— Если тебе не по душе, что твоя мать вышла за меня замуж, я тебя ни держать в доме, ни уговаривать не буду, и не жди! Делай что хочешь, пальцем не шевельну...
Бабушке сказал:
— Имейте в виду, я не люблю кислые лица. У себя в комнате можете кукситься и брюзжать сколько угодно, а на людях, будьте любезны, глядите веселей.
И бабушка перестала сидеть вместе со всеми за столом. Сходит в магазин, приберет в доме, приготовит обед и уйдет к себе. Носа не покажет за весь вечер.
Иногда к ней заходил Валерик, они вместе пили чай, играли в подкидного.
О хиляке и о маме предпочитали не говорить, будто не было их совсем.
Валерик видел, бабушка сильно изменилась, вся как бы истаяла, словно снег под солнышком...
А хиляк с мамой жили припеваючи, ни на что и ни на кого не обращая внимания.
По воскресеньям хиляк надевал фартук и принимался колдовать за кухонным столом — пек пироги и печенье, стряпал затейливые соусы для мяса. На весь дом разливались соблазнительные запахи пряностей и трав, которые он использовал для своей стряпни.
Мама не ходила на работу, она родила двух близнецов, двух девочек — Таню и Наташу — и по целым дням возилась с ними.
Бабушка и Валерик жили словно бы на льдине в этой веселой шумной семье, в которой хиляк с каждым днем забирал все больше власти.
Девочкам исполнилось полтора года, когда хиляк сказал:
— По-моему, надо бы вот что предпринять... — так обычно он начинал все свои предложения. — Надо предпринять вот что — перестроить все в доме, переселить Валерика и бабушку в одну комнату, в его светелку, а за счет бабушкиной спальни значительно расширить детскую.
Бабушка не стала с ним спорить:
— Мне все равно недолго осталось...
Но Валерик возмутился:
— У меня светелка чуть больше скворечника, и тебе, бабушка, трудно будет взбираться по лестнице наверх...
— Ладно, осилю как-нибудь, — сказала бабушка и снова повторила: — Недолго осталось, чего там...
Две кровати не помещались в светелке, Валерик уступил бабушке свой диванчик, сам стелил себе на полу, бабушка не жаловалась, а, напротив, уговаривала Валерика:
— У людей еще хуже бывает, ничего, мы же с тобой свои, вдвоем нам не тесно...
Если бы не бабушка, Валерик перестал бы ходить в школу, порой до того неохота стало сидеть за партой, раскрывать учебники, писать классные сочинения, решать задачи. «К чему? — думал Валерик. — Кому я нужен? Кому какое до меня дело?»
Плевать ему на хиляка, на то, что хиляк не любит его, он и сам терпеть не может хиляка, но мама, мама...
Кажется, еще совсем недавно они вместе ходили по грибы, и она, румяная, повязав темно-золотистые свои волосы косынкой, смеющаяся, обняла его, прижалась горячей щекой к его щеке:
— Сыночек, — сказала. — Ты у меня один-разъединый остался, мы с тобой никогда не расстанемся.
От мамы пахло свежими грибами, пудрой, немного одеколоном, он потерся носом о ее нос, сказал насмешливо:
— Ладно, никогда так никогда.
Не хотелось признаться, что тронули его мамины слова и вся она, выглядевшая очень молодой, чуть ли не намного старше его самого...
Слова рвались с его губ, самые нежные, самые добрые, хотелось сказать: «Да, мы с тобой никогда не расстанемся, мы всегда будем вместе, ты да я, конечно же, как же иначе?»
Они ходили с мамой в кино, и Валерик гордился, когда видел, что на его красивую, молодую маму смотрят прохожие.
Иногда они возвращались из кинотеатра домой, мама вместе с Валериком обсуждала фильм и подчас казалась совершенной ровесницей его, словно бы училась в одном с ним классе.
И вот прошло не так уж много времени, а мама вдруг переменилась. Не обращает на него внимания, не интересуется, как он учится, как проводит время.
Бабушка уговаривала его:
— Пусть. Не огорчайся, в жизни и не такое бывает.
— Я знаю, — говорил Валерик. — Ясное дело, в жизни и не такое бывает.
— Ничего-то ты не знаешь, — вздыхала бабушка.
На лето Валерик отправился в пионерский лагерь. За эти месяцы получил два письма от бабушки и одно от мамы. «Все хорошо, — писала бабушка. — За меня не беспокойся». А мама писала, что сестренки уже ходят вовсю, за ними все время нужен глаз, и она не успевает уследить, и потому пусть он не обижается, что она ему пишет нечасто.
Почерк у мамы был неожиданно детский — неровный, с круглыми буквами. Валерику не приходилось раньше получать от мамы писем, и он по нескольку раз перечитывал немногие строчки.
Вдруг осознал, что любит маму. Любил и будет любить, несмотря ни на что. И в самом деле, плевать ему на хиляка, ни один хиляк в мире не сможет встать между ними и поссорить их друг с другом...
Вечером, когда в комнате все спали, он спросил Славку Большукова, лежавшего на соседней кровати:
— Ты свою мать любишь?
— А как же, — сказал Славка.
— Я тоже свою люблю, — сказал Валерик.
— Зато она тебя не очень-то, — вымолвил Славка.
