Что за наваждение, однако! Ведь она для Лели решительно чужая, посторонняя, почему же Леля должна жертвовать своей любовью ради посторонней, чужой женщины и ее сына?
Во имя чего? Зачем?
Гриша продолжал смотреть на Лелю:
— Что же с тобой, говори...
Только сейчас Леля заметила, что они стоят на углу, возле Никитских ворот, их обгоняют и спешат навстречу прохожие, а они стоят и не замечают этот постоянно обтекающий, непрерывный поток.
Что же сказать Грише? Как объяснить все то, что она чувствует, что не дает покоя все эти дни?
Сперва было так: думалось, приедет Гриша, все разом утрясется, образуется, все будет идти, как шло. А все оказалось иначе.
— Пусти меня, — сказала Леля. — Мне пора...
— Сперва ответь мне, — сказал он.
Она поняла, надо сказать что-то очень грубое, резкое, такое, что может сильно уколоть его. Так уколоть, чтобы он отвернулся от нее раз и навсегда!
Что же сказать? Какие отыскать слова, когда ей вовсе не хочется обижать его, когда, напротив, кажется, с какой нежностью она бы приникла к нему, обняла бы его и рассказала обо всем, и он бы успокоил ее. Он умел успокаивать. Умел слушать, выслушает, подумает немного, скажет: «А, ерунда...» И глядишь, недавняя забота, которая казалась непреодолимой, вдруг растаяла словно дым, как не было ее никогда!
Но сейчас-то как раз от него и надо скрыть свою заботу. Однако он нашелся и на этот раз, облегчил ей задачу.
— У тебя появился кто-то другой? — спросил.
Вот-вот, этого и следовало ожидать! И как только она сразу не догадалась? Вот на чем следует играть!
— Да, появился, — сказала она.
— Ты любишь его?
— Люблю.
Он очень громко, чересчур громко засмеялся.
— Как же все быстро произошло, — сказал, — не успел я уехать, всего на неделю, и ты уже готова, влюбилась в кого-то другого!
Леля тоже заставила себя засмеяться.
— И так бывает, разве нет?
— Правда, — сказал Гриша.
— Дашь мне наконец уйти? — спросила Леля.
Он отступил на шаг, потом внезапно схватил ее за руку.
— Лелька, маленькая, ты же врешь, я чувствую, ты врешь с начала до конца!.. Ну как ты не понимаешь, для меня на всем свете сейчас только ты и никто больше!
«Для меня тоже ты, — рвалось с Лелиных губ. — Я думаю о тебе, я скучаю по тебе, я считала часы и дни, отделяющие нас друг от друга, наверное, и больше никогда никого не сумею полюбить так, как люблю тебя...»
— Еще раз прошу, — холодно произнесла она, — иди и оставь меня...
Очень тихо, почти неслышно он спросил:
— Тебе в самом деле хочется, чтобы я ушел?
— В самом деле! — закричала она. — Да, да, да! Хочется, очень хочется, чтобы ты ушел, чтобы мы больше никогда, слышишь, никогда не виделись, и не нужно нам видеться...
Какая-то дама в дорогой шубе, в пышной меховой шапке недоуменно оглянулась на Лелю. И старик, шагавший вслед за дамой, тоже глянул на Лелю.
— Хорошо, — сказал Гриша. — Как хочешь.
Леля отвернулась от него: боялась, еще минута, еще полминуты — и она разрыдается в голос, и обнимет его, и никогда никуда не отпустит...
Она побежала в другую сторону, к Арбату, добежала до особняка, в котором некогда жил Гоголь. Старый дом равнодушно глядел на улицу хорошо протертыми стеклами окон.
А Гриши нигде не было видно, он не шел за ней.
Стало быть, поверил. Не сразу, может быть, не окончательно, но все же поверил.
На миг стало обидно. Выходит, он ее вовсе не любит, выходит, она ему не дорога, если он так легко отказался от нее.
Она поняла: подспудно жила в ней мысль — он не поверит, догонит ее, добьется правды.
Внезапно захотелось увидеть его, сказать прямо в лицо: «Дурачок, как же ты мог поверить?»
И он обрадуется. О, как же он будет счастлив! Черные глаза загорятся, губы раздвинутся в улыбке, как бы наяву она увидела его глаза, щербинку между передними зубами, крохотную родинку на щеке, под глазом.
Нет, нельзя! Ничего не надо говорить, пусть все будет идти так, как идет, пусть!
Она вернулась к своему дому. Гриши не было видно. Она поднялась по лестнице наверх. Мария Артемьевна открыла дверь, глянула на нее, испугалась:
— Что с тобой, доченька?
Леля хотела было с независимым видом пройти мимо, не выдержала, уткнулась носом в ее плечо.
— Что случилось? — спросила Мария Артемьевна.
— Идем в комнату, — сказала Леля.
Они вошли в свою комнату, Мария Артемьевна заперла дверь.
— Теперь никто не войдет, не помешает, — сказала. — Давай, расскажи все.
И Леля рассказала. Все как есть, без утайки.
Глава 10. Валерик
Он ждал ее на лестнице, возле квартиры, вглядывался во всех поднимавшихся по лестнице женщин, не стесняясь, спрашивал:
— Вы Надежда Ивановна?
Ему коротко бросали: «Нет» — и проходили мимо. И только одна, высокая, костистая, мужеподобная, из-под полей панамы выбивались седеющие пряди, в руках кошелка с продуктами, остановилась рядом с ним.
