— Сука, — произнес он, поднимаясь из-за стола и не замечая никого вокруг. — Тварь поганая. Мало тебе рожу били. А ну пойдем! Пойдем выйдем… Вставай!
— Ха! Герой! — мстительно расхохотался Семен, показывая все до одной золотые коронки. — Сиди и не рыпайся. Видал таких. Тут тебе не Чухлома твоя, не Черемхово…
Бац!.. Откуда только что взялось? Никогда в жизни Красильников не подозревал, что в состоянии так сильно, так плотно ляпнуть человеку в самое лицо. Им овладело какое-то давным-давно забытое помрачение, когда, поднявшись из-за бруствера под пули, человек живет одной лишь подмывающей на крик яростью и старается поскорее пробежать, ворваться, спрыгнуть и — бить, колоть, крушить, уничтожать, чтоб никогда больше не подниматься, не бежать, не ждать смертельно, что клюнет тебя в сердце наизлет литая хищная пуля.
— Убью! — ревел униженный Семен, опрокинувшийся вместе со стулом. Он барахтался на полу, не в состоянии подняться, пока к нему не подскочили и не помогли. И странно, — Красильников даже пожалел, что подбежали и вмешались люди, развели, схватили их за руки. Он не кричал, не рвался, но был готов к любому наскоку и стоял люто, прямо, сверкая и грозя глазами.
Слишком много набежало и сгрудилось возле стола, чтобы произошла и разгорелась обоюдная честная драка. Красильникова еще держали, но он уже пришел в себя и теперь слушал, как бьется где-то в глубине взбаламученного зала до смерти разобиженный трубач, рвется из сочувствующих рук и неистово грозит:
— Он гад! Да, да! Куда вы меня тащите? Пустите, я ему все скажу!
Когда Красильникова повели, он вдруг расслышал: «До свидания!..» — оглянулся и узнал саксофониста, все время так и просидевшего у стола нога на ногу, с рюмочкой в руках. Красильников не ответил, но оглядывался несколько раз, и всякий раз саксофонист подмигивал ему и сочувственно кивал узким умным лицом.
…Из милиции Красильникова отпустили не скоро — за полночь. Усталый дежурный с тяжелыми семейными морщинами на лице распорядился привести задержанного и долго ничего не говорил, раскладывая по ящикам стола накопившиеся за день бумаги. Убрал, очистил стол, положил перед собою руки. Плотная, не по погоде форма сидела на нем с привычной армейской обыденностью.
— За что это ты?
Красильников ответил пристыженно, но без тени раскаяния:
— Да так… Чего теперь?
— Воевали, что ли, вместе? — снова неслужебным голосом поинтересовался дежурный.
— А!.. — сказал Красильников, отворачиваясь. — Делайте скорей, что надо!
— Ладно, ступай, — вздохнул дежурный, с великим облегчением расстегивая тугие пуговки на горле. — Идите, идите… — подтвердил он, с удовольствием потирая натруженную шею. — А вообще-то надолго к нам?
От неожиданности Красильников растерялся и не верил: правда, нет?
— Так вот… — проговорил он, нерешительно поднимаясь. — Можно сказать, ничего еще не видел, а… — и развел руками.
Дежурный усмехнулся и снял надоевшую фуражку, обнажив голый крепкий лоб. Ему хотелось спать. Носовым платком он принялся тщательно вытирать фуражку изнутри.
Остывший к рассвету город был пуст, тих и прохладен. Красильников оглядел, сильно ли попорчен пиджак, когда его схватили и удерживали, почистил рукава и медленно побрел под одинокими меркнущими фонарями.
Солнце он встретил на берегу, и ранние неторопливые купальщики с недоумением разглядывали квелого принаряженного мужчину, сидевшего на клочке газеты у самой кромки гладкой, неразбуженной воды.
ЛЕКАРСТВО НА НОЧЬ
Поезд с советскими туристами подходил к Цвиккау. Жена доцента Толубеева, пышная молодящаяся женщина, очень красивая, стояла у опущенного окна в коридоре и громко восторгалась окрестностями. Ее манера держать себя отдалила остальных членов группы еще в самом начале путешествия, и теперь она подчеркнуто обращалась только к мужу.
Она стояла одна, в то время как у других окон теснились но трое, по четверо.
Василий Иванович Толубеев грустно стоял среди беспорядка купе, тоже смотрел в окно и привычно не замечал чрезмерно уверенного голоса жены.
— Василий, ты невозможный человек! Обрати, пожалуйста, внимание, какая красивая панорама.
Толубеев зябко поднял воротник летнего пальто. В купе было тесно от развороченных постелей и приготовленных чемоданов. Он мешковато приподнялся на носках, опустил окно. Ветерок растрепал его редкие седые волосы. Лицо Толубеева, полное лицо пожилого человека, оставалось хмурым и сосредоточенным.
Вагон замотало на стрелках, резко долетел гулкий беспорядочный перестук колес.
В набегающих окрестностях небольшого немецкого городка Василий Иванович узнавал множество знакомых мест, семнадцать лет назад запавших ему в память как ориентиры. Вот проплыла мимо высокая готическая башня, которую сослуживец Толубеева майор Семен Андреевич Савицкий назвал в свое время башней смерти: так много полегло у нее солдат, пока два орудия из дивизиона Толубеева не выдвинулись вперед и, пристрелявшись, не сняли с башни пулеметный расчет. А вон в том домике помещался КП артиллерийского полка, противник в конце концов нащупал его и не накрыл огнем только благодаря стремительному броску нашей пехоты… И знакомая башня, и дом, в котором когда-то находился КП полка, были давно отремонтированы, сейчас на них не заметно никаких следов войны.