— Неправда! — воскликнул Валерик, но Славка настойчиво повторил:
— Не очень-то она тебя, нет, не очень...
Славкино лицо смутно белело на подушке.
— Твоя мать бесхарактерна, как мать Давида Копперфильда, — продолжал он, щеголяя своей начитанностью, — а хиляк, — с легкой руки Валерика Славка тоже звал его отчима хиляком, — а хиляк нечто среднее между Урией Гиппом, Мордстоном и Смердяковым.
Валерик хотел спросить, кто такой Мордстон, но злость до такой степени захлестнула его, что он уже не помнил себя и со всего размаху ударил Славку по голове.
Потом спрыгнул с кровати, убежал. Битый час ходил вокруг по опушке ближнего леса и все думал о Славке, который, должно быть, сильно недолюбливал его мать, о хиляке и Мордстоне, на которого он похож. К слову, кто же он такой, этот самый Мордстон?
Само собой, утром Славка и Валерик помирились. Славка был незлобив, быстро вспыхивал, но так же быстро отходил, забывал обиду, которую ему нанесли. Впрочем, Валерик также не отличался злопамятностью, в сущности, он был добрый мальчик, и не его вина, что жизнь сложилась у него совсем не так, как бы ему хотелось.
Однако где-то в душе остались жить Славкины слова.
Особенно ясно и отчетливо вспоминались они в дни родительских посещений, когда ко всем ребятам приезжали отцы и матери. К Валерику не приезжал никто.
А к Славке с раннего утра являлась мать, добродушная тетя Поля. Валерика она считала почти родственником, вся его жизнь перед глазами. Тетя Поля привозила конфеты, пироги, ягоды и делила все гостинцы на две равные части — Славке и Валерику.
Она расспрашивала его и Славку, каково им живется в лагере, ее все интересовало, даже самые, казалось бы, незначительные мелочи, может быть, потому, что у себя на трикотажной фабрике она была бессменным членом фабкома.
Славка говорил:
— Тут дело не в фабрике, это у нее такой дотошный характер...
Валерик радовался, когда тетя Поля приезжала навестить их со Славкой, и в то же время его не оставляло чувство горечи: вот тетя Поля нашла время, приехала навестить Славку, а мама не может приехать. Или, может быть, не хочет?..
Славка пробыл в пионерском лагере одну смену и уехал: у родителей был отпуск, и они все трое отправились на Украину к родственникам, а Валерик остался на второй срок.
Без Славки, верного друга, жизнь в лагере потеряла для него всю свою прелесть. Не радовали ни солнечная, теплая погода — стоял погожий, безоблачный август, — ни лес, ни игры. Хотелось поскорее домой, увидеть маму, бабушку, сестренок.
Он вернулся домой рано утром, и первым, кого увидел, был Славка, стоявший возле дома.
— Ты уже здесь? — спросил Валерик. — Когда приехал?
— Вчера, — ответил Славка.
— Что ты здесь делаешь?
— Тебя дожидаюсь.
— Меня? — удивился Валерик. — А что случилось?
— Ничего особенного, — сказал Славка. — Я знал, что ты сегодня должен приехать, вот решил подождать тебя.
Славка сильно загорел, даже как будто бы вырос за те двадцать дней, что они не виделись. Серые Славкины глаза глядели на Валерика серьезно и, как показалось Валерику, настороженно.
Но Валерик не успел ни о чем спросить, потому что Славка решил, что уже достаточно подготовил его и теперь можно говорить решительно все:
— Твою бабушку хиляк с матерью определили в инвалидный дом
— Куда? — переспросил Валерик. — В инвалидный дом?
— Да, — ответил Славка. — Она им стала мешать.
— Откуда ты знаешь? — спросил Валерик.
— Все знают. Хиляк тут же тетку выписал, она приехала из Свердловска, похожа на него, такая же страшная, и теперь живет вместе с твоими сестренками...
Валерик не дослушал его, бросился в дом. В столовой, большой, обставленной красивой мебелью комнате с портьерами на окнах, сидела за столом светловолосая костлявая женщина, удивительно схожая с хиляком. Узкие губы, впалые глаза, тощая шея в белом воротничке блузки.
«Тетка», — понял Валерик.
— Ты Валерик? — спросила тетка, глядя на Валерика своими впалыми глазами.
— Где мама? — не отвечая, спросил он.
— Они еще спят, — ответила тетка.
Валерик рванулся в коридор, и в этот самый момент из спальни вышел отчим. Землистое костлявое лицо его слегка пополнело, округлилось, впалые глаза вглядывались в Валерика, как бы не узнавая его.
— Мама дома? — не здороваясь, спросил Валерик.
— По-моему, не мешало бы пожелать доброго утра, — укоризненно промолвил отчим. Как бы в такт своим словам негромко прищелкнул пальцами. — Так что, доброе утро, слышишь?
— Слышу, — сказал Валерик. — Где мама?
Колбасюк не успел ответить, дверь спальни открылась, Валерик увидел маму. Она стояла перед зеркалом, причесывала свои темно-золотистые волосы. Увидела Валерика в зеркале, улыбнулась ему:
— Мальчик, привет, милый...
Он подбежал к ней, она обняла его, и он прижался щекой к ее горячей щеке, на миг ощутив на своем лице нежное прикосновение ее густых, вьющихся по плечам и по спине волос.