— Тебе какую Надежду Ивановну? Бобрышеву?
— Да, — ответил он. — Это вы и есть Надежда Ивановна?
— Нет, я ее соседка, меня, зовут Эрна Генриховна. Зачем она тебе?
Смуглые щеки его порозовели.
— Ну, не надо, — сказала Эрна Генриховна. — Не хочешь — не говори, я тебя не неволю.
— Я приехал днем и прямо к Надежде Ивановне, — сказал он, — а ее нет. Теперь вот жду ее здесь...
— Идем ко мне, — решительно сказала Эрна Генриховна. — У меня тебе удобнее будет ждать...
Он послушно пошел вслед за ней. Она открыла свою комнату, положила на стул кошелку с продуктами.
— Чаю небось хочешь?
Он осмелел, сказал:
— Я бы и съел что-нибудь, если можно.
— Можно, — сказала она и добавила: — Молодец! Вот так и следует поступать, всегда говори то, что думаешь! Сейчас поставлю чайник...
Она вышла на кухню, а он огляделся вокруг. Какая чистая, ухоженная комната! Нигде ни пылинки, все блестит, а на паркете можно свободно играть в шахматы.
Эрна Генриховна снова вошла в комнату, неся на подносе тарелки с закусками — сыром, колбасой, рубленой селедкой и баночкой майонеза.
Вынула из серванта чашки, расставила их на столе, в середине поставила вазочку с вареньем. Потом принесла чайник, налила в чашки кипяток и заварку.
— Приступим? — спросила.
— Приступим, — откликнулся он, положил себе на тарелку рубленой селедки, полил ее майонезом, а Эрна Генриховна между тем сделала ему два бутерброда с сыром и с колбасой.
— Мне нравится у вас, — сказал он.
— Кстати, как тебя зовут? — спросила она.
— Валерик. Я бы еще выпил чашку...
— Пожалуйста. А что конкретно тебе нравится у меня?
— Прежде всего то, что чувствуется, здесь хозяйничают руки, которые все умеют. Вот хотя бы этот абажур и рамки для картин и подоконники...
— Верно, — воскликнула Эрна Генриховна. — А ты, Валерик, наблюдательный!
Над абажуром летали на невидимых лесках легкие деревянные птички. Это сделал Илюша, сам выпилил птичек, повесил их, и они летали безостановочно от малейшего дуновения воздуха. И рамки для картин он тоже покрасил, покрыл лаком. И подоконник украсил как-то, когда Эрна Генриховна была на дежурстве в больнице, взял и уложил синие и малиновые плитки на подоконник и сказал: «Очень хотелось сделать тебе этот маленький сюрприз...»
Илюша умел решительно все. Сева говорил о нем: «У него руки вставлены так, как полагается...»
В устах Севы подобные слова означали наивысшую похвалу.
— Это не я, — сказала она. — Это мой муж. У него получается все, за что бы он ни брался.
— Он кто, инженер?
— Да, инженер.
— А вы тоже?
— Нет, я врач. Хирург.
— Хирург, — повторил он. — Работаете в больнице?
— Да, в больнице.
Приподняв брови, он вдумчиво оглядел ее.
— Если бы я заболел, я бы вам поверил.
— Вот как, — сказала Эрна Генриховна. — А ты, видать, льстец.
— Нет, я люблю говорить то, что думаю. По-моему, вам можно верить.
— Спасибо в таком случае, — сказала она. Ему было четырнадцать лет. Он был чересчур высокий для своих лет, тонкой кости, светловолосый, с карими глазами. Кого-то напоминал Эрне Генриховне, а кого, никак не могла припомнить.
Она пристально вглядывалась в него, потом отводила глаза в сторону, снова принималась глядеть, вдруг ее осенит. Но нет, никак не могла вспомнить, а между тем с первого же взгляда показалось, что они уже не раз встречались, или так казалось потому, что он напоминал кого-то, хорошо ей известного.
Ей очень хотелось знать, почему он добивался встречи с Надеждой, но она скорее умерла бы, чем разрешила бы себе донимать вопросами кого бы то ни было, пусть даже подростка. Захочет — сам скажет, а она его ни о чем не станет расспрашивать. Господи, да он на Надежду и похож!
В коридоре хлопнула дверь. Эрна Генриховна прислушалась.
— Может быть, это Надежда? Подожди, пойду гляну...
Вернулась в комнату вместе с Надеждой.
— Кто меня спрашивает? — спросила Надежда.
— Я, — ответил Валерик.
Надежда вроде бы нисколько не удивилась.
— В таком случае идем ко мне.
— Идем, — согласился Валерик. Вежливо поблагодарил Эрну Генриховну. — Спасибо вам за то, что приютили меня.
— Если ты останешься до вечера, познакомлю тебя с мужем, — сказала Эрна Генриховна.
— Я останусь, — пообещал он.
Вслед за Надеждой вошел в ее комнату.
— А вот у вас совсем другое дело, — сказал.
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
— Там очень порядково, очень прибрано.
— А у меня, ты хотел сказать, беспорядок?
— Зато у вас много книг, — уклончиво сказал он. Надежда села на диван.
— Тебя как зовут?
— Валерик.
— Садись, Валерик.
Он сел возле нее.
— Я приехал из Миасса, с Урала.
— Прекрасно, — сказала Надежда. — Ты мог приехать из Клондайка или Типперэри, а при чем здесь, прости меня, я? Какое я имею отношение к Миассу?