все делала и еще грелку клала...
Говоря так, Надежда старательно отводила глаза в сторону, боялась, что вострушка, как глянет на нее, так сразу все и поймет.
— Так как же? — спросила вострушка. — Продлить или не надо?
— Не надо, доктор, — испугалась Надежда. — Мне уже хорошо...
И еще больше испугалась, потому что вспомнились слова той дамы, предупреждавшей не говорить так, ибо врач может что-то заподозрить.
— Дайте бюллетень, — сказала врачиха и почему-то вздохнула.
Домой Надежда не шла, а бежала. Щеки ее горели. Черт побери, ей всегда за все приходится дорого платить!
Может быть, кто-то другой наплевал бы на все и, глядя врачу прямо в глаза открытым взглядом, так, как обычно глядят признанные лжецы и студенты, сознающие, что провалят экзамены, без запинки врал и все прошло бы без сучка и задоринки, а вот она не могла так...
И она, еще и еще вспоминая о коротком своем разговоре с врачихой, нещадно злилась на себя и почти уже жалела, зачем послушалась недоброго совета, зачем симулировала, притворялась, зачем, наконец, поехала с ним в Пицунду?
Хотя было хорошо, очень хорошо, и все же нет, не стоило этого делать...
Так думала Надежда, несясь к дому по арбатским переулкам, не замечая никого и ничего.
А возле дома встретила... свою врачиху.
Надежда остановилась, на миг лишившись слов. Смотрела на врачиху, вытаращив глаза, не понимая, ее ли она видит или это ей кажется.
— Я так и знала, — сказала вострушка, сердито хмуря светлые короткие брови. — Я же к вам заходила на следующий день, поскольку была в соседнем доме на вызове, но вас и след простыл.
— Я, — начала было Надежда, — я, знаете...
Но вострушка подняла маленькую крепкую ладонь, и Надежда замолчала.
— Знаю, — сказала вострушка. — Вам нужны были эти самые пять дней, не правда ли?
— Правда, — ответила Надежда.
— Так, значит. Разумеется, я могу аннулировать бюллетень, и у вас будут неприятности.
— Еще какие!
— Хорошо, я не буду этого делать.
— Я прошу вас, если можно...
— Это нельзя, но я не буду, обещаю вам, а вы обещайте, что ничего подобного больше не повторится.
— Никогда, — сказала Надежда.
Врачиха несколько мгновений смотрела на нее, не говоря ни слова, потом сказала:
— Вы лихо бегаете, я вас чуть не потеряла из виду, а я в институте была не последняя спортсменка.
Надежде вдруг стало смешно. В общем-то, если так поразмыслить, ситуация прекомичная. Она окончательно осмелела.
— Я, как вас увидела, решила, что вы в институте, должно быть, были отличницей.
— Только на последнем курсе, — ответила врачиха, оглядела внимательно Надежду, чуть улыбнулась большим добрым ртом:
— На юге небось были? Загорели на славу.
— Старалась, — призналась Надежда. — Люблю загорать, а вы?
Вострушка хотела что-то ответить, может быть, сказать, что тоже любит загорать, но глянула на часы, вспомнила о том, что в сущности перед нею обыкновенная симулянтка, которую, по чести говоря, надо было бы хорошенько наказать, и потому сухо кивнула Надежде, отвернулась от нее, быстро зашагала к себе в поликлинику.
Надежда сдержала слово.
Впрочем, нарушать его не было и особой нужды: роман Надежды завершился, окончившись разом; ее герой влюбился в другую девушку и честно признался Надежде в этом.
Он был сентиментален, любвеобилен и, влюбившись, каждый раз искренне верил, что эта любовь — самая настоящая.
Надежда удивилась тому, как мало тронуло ее его признание. Или она тоже успела разлюбить его? А вернее, и не любила никогда вовсе, просто было легкое, неназойливое с обеих сторон увлечение?
Впоследствии у нее случались различные встречи, были увлечения, их было немного, но они все-таки оставили след в ее душе...
Обо всем этом она поведала однажды Артему без утайки, откровенно. И он слушал ее, вместе с нею смеялся, представляя себе, как она была поражена, увидев врачиху возле своего дома, и говорил ей:
— Мы тоже поедем с тобою к морю.
О себе он и тогда так ничего и не рассказал:
— У меня ничего такого выдающегося не было...
— У меня тоже не было, — говорила Надежда. — Но я хотела вместе с тобой еще раз пройти все мое прошлое, словно урок повторить.
Когда он ушел из ее жизни, она вдруг ощутила себя вконец опустошенной, как бы выпитой до дна.
Глава 7. Леля
Все было так, как в обычной семье, родители постепенно старились, дочь росла, взрослела. Приводила в дом подруг, ходила с ними на каток, ездила большой компанией кататься на лыжах.
Позднее появились мальчики, звонили по телефону, ломкими голосами просили: «Позовите Лелю».
На вопрос: «Кто спрашивает?» — отвечали почему-то одинаково: «Знакомый».
Леля отличалась непостоянством, тот мальчик, который нравился ей сегодня, вдруг на завтра переставал нравиться.
Она понимала, что поступает жестоко, что тот, кого она отвергает, страдает ужасно, места себе не находит, звонит ей, молчит в трубку или добивается свидания, просит униженно увидеться хотя бы на пять минут но ничего не могла с собой поделать. «Наверно, я такая, неисправимая», — думала она о себе.
Папа подшучивла над ней:
— Кто следующий?
Леля обижалась:
— Что значит следующий?
— Помнишь рассказ Чехова «Хирургия»? Там фельдшер вызывает: «Следующий». Так и у тебя, кто следующий, кто упадет на твое сердце?
— Неостроумно, — отвечала Леля. — И вообще, очень тебя прошу, поменьше влезай в чужие дела.
Тут уже папа начинал обижаться:
— Это что, твои, что ли, дела чужие?
— Во всяком случае, не твои личные. Бери пример с мамы, как она деликатна!
Мария Артемьевна и в самом деле старалась быть как можно более тактичной с Лелей, уговаривала мужа:
— Пойми, в этом возрасте они все такие ранимые, ломкие. С ними надо как можно более осторожно, чтобы не поранить, не царапнуть.
В конце концов он разозлился на нее. Как все слабые люди, позабыл о сдержанности, вспылил не на шутку.
— Это ты потому так стараешься, что Леля тебе не родная! — Сказал и осекся. Понял, что перебрал. Заговорил быстро, умоляюще: — Прости, я не хотел, это ужасно, я понимаю, прости...
И она простила. Привыкла прощать все его недостатки, прежде всего из-за Лели. Чтобы Леля никогда не страдала из-за ссор родителей, чтобы ее не удручали их пусть даже ерундовые раздоры.
К семнадцати годам Леля похорошела до того, что стала, по словам Севы, опасна для окружающих.
— С тобой невозможно ходить по улицам, — уверял Сева. — Все смотрят.
Леля отмахивалась от него:
— Да ну тебя, ты уж выдумаешь...
У нее было немало своих сложностей, в которых никому не желала признаваться. Первая сложность — куда идти учиться дальше? Особых способностей и наклонностей к чему-либо не было, самое лучшее — удачно выйти замуж за какого-нибудь выпускника МГИМО, уехать с ним за границу, повидать другие страны, потом приехать обратно, домой, разодетой и обольстительной, так, чтобы все кругом ахали...