Поезд замедлил ход, оживленные туристы, толкаясь чемоданами, сгрудились в коридоре.
— Василий, где мой сак? — послышался раздраженный голос жены.
Пробравшись, как посторонняя, через толчею знакомых людей, она заглянула в купе. Но Василий Иванович снова не ответил. Держась за полки и привстав, он сильно выглядывал в окно, ожидая, что вот сейчас должен показаться старинный дом с крутой черепичной крышей, — сначала небольшая площадь, а за ней… Но ни площади, ни запомнившейся крыши он не увидел: все загородил большой жилой дом, в несколько этажей, очень нарядный, но никак не подходивший к уютному облику маленького, давно состарившегося немецкого городка. Толубеев подумал, что, будь его воля, он запретил бы строить такие разудалые современные здания в старинных городах, чтобы они не портили стиля.
— Ах, извините, дорогая! — громко, нараспев сказала кому-то в коридоре жена и, отгораживаясь, с силой задвинула дверь.
Василий Иванович вздохнул и, словно захлопывая украдкой читаемую книгу, быстро поднял окно.
Семнадцать лет назад неожиданное наступление, поддержанное танковым ударом во фланг, заставило противника отступить из городка с такой поспешностью, что в первом же доме бойцы нашли скворчавшую сковородку с полусожженной картошкой.
Толубеев и Савицкий облюбовали для себя живописный домик с высокой черепичной крышей. В опрятном дворике на выложенной кирпичом дорожке валялась почерневшая от времени, расколотая черепица. Матово светились узкие, как бойницы, длинные окна. В глубине двора на замшелой разрушающейся стене ограды вились стебли какого-то растения с робкими листочками последней военной весны.
Домик казался нежилым, но когда люди, осматриваясь, вошли в комнаты, то наверху послышался неясный вздох, затем бормотание, и сержант Гузенко, рывком приготовив автомат, привычно бросился по лестнице длинными упругими прыжками.
В комнате наверху, сумрачной и тесной от обилия добротной мебели, ковров и гобеленов, офицеры увидели странную картину. У широкой, застланной ковром тахты, коленями на свеженатертом паркете стояли, вздев руки, величественная напуганная старуха в черном, молоденькая девушка в переднике и худенький белобрысый мальчишка, совсем ребенок. Сержант Гузенко, забыв о болтавшемся на шее автомате, изумленно возвышался над ними, как суровый демон мщения, в своих варварских сапожищах и сильно потрепанной форме, принесший сюда дикие запахи солдатских ночевок, дорог и боев.
В первую минуту Толубееву бросилась в глаза покорная тоненькая шея мальчишки с косицами запущенных волос; он старательно тянул вверх дрожащие ручонки ладошками вперед. Все трое обреченно не сводили глаз со страшной машинки на груди ворвавшегося русского солдата.
Гузенко наконец пришел в себя и снял с шеи автомат. Старуха, увидев это, помертвела и закатила глаза: «О, майн готт!» Мальчишка, задрожав, с предельным усердием вытянулся вверх, широкие рукава рубашки сползли, оголив худые уставшие ручонки. Гузенко с сожалением взглянул на едва живую старуху, проговорил: «Эх ты, майн готт!» — и хозяйственно поставил автомат в угол. Для него война была закончена.
Василий Иванович, сильно жалея, взял робко молившую ручонку мальчишки и испугался — так задрожал, затрепетал предсмертно ребенок.
— Да ну же… Чего ты? Глупый ты… Вставай, — попробовал заговорить Толубеев и даже легонько потянул мальчишку. — Семен Андреевич, как это по-ихнему?
Но первые же звуки русской речи еще больше напугали хозяев домика. Тогда Семен Андреевич Савицкий, рассердившись, заговорил со старухой по-немецки. Не поднимая глаз, она что-то отвечала, все еще стоя на коленях. Но постепенно осмысленность появлялась на ее когда-то красивом породистом лице. Она опустила руки. Савицкий резко приказал им подняться с колен: всем, всем, быстро!.. Они встали, изредка взглядывая на напугавшего их сержанта, на прислоненный в углу автомат.
Но Гузенко уже было не до них. Он самозабвенно принялся за хлопоты, носился по дому, старухи будто и не замечал, а за всем обращался только к девушке. Объяснялся он на каком-то немыслимом языке, изобретательно жестикулируя, но девушка довольно хорошо понимала этот на опыте проверенный солдатами язык победителей из другой страны. Она быстро освоилась, повеселела, неожиданно встретившись с Толубеевым в коридоре, опустила глаза и, взявшись пальчиками за концы передника, сделала не то игривый, не то почтительный книксен. Василий Иванович покраснел и поспешно козырнул, только потом сообразив, что был без фуражки. Кажется, девушка прыснула, едва он вышел на крыльцо…
Домик, как выяснил Савицкий, принадлежал немецкому барону, командиру подводной лодки на Северном море. Перед внезапным наступлением советских войск в доме барона помещался комендант, злой, охрипший от ругани и пьянки офицер, командовавший мальчишками из «гитлерюгенд». По словам разговорившейся хозяйки, это было уже не войско, а какой-то сброд, нисколько не похожий на те стальные дивизии, некогда проходившие через город на восточный фронт. Старуха поняла, что надежды на спасение, о котором с каждым днем все громче кричала пропаганда, нет, и решила остаться и умереть в своем доме. А в том, что ее с семьей расстреляют русские изверги, она не сомневалась.